«Как привить наукам демократию» — это второе название работы Бруно Латура «Политики природы» вполне может читаться и как призыв к действию, который оказался не одиноким голосом в пустыне, а мощной волной, настигшей современную мысль, объединенную под рамками акторно-сетевой теории, объектно-ориентированной онтологии и, отчасти, спекулятивного реализма. Если уйти в сторону от эффектных (само)обозначений, то общим знаменателем этой волны является попытка пересмотреть некогда ставшее само собой разумеющимся различие между природой и культурой, социумом и миром не-людей. Антропоцентризм предшествующей мысли объявляется её главным грехом, преодоление которого предполагает построение новой онтологии — уже не общества и природы — а мира, состоящего из самых разных существ или объектов, главной характеристикой которой становится установка на «конец человеческой исключительности». Представление о том, что антропоморфного субъекта следует подвинуть, уровнять в правах с окружающей его действительностью, тезис о необходимости поставить под вопрос границу природного и культурного, задающую контуры почти всей социальной философии прошлого столетия, все это (п)оказалось довольно соблазнительной перспективой для целого ряда мыслителей, а мотив «вещи наносят ответный удар» довольно быстро превратился в (научную) моду.

Однако новый реализм или новый материализм, которые были обещаны подобной теоретической волной, первоначально были зажаты рамками онтологической проблематики. Тогда как вопрос о том, какие же политические следствия вытекают из «новой картины мира», критикам первое время приходилось эксплицировать самостоятельно. Общеизвестно, что ХХ век приучил почти любую теорию быть, по меньшей мере, политически бдительной, а в пределе далеко не отходить от проекта тотальной эмансипации, сопровождающего Современность. С критиками же «человеческой исключительности» этот сюжет был прояснен не сразу. Или, как минимум, ни о какой очевидной программе политических преобразований под рубрикой объектно-ориентированной мысли речи изначально не шло (а это навлекло подозрения, что онтологический поворот — не более чем маска для политического оппортунизма). Тем интереснее читать исследования, инспирированные указанной традицией мысли, которые напрямую обращаются к вопросам социальной организации и рассуждают не о демократии в науке, но о большей демократичности связей между самими различными объектами. К числу таких работ относится книга Джейн Беннетт «Пульсирующая материя. Политическая экология вещей» (2010), вышедшая на русском в конце прошлого года в пермском издательстве Гиле Пресс.

Беннетт начинает с классического философского жеста — описания ситуации озарения, случившегося с автором в результате некоторой «встречи». «Солнечным утром, во вторник, 4-го июня, напротив булочной “У Сэма” (Sam’s Bagels), что расположена на улице Колд Спринг Лейн в Балтиморе, на решетке ливневой канализации, уходящей в воды Чесапикского залива, лежали:

Черная мужская пластиковая рабочая перчатка большого размера
Плотный слой из пыльцы дуба
Безукоризненная мертвая крыса
Белая пластиковая крышка от бутылки
Гладкая деревянная палочка» (28).

С подобного поэтического захода американский теоретик обращается к теме «силы вещей», которая направляет её исследовательский проект и открывает книгу (первая глава). «При помощи понятия веще-силы я пытаюсь взглянуть на вещи как на актанты; я попытаюсь… ухватить момент независимости вещей (от субъективности)» (27). Беннетт стремится продолжить «озарения» уже упомянутого Латура, который с помощью понятия «актант», приписывающего источник активности практически всему и вся (от человека до бактерий, камней и пластикового мусора), попытался расширить круг субъектов действия в теории, которую отныне нельзя ограничивать характеристикой «социальная». Претендуя на радикальное преобразование отношений между природой и обществом, такая теория замахивается на большее: не только «дать слово» нечеловеческим «актантам», но выстроить горизонтальную (плоскую) модель отношений между самыми разными вещами. Здесь и подхватывает латуровские темы Беннетт, в свою очередь, претендуя на то, чтобы описать активный характер объектов в терминах «веще-силы», утверждая за материальным миром имманентно присущий ему жизненный импульс. Но то, что отличает её подход от более хитрого характера аргументации Латура, так это тот факт, что с самого начала её суждения носят характер этического наставления и политического предписания, которые же следуют из старой онтологии. «Почему я отстаиваю идею витальности материи? Потому что подозреваю, что образ мертвой и полностью инструментализированной материи питает нашу гордыню и наши потребительские фантазии и грезы о завоеваниях» (9-10). Или: «мы находимся в более подходящей позиции для того, чтобы указать на иной путь для человеческого процветания и счастья: нам нужно повысить статус материальности, из которой мы состоим» (37).

На уровне ценностных ориентиров проект Беннетт мало чем отличается от «общих мест» критической теории ХХ века. Разоблачение ужасов «общества потребления» (третья глава книги «Съедобная материя»), постколониальная риторика о надменности теперь уже не западного, а всего человечества (четвертая глава «Жизнь метала»), обязательный спор с консерваторами (шестая глава «Стволовые клетки и “культура жизни”»), наконец, запрос на мышление, соответствующее нормам экологии (седьмая глава «Политические экологии»), — все эти уже давно знакомые сюжеты помещаются в перспективу «нового материализма», чтобы продемонстрировать неразрывную связь объектно-ориентированной мысли с принципами западной демократии. При этом, Беннетт совершенно не заботит логическое противоречие такого начинания. Понимая демократию одновременно и как инструмент и как цель, она приходит к заявлениям, наивность которых была разоблачена еще в начале прошлого столетия как правыми, так и левыми политическими философами (от Шмитта до Лукача и Ленина), но осталась проигнорирована создателем теории «пульсирующей материи». «Нет сомнений в том, что демократизация может шагнуть еще дальше, что мы сможем признать еще большее число не-людей точно так же, как мы когда-то признали политические голоса тех людей, которые раньше были обречены на молчание» (141), пишет Беннетт, предлагая карикатурный взгляд на демократию. Хотя она с симпатией цитирует труды Жака Рансьера, Беннетт совершенно игнорирует его критику такого прямолинейного понимания процесса демократизации, который у нее остается вписан в горизонт прогресса институтов западной модели общественного устройства (мол, давайте дадим теперь «право голоса» не только женщинам, но и дохлым крысам).

Примечательно в этой связи, что серийная аннотация, сопровождающая издание книги на русском, обещает читателям знакомство с текстами, которые нацелены «не на поиск и установление общего, но на такое утверждение различий, которое бы позволило избежать розни и вражды». Подобной установке книга Беннетт соответствует как нельзя лучше, так как провозглашаемый автором с первых же страниц проект построения нового типа политического мышления («политический проект этой книги … способствовать тому, чтобы наши отношения с пульсирующей материей и живыми вещами обрели более осмысленный и устойчивый характер» (8)) насквозь пронизан позицией примиренчества и согласия, которые вписаны в горизонт базовой неолиберальной ценности — установления тотальных связей всего со всем: «политическая цель виталистического материализма — не идеальное равенство актантов, но такое политическое образование, между членами которого было бы как можно больше каналов связи» (135). Апология логики сетевого принципа организации общества (которое теперь состоит не только из людей) вновь продолжает латуровские сюжеты, которым придается лишь большая философская экстравагантность настойчивыми референциями к концептам Спинозы («идея веще-силы имеет фамильное сходство с конатусом Спинозы» (26)), витализму Бергсона, а так же отдельным ходам мысли Генри Дэвида Торо и Делёза/Гваттари.

Указанная философская генеалогия проекта Беннетт вряд ли может показаться неожиданной (стало уже общим местом, что эти именами часто перечисляются через запятую). Однако несмотря на основательный философский бэкграунд, возникает вопрос, в какой мере ей действительно необходимы все эти и другие фигуры и их концепции? Так, Беннетт, которая считает «аффект центральной проблемой этики и политики» (13), совершенно не интересуется спинозистским принципом различения аффектов на хорошие и дурные (ей важнее признать аффект не только человеческой способностью), что делает её поборником «морали», пусть и выходящей за рамки гуманизма, а вовсе не спинозовской «Этики». Аналогично этому Беннетт игнорирует проблемы Нового, инерции восприятия и роли «длительности», направляющие философский проект Бергсона. Не менее безразлична демократ-Беннетт к анархистскому горизонту мысли как Торо, так и Делёза/Гваттари (или, как минимум, её представления об анархизме не выходят за рамки рынка как модели). Прямо указывая, что «наша задача состоит в том, чтобы установить долгосрочное сотрудничество с напористой материальностью, которая неотличима от нас самих» (144), Беннетт полностью ограничивает философский контекст горизонтом либерального целеполагания. Не случайно её описания взаимодействия человеческих и не-человеческих «актантов» опираются на вполне определенную риторику: «я попробую посмотреть на продукты питания как на конативные тела, конкурирующие между собой внутри другого сложного тела (“собственного” тела человека)» (65). Читая подобные пассажи, возникает вопрос — какой смысл уходить от «человеческого» к «не-человеческому», чтобы вписывать последнее в логику «слишком человеческого», созданного по образу и подобию рынка?

Так как сама Беннетт предлагает читать её работу как в первую очередь политический проект (справедливости ради, стоит отметить, что её амбиции как философа ограничиваются отбором других авторов, авторитет которых она почти беспрекословно признает), соответственно и требования должны носить подобный характер. Чтобы проверить сей проект на прочность, рассмотрим внимательнее, как согласно подходу Беннетт решается один из ключевых вопросов любой политической (и этической) теории — вопрос об ответственности.

Рассматривая казус «блэкаута» (аварии в энергосистеме) от 14 августа 2003 года, Беннетт пытается отойти от логики однозначного предписания ответственности — идет ли речь о чиновниках, принявших решение о дерегуляции рынка электричества, или о «жадных корпорациях», гонящихся за прибылью. Приведенный пример «блэкаута», согласно Беннетт, это характерный казус, где задействовано множество «актантов», многие из которых «не-человеческие», на основании чего она приходит к выводу, что «за деянием (аварией) стоит не столько деятель (агент), сколько деятельность и воздействие ассамбляжа людей и не-людей» (54). А так как «всякое действие имеет коллективную природу, а люди и вещи взаимно переплетены, теория пульсирующей материи предполагает, что индивиды просто неспособны нести полную ответственность за результаты своих действий» (63), то и политические следствия, вытекающие из подобного описания ситуации, оказываются удобными для логики текущей экономической общественной модели. Здесь важно уточнить. Дело не в том, чтобы критиковать подход Беннетт с ортодоксальных марксистских позиций или позиций гуманистического либерализма за её недооценку важности категории (человеческой) «ответственности». Множество радикальных политических проектов, восходящих к Спинозе и Ницше, убедительно показали все апории, связанные с этим понятием. Проблема в том, что Беннетт не удается избавиться от влияния понятия ответственности полностью, так как её «политическая экология вещей» неразрывно связана с представлением об экологической ответственности, в рамки которой уже вписаны рассуждения о большей справедливости в мире среди вещей-«актантов». Интеллектуальный жест Беннетт сродни жесту чиновника, который принимает решение о дерегуляции той или иной сферы: под видом демократизации и эмансипации предлагается лишь несколько иная диспозиция внутри все той же системы, базовая логика которой остается незатронута. Пожалуй, единственным несомненным достоинством книги Беннетт является открытость и почти наивная прямолинейность авторской позиции. Она во всей наглядности показывает, как определенный тип онтологии органично сочетается с политическим конформизмом.

На последних страницах Беннетт цитирует работу Феликса Гваттари «Три экологии», указывая, что «Гваттари призывает нас упражняться в “трансверсальном” стиле мышления» (149). Досадно, что этот призыв остался не услышан самой исследовательницей, так как по меркам политической теории её проект вполне себе вписывается в диспозиции горизонталей и вертикалей власти, расчерчивающих координаты текущего момента.