Мы знакомились, разговаривали и собирали фотографии людей, которые всю жизнь прожили в Фурманном, Хохловском, Хоромном и других переулках и тупиках Басманного района. Ссылка как Одиссея, подземный душ на Лубянке как аквапарк, спецпитание в арке и уютное Садовое кольцо — бытовая память в частных рассказах складывается в общую картину Москвы 20 века.

Первую историю рассказала жительница легендарного Дома на Фурманном Нонна Теодоровна Сорокер.

В нашем доме, как в капле, отражается история нашей страны в советский период. Очень многие из наших жильцов пострадали: к 1937 году половину дома посадили, постреляли, увезли в неизвестном направлении. И на их место заселились те, кто это делал, сотрудники НКВД. Многие из окружающих домов думают, что наш дом нквдшный, но это не совсем так. Потом расстреляли и этих, стали заселяться их завистливые коллеги. А потом стали возвращаться и те, и другие. И в доме жили дети и тех, и других, и сами встречались.

У нас был замечательный красный уголок со сценой, раз в неделю привозили трещащий киноаппарат и показывали нам кино! Там же ставили спектакли и концерты. Мы были предоставлены самим себе. Тогда не принято было водить детей за ручки. Мы носились, как оголтелые по чердакам, балконам, подвалам, крышам.

Мой дедушка, Густав Наумович Сорокер, был главным инженером «Союзнефти», его перевели из Баку, и он получил эту квартиру, где я живу с рождения. И здесь жили чекисты, сотрудники Ягоды, в том числе начальник следственного управления на Лубянке по фамилии Гай, который в декабре 1933 года арестовал 28 нефтяников, моего дедушку тоже. Бабушке с двумя сыновьями сказали выметаться. Но неожиданно ночью вот этот вот Гай прислал домоуправа, который предложил поменяться квартирами, и тогда можно было остаться в доме. Ему было тесно с женой вдвоем жить в трехкомнатной. Переселили за три ночи, при помощи солдат, тайно, чтобы не видно было, какие вещи у этого Гая… А у него — мама мне рассказывала — весь пол в большой комнате был заставлен сервизами с монограммами, набранными в годы революции и репрессий. Но и он тут долго не прожил: через два года Ягоду арестовали и расстреляли, и Гай тоже был расстрелян. Квартира его пошла очередному чекисту. А мы так и застряли тут.

Арестованный дедушка провел на Севере 23 года. В тундре он там загибался, но у него была чудесная жена, бабушка, которая любила его с гимназических лет. Она в 1934 году поехала на Печору его искать, ездила на баржах попутных по лагерям и нашла, подкупила лагерное начальство, поселилась у стен этого лагеря и так спасла мужа.

Во время войны в нашем доме почти никого не осталось, все были эвакуированы. В нашем районе только один дом подвергся бомбежке, теперешнее латвийское посольство. Переодетые немцы располагали информацией, что в этом доме жили эвакуированные евреи, которые бежали из Прибалтики, и очень точно кинули бомбу в него. Москву бомбили очень недолго: весь город был в зенитках и дирижаблях, немцы не могли прорваться.

А в конце 1943 года уже все стали постепенно съезжаться, возвращаться домой, я одна из первых. Я так настрадалась в эвакуации — от одиночества и от безмолвности, и, когда поезд подходил к Москве, у меня была первая и последняя истерика в моей жизни, я орала и ревела на весь вагон. Я хорошо очень помню тот день — жаркий июньский день, самый счастливый в моей жизни.