«Я мог поклясться, что этой мелодии раньше не существовало и что я знал её всю жизнь.»

Михаил Елизаров, Ногти

Словосочетание «Киберпанк Сеновал» возникло в благоприятных обстоятельствах. В свободный день на гастролях оркестра мы оказались в Штутгарте, в гостинице на склоне холма с видом на центр в долине. Была осень, и дома были жёлтые, я отправился в соседний город Эсслинген (на реке Неккар), взял билет на вокзале, в поезде наблюдал окрестные земли, дома, виноградники. В Эсслингене я сходил в рыбный фаст-фуд, зашёл в прохладный собор, где в одиночестве предался своим мыслям, потом поднялся в замок из коричневых башен и зелёных лугов, спустился в старый город и выпил кружку пива в таверне, отчего всё стало слегка липким. Потом вернулся в Штутгарт, выпил пива в пивном саду вместе с сотнями расслабленных воскресных бюргеров, и поднялся по осенним улочкам к Югендхерберге.

Там меня встретили другие оркестранты, с которыми я не был особо дружен, но из любопытства разделил с ними путь на окраину города. Вечерело, мы прошли бетонные районы, пришли в стеклянные, и вышли к берёзовому полю перед небоскрёбами. Там кругами сидели молодые люди, словно греясь возле костров. Мы расширили сознание самым простым способом, я отошёл смотреть на чёрные небоскрёбы, по дороге назад спутники стали пробовать ходить по потолку подземных переходов, а лифт хостела с панорамным видом на два замка Штутгарта ехал плавно и замедленно. В номере этой лихой кампании всегда хлюпал пол от пролитого алкоголя, на этот раз мы пили виски и мечтали снять кино, где Никита со светлыми волосами шёл бы под ЛЭПами по лесу.

Наутро голова была блаженно пуста, я поднялся в автобус и смотрел на кружащихся по павшей листве оркестрантов, представляя их круговоротом бездушной материи, плоти. Такой отъезд оптики сменился воспоминанием прошлого вечера — небоскрёбами в ночи. Если за окном был «сеновал», то вчера был «киберпанк». «Киберпанк сеновал» — мелькнуло у меня в сознании. Как ночь и день, вчера и сегодня… Тут в автобус зашли вчерашние спутники. «Киберпанк сеновал», сказал я им. Они ответили: «Киберпанк сеновал — это психоделическая воронка, засасывающая путника». Но я представлял себе это не как единый образ, а как дихотомию. Я посмотрел на диск группы Stillste Stund «Von Rosen und Neurosen», купленный на днях в супермаркете Saturn, и мне пришла в голову мысль, что «Киберпанк сеновал» должен быть названием альбома. Альбома, который я пока не в силах сочинить, из-за недостатка жизненного опыта. Альбома, который должен был превзойти меня тогдашнего и мои музыкальные горизонты. Нужно было отложить этот замысел, чтобы вернуться к нему, когда для него возникнет место — когда в будущем мой мир будет в нём нуждаться.

Случай представился поздней осенью 2011 года, когда пережитое счастье обернулось трагедией, виной и потерей, мне надо было зафиксировать увиденные образы и пережитые чувства, пока они не исчезли из моего восприятия и не захлестнула привычная серость, а то и непривычная тьма. И я стал сочинять этот альбом, опираясь на период жадного поглощения песен прежде неслыханных стилей. В книжном «Москва» я купил красный молескин, чтобы от руки записывать музыку, не теряя культурный уровень, не падая в провинциальную ущербность. Я записывал ноты буквами, дабы из-за сопротивления самого способа, утлых выразительных средств, результат был бы проще игры на клавиатуре, а значит, хитовее — чтобы в ясные формы влилось более объёмное содержание. Потом стал сочинять в нотной тетради и за инструментом, сохраняя найденный импульс.

Я стремился к абсолюту в музыке — к мелодиям, которые были бы достаточно сложны (длинны и разнообразны), и при том правильны — словно всегда были. И написал множество мелодий, на грани сна: до них ещё надо было дотянуться, чтоб они заиграли в момент чистого страдания как невидимая компенсация с небес. Так как в симфониях мне нравились экспозиции мелодий, без их разработок и реприз, а в песнях — припевы, без куплетов, я хотел одной экспозиции, сплошного припева, без повторения… и поставил мелодии в два слоя, друг над другом, расходуя материал напропалую. Главный голос имел свой накал драматизма, а подголосок сглаживал его, так как появлялся позднее, уже как итог, за исключением тех случаев, когда был добавлен из другой, самостоятельной мелодии. Так я концептуализировал мелодизм, я бы назвал это «Мелодизм 2.0», потому что все стили последнего времени имеют дело с оттенком звучания, с тембром, а материал всё более отходил на второй план — пришло время вывести его вперёд до небывалого масштаба.

Я стал проигрывать написанное, поначалу неуверенно, но всё более свободно. Это было излишне, так как задача была записать музыку в секвенсоре, но бесполезность придавала игре болезненной выразительности, которой я не мог достичь прежде, играя чужие произведения, музицируя. Здесь я изливал душу, входил в экстаз, хотя звонки в дверь врывались в игру самым мучительным образом. Тогда я так и не записал этот альбом, надорвался, мне было совестно за своё комнатное счастье, и я решил совместить замысел с потерянным оригиналом, отчего потерял и его отражение.

В пустоте меня подхватил немецкий дух — литература романтиков и модернистов, более тонкая и глубокая, чем плотский англоязычный контекст, на котором построен альбом. К тому же текст — это сопротивление из небытия, а звук, над которым возвышается мелодия как высотная организация его — элемент физической реальности. Тогда же я теоретизировал альбом как знак креста, в котором сошлись ноты, организованные по вертикали духа в небесный каркас, и тембры, в которые я должен был нырнуть как в чувственную горизонталь, но неуклонно оставался на берегу. Спустя годы чтения книг и просмотра кино, найдя в них подтверждение нечаянных озарений и записав обновлённые версии краутрок-песен 1970х для саундтрека дипломного фильма, я вернулся к записи альбома и решил проиллюстрировать новую попытку фрагментами найденных за то время немецких фильмов, которые идеально подходили: «Новалис — голубой цветок» и «Страна за радугой» Хервига Киппинга. На полпути меня остановило вмешательство внешних сил, отбросив далеко назад.

После нескольких лет восстановления, я вновь подступил к разросшемуся собору незавершённых прежде сводов и прибавил к видео фрагменты из фильмов «Лидия» и «Stella da Falla» швейцарского нарцисса Савольделли, советскую короткометражку «Яуза-река» для соответствующего сингла и незавершённую экранизацию «Разбойника» Роберта Вальзера, которую я снимал на первом курсе МШНК. Параллельно стало добавляться сие описание, создав гезамткунстверк из музыки, видео и текста, сопоставленных друг с другом как звенья из разных периодов, отлитых в единый миф.

* * *

Вступление записано уже после сочинения плоти альбома, в 2013 году. Тогда мои силы поредели, вера иссякла, и даже играть написанное годом ранее стало невозможно. Когда я услышал из своей ночной комнаты далёкий звук колоколов, доносящийся через два квартала, пролетая с холма над тёмным озером, я взял zoom и поспешил к окну, нажал на record. К колоколам примешался артистичный лай, а потом — редкость даже для Гольяново! — раздалось три пистолетных выстрела. Я был в восторге, стоял на подоконнике и записывал это, с реверберацией всё зазвучало мистически, ассоциативно соответствуя неведомой прошлой жизни и первородному греху: звучат раскаты шума, и загораются три ноты Рождественской звезды, из которых возникнет всеохватная мелодия Начала.

После интро идёт трек «Замки Европы» (как он ни назывался: «Ингерманландия», «Внутренняя страна», «Снежные яблоки»…), состоящий из четырёх частей.

Первая была написана, когда по возвращению из постылой консерватории я выходил из метро Щёлковская, и меня настигла большая и всеохватная как Солнце сияющая нота «ре», которую я сперва мысленно задержал, как дыхание, затем отпустил, пройдя через турникеты, и она полилась эпической мелодией, в которой ни ноты нельзя сдвинуть — такая это нотная правда. Я старался её не спугнуть, сдерживался как во время соития, а она играла в автобусе у озера, пока я торопливо записывал её в тетрадь, и замолкла к открыванию двери. Сперва звучит древняя легенда, потом разрушенные порталы, зачарованный сад… Как годы детства, путешествия по крепостям и замкам.

Вторая мелодия была услышана летом 2012, когда я порвал все связи, днём играл альбом в своей комнате, ночами читал, а утром шёл в лес. Это была целая история. Я отправился в лес на велике, въехал в родное поле по просеке под ЛЭПами, проехал несколько следующих полей, дальше вдоль ручья до бобровой плотины и разрушенной деревни, где мы в детстве закопали клад, мимо посёлка Погонный (старой деревни среди леса) и военной части до Акуловского канала, где дорога была усеяна раздавленными змеями. Далее путь лежал сквозь Королёв, тот самый заветный солнечный город по ту сторону леса, где по домам тщится продлиться балладность деревьев, добрался до Подлипок, потом обратно в лес, кривой дорожкой в болото, там встретил странного человека с пакетами, указавшего мне на бревно через топь. А дальше была такая трясина, что я оставил велик.

На моих глазах огромная змея скользнула вглубь, и я пошёл вперёд в кедах, не видя ног. Вскоре я оказался на величественном берегу Яузы, где стояли берёзы по берегам разлива. Я смотрел на них, и опирался душой на этот вид, он обещал мне новое начало, сказочное — находимое в глубине. Но скоро дорога растаяла, и дальше пришлось плыть по тёмной воде. Я плыл в одежде и думал о торфоразработчиках, копавших это болото в XIX в. — где их тела, подо мной? Конечно, нет. Тут мой свитер зацепился за корягу, и я его снял, оставил там и с трудом поднялся из воды на берег. Вскоре выяснилось, что это оказался треугольный остров, в сердце болота. Такой альтернативный центр, среди самой дикости. Находясь на нём, я вдруг ощутил в себе силу незримых предков и стал по старой памяти, как когда-то делали с отцом, закидывать палками и ветками следующую протоку, чтобы больше не плыть, но их не хватало. В этот момент стала сочиняться мелодия, красивейший подголосок, широкий и шёлковый, который совмещался с главной темой, и они вместе рвались ввысь, на простор безымянной музыки. Меня приняла прохлада реки, а следом ждали кувшинки, обманное дно, их корни были в воде. Но меня не засасывало, и по грязи я поднялся на сушу. Почувствовав под ногами твёрдый берег, я прошёл среди деревьев и услышал высокий голос: это олениха кричала оленёнку, будто коза, и громко гремела копытами. Показалась сельская дорога, за ней я увидел холм, напоминающий курган. По сырой траве я поднялся на него обозреть окрестности, потом пошёл по дороге, становящейся всё более приветливой. Сейчас в этих местах проложена орнитологическая тропа. Дорога вывела к биостанции, где жили тогда только лоси, оленей ещё не завезли. Эта встреча меня обрадовала, а дальше дорога вела в посёлок Дружба. Навстречу шли три девушки, при виде меня стали как-то смеяться внутрь себя, своей компании, но я был вне городских понятий о чистой одежде после преодоления болота и без велосипеда за плечами. Пошёл в магазин, купил булочку на оставшиеся 15 руб, потом дошёл дачными участками до платформы Перловская, залез на неё, и через перелески Маленковской, каскад прудов, на 11 трамвае зайцем добрался домой. Но велосипед остался среди болот, надо было его вызволять.

Назавтра я отправился пешком в болото тем же путём, но вместо Погонного свернул на дамбу, идущую сквозь разлив верховья Яузы, в центре леса, и думал, что у кого какое наследство — а у меня от отца осталось не состояние, а знание лесных троп. Дамба представляла собой крепкую дорогу между деревьев и телеграфных столбов среди величественного берёзового простора в обе стороны. Там я когда-то хотел похоронить Пирата. Потом дамба иссякла и болото обступило, но вскоре появился высокий берег лесного озера «Тряпка» или «Торфянка» — бывший карьер, место купания жителей Королёва, и я там искупался, нагим прыгнув с берега вглубь. Это был первый чувственный опыт новых лет, за пределами периода активной чувственной жизни. На том берегу мелькнула какая-то девушка. Я выбрался и пошёл вокруг озера на поиски велосипеда. По дороге я вспомнил, что сочинил песню Яуза-река, и стал прилаживать её к этому водоёму среди болот, но пьеса о городском течении реки не укладывалась в увиденное. Тогда я вспомнил своё купание и пошёл в болото мастурбировать на реку. Оросив её, я почувствовал долгожданное единение своей пьесы с природой и впал в дикий экстаз. Это было уместно, потому что пришлось снова пробираться по болоту, не видя ног, за велосипедом, но на этот раз в обратную сторону, и обувь была лучше. Я нашёл его на том же месте, сел и поехал в сторону Мытищ по диким местам, а после — задворкам каких-то садовых участков. Переехав Ярославское шоссе, я решил зайти в Макдоналдс, но у меня была грязная одежда, а главное, безумный вид, и охранник меня не пустил, пришлось ретироваться в лес. Там усадебным регулярным парком без усадьбы я добрался до небольшого моста через Яузу в её раздолье, откуда её хотелось поснимать. Я поехал дальше, по бетонке среди леса, пока толстая девочка на окраине Королёва не показала мне дорогу обратно к каналу. Тем временем стало темнеть.

Всё темнело и темнело, я оказался на середине пути вдоль канала, когда был поворот и мне пришлось принимать решение — ехать ли вниз до Щёлковского шоссе и там ночью среди гари и машин добираться до дома или срезать через чащу, военную часть, Погонный, разрушенную деревню, и ЛЭПами до дома. Я решил рискнуть и срезать через чащу. Пока я ехал вдоль военной части, темнело, но ещё было что-то видно, когда же я добрался к окраинам Погонного, собаки стали лаять на меня как на Лотреамона, незваного пришельца из ночи, и я почувствовал себя бесприютным ночным гостем среди затаившейся размеренной жизни уютных домов. Над разрушенной деревней взошла луна, освещая утлые деревца леса над некими захоронениями. Я не хотел встретить диких маленьких кабанов, но ещё больше забоялся призраков. Про себя шепча «Только бы никого не встретить», я решил не оборачиваться и вцепился в руль. Поехал вдоль ручья и никого не встретил, даже лося, вплоть до самой просеки с ЛЭПами. Там какой-то человек шёл мне навстречу в ночную тьму, в чащу леса. Я его обогнул, испугавшись тому, кто же он, и ещё ускорился. На предельной скорости я проскочил всю долгую просеку до деревни Абрамцево, прилегавшей к МКАДу, к предвестью Москвы. Там я стал пить воду из колонки на опушке и спрашивать у ночной женщины, питьевая ли она. «Мы пьём», отрезала та. Тут я позвонил отцу и попросил встретиться с ним, мне так хотелось после центра одичания человеческого тепла. Он жил в 5 минутах от моей квартиры и передал мне вскрытую банку сгущёнки от младшего брата Якова. Я ел эту сгущёнку в освещённой квартире и удивлялся тому, что ещё не так поздно, где-то полвосьмого, а я приехал из такой непроглядной тьмы, которая осталась озарять мглою всю ночь.

Этот раздел рассказывает о «первых морщинах» — разводе родителей и чувстве брошенности, потери целостности радостного мира, которому на смену пришла скупая жизнь в обывательских красках, которую я доводил до прежней полноты французскими комедиями и поездками на велосипеде по знакомым краям, где жизни больше не было, зато была щемящая ностальгия, ещё свежее чувство, переполнявшее меня на пороге жизни.

Третья и четвёртая части — видоизменённая кульминация и переливы из долгой пламенной импровизации, после которой меня трясло, как от взрыва вулкана. Она сохранилась и выйдет в расширенной версии альбома под названием «Империя снов» — неброские наигрывания по клавишам переходят в альтерированные аккорды, а затем, найдя басовый пульс, собираются в блистательные пассажи, сходя лавиной по утёсам. Переслушав вдохновенный финал этой записи, я стал искать в нём рациональное зерно, а когда оно было извлечено, развернул его в разные стороны. Последняя фраза родилась вместе с текстом про «грязевой монастырь», который, естественно, отпал. Так что третья часть соотносится с написанием хроник Гостиного двора, книги про выходки одноклассников, в которых я старался участвовать, а когда это перестало удаваться, я обрёл внутреннюю готическую цитадель («Тоска — это родина души», Вернер Шрётер), с которой устремился в одинокие прогулки. Четвёртая часть — годы упоения искусством, когда меня взяли в оркестр, и мы ездили по Швейцарии, Германии и Голландии… Я бродил по холмам возле Базеля и объездил на трамваях все ближайшие замки, которые были либо белыми охотничьими домиками, либо напоминали крепость Копорье с обложки первого диска моего darkwave-проекта Glaube — там я хотел совместить формат роковых песен, от которых фанател, со знаниями музыкальной теории, которая была в те годы ближе, чем исполнительство, так как я был ещё не на поверхности жизни. Но проблески озарений зафиксировать не удавалось, а записанное отдавало затхлостью.

В целом, «Замки Европы» имеют сказочный характер, как детские воспоминания — невинные, но подвешенные над чёрной неизвестностью ночных кошмаров, и потому на возвышенную музыку идеально легли кадры из «Страны за радугой» Хервига Киппинга, фильма о стране мечты, забытых полянах с засвеченных фотоплёнок, на которые надвигается терра инкогнита и с годами не исчезает, а только разрастается.

В августе 2009 года, после последних, кратких, но изматывающих гастролей в Базеле, я впервые оказался в полной неизвестности. Подруга ушла к другому на моих глазах, отравили моего спаниеля Пирата, впереди выпускной класс перед поступлением в консерваторию, что было абсолютно непредставимо… Не ожидая ничего хорошего, кроме отдохновения, я поехал на дачу к новой семье моего отца, и там, на втором этаже, напоминающим фахверк, пережил самые интенсивные откровения в своей жизни. Без интернета, я начал совершенно по-другому чувствовать время, я смотрел на ночную лампу и каждую секунду отходил и согревался. Я стал по-новому чувствовать альт, гриф, смычок, занимался по полдня и только непродуктивность усталости меня останавливала. Потом, постепенно стал слушать то, что мы играли в Базеле: Шостаковича-Баршая, Григория Фрида, а ещё Шнитке-Тканова (к которому я хотел поступать) и Агату Кристи, и эта музыка звучала как чёрный космос, полный далёких синих звёзд. Таким же было и небо над посёлком, которое я никогда таким больше не видел — глубоким и зовущим. Только благодаря тому, что перед этим всё закончилось, началась какая-то феерия. Чтобы закрепить эффект, я решил продать душу Сатане, по примеру композитора Адриана Леверкюна, ради будущей музки, и чтобы жизнь вокруг забурлила и приняла меня, и действительно, в ответ на мои молитвы в закрытом помещении прошёл ветер и зашевелил предметы. Я сильно испугался и в болезненном состоянии вернулся в Москву, но вскоре поправился. Я предвкушал, каким будет следующий учебный год, и он действительно промчался как в сказке — я стал другим человеком. Я обрёл символ новой веры, замкнувшейся было в немецкой готике, в НБП и всём, что вокруг неё — в книгах Цветкова и Гастелло, песнях Летова и Непомнящего, но до Евгения Головина я тогда не добрался.

«Маниакальная весна» наиболее подходит под жанровое определение «Пламенеющая готика» («Flamboyant Gothic»), притянутое мной из французской архитектуры, ибо повествует о юности, прорыве, а также моменте в жизни, когда у меня был выбор и я поддался искушению (не в первый и не в последний раз). Итак, я изменился, воздух изменился, мир изменился, стал податливым и приветливым, скрывая беспросветность, о которой я хотел забыть. Партия гитары играет «панк-рок» (в память о прокуренных кухнях и лихих попойках), над ней парит призрачный свет, обещая несказанное, но постепенно победные риффы сходят на нет, обрываясь и впадая в ослепительный большой мажорный септаккорд d-cis-a-fis. Фильм «Лидия» снят как мистический путь героя-хиппи от окраины к центру, из деревни в мегаполис, заветный город Сохо (Цюрих). Это путь становления, прорыва, как роман воспитания и поиски грааля в одном флаконе. Юность Савольделли напомнила мне порывы, памятные и поныне (пусть и основанные скорее на внешней доброжелательности, чем на внутреннем преображении). «Единственный вариант сделать что-либо в этом мире по-настоящему, это путь инерции», думал я тогда, и, несмотря на тревожные сигналы, подтачивавшие мою самоуверенность и породившие в душе непродолжительную внутреннюю борьбу, побежал на блуждающий огонёк и пропал.

«Яуза-Река» сразу предполагалась синглом. Она и была сочинена как остановка среди текстовой импровизации. После многочисленных фраз, выхолащивающихся в бессодержательность, я записал разложенные аккорды: ми-ре-ми-до-ля, фа-ми-фа-ре-си… Потом к этим арпеджио прибавился ритмический рисунок, сделавший их незамысловатой песенкой, имитирующей гармонии и напевы того времени. Или можно воспринимать её всерьёз? При попытке навесить на этот мотив оковы серьёзности, лёгкость пропадает, а ведь в её движении — залог развития фразы по разным тональностям, приводящего к взметающемуся подъёму из глубин к кульминации и последующему размыванию, расплавлению гранитной строгости набережной Яузы в импрессионистской картине истоков среди леса. В том же порядке — от устья к истоку — я перемонтировал советскую короткометражку «Яуза-Река», снятую в поступательном ракурсе с прекраснодушно-умилительными кадрами паутин на солнце и экскурсий по Андронникову монастырю. Примечательно, что в фильм не попала Преображенская больница, также известная как Психбольница имени Ганнушкина (никогда там не работавшего), где я в последствии провёл немало скорбных дней, взирая на вышеозначенную реку, а ведь вид на сию больницу воспет в другой, одноимённой песне про Яузу: «И даже кажется красивой с Преображенского моста»…

Поехавшая симфония «Хаос замкнутых систем» — про времена года первого курса. Видео собрано из съёмок периода киношколы, когда я решился адаптировать Вальзера. Сперва звучит попытка мелодически выйти за рамки скованного совершенства других фраз в случайность, оттого довольно сложные гармонии, живописующие смутное Лето, когда напала жара и все устремились на север — в Скандинавию, в Карелию. Северная пауза влияла на страсти благотворно, а целительная аскеза позволила взять дыхание перед началом студенчества. В фильме идут кадры с поля возле метро Минская, где задворки Поклонной горы переходят в преддверия района Матвеевское, а электричка проезжает величественный прогал Сетуни среди домов. И началась царственная Осень, недавний альтовый триумф сменился затишьем, нисходящим в болото. Консерватория, столь манившая цель поступления, обернулась очередным безлюдием и угасанием таланта. Звучит меланхоличная мелодия, состоятельная благодаря вплетённому подголоску, согласному как вьюнок. В кадрах среди пожухлой листвы Никита бредёт меж деревьев возле быв. ст. Северянин в замедленной съёмке, отдельный от прохожих с колясками и единый с озером с утками. Зимой противоречия, вызванные нехваткой романтических ресурсов, потребных для любви, стали почти невыносимы, поэтому верхний голос самозабвенно долбит по одной ноте, переходя на остинато странствий Даниэля по льдам возле строкинского редута, который построил или Пётр I или инопланетяне, после его силуэт раздваивается, растраивается на пути по Измайловскому парку. Тут нервный перестук возносится в пронзительный вихрь Весны. Сидя у пианино, я смотрел в окно и уловил мелодический рисунок, сперва по другим нотам, вместе с текстом, потом эти длительности нашли верные ноты, а текст, как всегда, отпал. Видео — сбывшаяся мечта снять Никиту в зелёном лесу среди ЛЭПов. Он пришёл очень пьяный и смог растечься по ландшафту для психоделического романтизма. Четвёртая часть, Лето, когда передо мной встала стена, была записана как импровизация, вырисовываясь после долгих кластеров отчаяния. К аккордам этой темы темы я год спустя услышал верхний голос причитаний, мольбы, но не мог его верно распознать. Было ясно, что это ход из самой первой моей текстовой импровизации, которую я из альбома вырезал (быв. трек «Русский рефлекс»). В 2021, на даче, я начал разворачивать эти ходы (ми-ре-соль-фа-ми-ре) в тот самый желаемый голос, карабкающийся по скальным высотам верхнего регистра. Видео снято годом позже «Разбойника», когда я перестал цепляться за подпорки из литературы и музыки, а хотел сделать самодостаточное видео, которое несло бы потусторонний ветер в одних кадрах. Я выехал в глубь Преображенки, в расселённый квартал красных домов в конце ул. Суворовская, и снял эти пустые дома как вместилища ужаса.

Инфернальный титульный трек повествует про историю падения. В начале одинокий голос пытается встать с пыльной земли, поднимается порой изломанным ритмом; потом к нему примешивается дремавший второй, и они улетают в ночное пространство. Там неоновые небоскрёбы высятся в восприятии странника, стоящего пред ними в состоянии захватывающего свободного падения мимо виданных прежде этажей социальной жизни. Далее идёт ход чёрных всадников из нижнего регистра, потом кульминация всего альбома — мелодия раздирающего сияния над нисходящими хроматическими гаммами. Она ниспадает, удерживаясь на аккордах, как лиана, звучат гармонии а-ля Шостакович, чтобы пасть и отгреметь финальным диссонансом. По сути, это две импровизации (сперва вторая, потом первая) плюс начало, взятое из быв. «Русского рефлекса». Вторая половина, начиная с «чёрных всадников», осталась неизменной, а первая сперва была сыграна наивной и инфантильной, но гармонически многообещающей, а потом я пропустил неприятную встречу и за это время, с освободившейся энергией своеволия вложил в эти гармонии льющуюся рекой тоску, огибающую земли мелодию, обрывающуюся оборотом, напоминающим «Яузу-реку» как времена невозвратимые, вспоминающиеся на краю. Фильм «Новалис — голубой цветок» отождествился с тем временем, визуализировав синие клубы дыма и скачки на коне, загадочные часовые механизмы и ганзейскую кирпичную готику, прибавляя к эстетике киберпанка, заложенной в звуке, обскурную шероховатость взгляда из ГДР, сглаживая космическую неприступность налётом земной пыли.

Последующие два трека относительно опциональны и каждый состоит из трёх частей. «Чёрная география» начинается с блуждания по клавиатуре, которое я предпринял в один из ненастных осенних вечеров второго курса, подсознательно выбирая каждый следующий аккорд отстающим от предыдущего на тритон. Получились чёрные крылья, расправленные над бушующим океаном. По концепции альбома эта музыка рассказывает о том, как он был сочинён, хотя и была сыграна раньше, а записана позже, в последний момент — осенью 2024. Портрет богини сублимации, мрачной, как безжизненная сфера духа. Видео снято ещё позже, зимой 2022, на вечерней прогулке с воронежским гостем по любимым местам центра, в двориках старой Москвы на Хитровке, которую я привык видеть скорее днём. Следом вторая и третья части, сочинённые за раз: я проснулся среди ночи в ощущении тягостного кошмара и пошёл в соседнюю комнату, зная, что изолью в нотную тетрадь какую-то больную красоту, розу распятия. Сперва играет довольно легкомысленный ход (а в подголоске уместился апокриф, колесящий под горку четвертями), долженствующий рассказать об очередном случае, когда я поддался искушению и полетел на фантомный просвет, чтобы потерять и то, что приобрёл силами боли — своё сочинение, непрочно жившее внутри, подвергаясь атакам реальности. Третья часть — городское отчаяние: опустошённые скитания по местам былой радости, которыми я хотел вызвать к жизни свою память. Заканчиваются они заламыванием рук в бессильном горе и уходом во мглу. Видео-интерпретация — из моих съёмок огней трамвая, проезжающего сквозь вечернее Измайлово, а следом — кадры из «Новалиса — голубого цветка», тёмное торжество на стадионе «Олимпия» и сумрачное плавание через реку Стикс на остров мёртвых в Монрепо.

Так заканчивать альбом я не хотел, поэтому собрал из фрагментов последний трек — «Король пустырей» — в чистом виде эманацию желаемого. Сперва маршевый восход, вращающийся вокруг прерванных каденций, в то время как в басу аккорды идут по ступеням вверх — как выжимка из импровизаций, которые я играл по утрам в Голландии, на пике эйфории, не вошедшей в картину фатального лета из «Хаоса замкнутых систем». По сюжету — узнавание своих чувств и переживаний в литературе и кино и построенное на этом зыбкое существование. Видео — выход «Разбойника» из леса в раздолье Новогиреево. Вторая часть — мелодия, которая должна была закрывать второй альбом Glaube 2007 года, я её сочинил по пути в Гнесинку возле строительного магазина — белые крылья подхватывают и уносят наблюдателя, четырежды — как обретённое время. Видео — небесное Новогиреево, солнечный закат, заливающий кадры любимых мест детства, куда меня так тянуло в одиноком отрочестве. А последняя, райская тема согласия и примирения, искупления и прощения, полноты существования, была интуитивно наиграна летом 2012 после энного прогона альбома на пианино. К ней во тьме 2013 был добавлен подголосок, опять же, outtake, поставленный на иные, заданные ступени, и звучащий как лучезарный вальс, затанцовывающийся под плащом верхнего голоса, вступая с ним в спасительный союз. Видео — кадры из «Новалиса — голубого цветка» о Софи фон Кюн. Весь альбом был надиктован свыше, в этом его единственная ценность как спиритической музыки ангельских голосов и демонических откровений, а стало быть, и относительность моего авторства, но вот этот рассказ о нём — как я верю, написан мной.

https://youtube.com/playlist?list=PLIrxgx2hXI6ijnYWGdbxXMKX5k71YP8GZ&si=J9MFOAooJAf8-4kM

Peter Rempel, осень 2024