Автор: Алиса Болгарина

Независимый театр, существующий вне границ институциональности, пользуется своим андеграундным положением — выбирая для размышлений и исследований самые острые, актуальные и иногда даже болезненные вопросы. Отсутствие институциональных ограничений приводит независимый театр к ситуации непрерывного поиска новых тем и форм диалога: эстетического с социальным и политическим, литературного материала со сценическим текстом, зрителя со спектаклем, etc. Поэтому показательно, что форум «Площадка Vol.4» открылся премьерой вырыпаевской «Иранской конференции», спектаклем, ставящим под вопрос возможность диалога в принципе.

Анализ спектакля, основанного на вырыпаевском тексте, не может избежать анализа и самой пьесы — Вырыпаев достаточно конкретен и монотематичен, а это несколько ограничивает интерпретативные возможности режиссёра и задаёт изначальные смысловые рамки. Игра в конференцию у Вырыпаева начинается с вопроса «как говорить об иранском вопросе?» Мне же видится необходимым спросить: «Как говорить об “Иранской конференции”»?

На сцене разворачивается борьба десяти популярных дискурсов о человеке — постструктуралистский, постколониальный, феминистский, обыденный, детерминистский, etc., — они вступают друг с другом в сложные отношения интерференции, увлекая зрителя в дискуссию. Было бы удобно занять рационалистическо-критическую позицию (признаюсь, такое желание есть) и увлечься анализом каждого оратора и поисками философских оснований каждого монолога; поскольку материал пьесы остросоциальный, есть и другой соблазн — уйти в размышления о политике, однако, оба эти критических хода не кажутся мне верными: следовать за ними значит уйти в сторону от авторской мысли.

Так как говорить об «Иранской конференции»? Не привносить в текст чужеродного, а попытаться стать для него внимательным читателем и идти по его стопам.

И теперь я вернусь к проблеме диалога и понимания. Не столь важно, на самом деле, о чём конкретно высказывается каждый персонаж спектакля, важна изначальная посылка «конференции»: будет обсуждаться не столько сам конфликт, сколько описываться факторы, сформировавшие ситуацию непонимания «двух миров», как называет их ведущий собрания. Однако, девять спикеров (десятая — иранский поэт Ширин Ширази), принадлежат одному миру, но и их разделяет не меньше факторов. Как возможны понимание и диалог, если они не складываются даже внутри узкого научного, хоть и художественно сфабрикованного, сообщества?

Мне кажется, что Вырыпаев отвечает на этот вопрос. Второй спикер, профессор теологии, определяет бога как ощущение «чего-то более важного». Именно в этом и кроется возможность понимания Другого: да, человек всего лишь желающая машина, но есть что-то более важное; да, человек закодирован генами и социумом, но есть что-то более важное; да, западная картина мира отличается от восточной, но есть что-то… Это чувство чего-то важного можно переформулировать и негативно — как нехватку чего-то, формирующего необходимый контекст. И это ощущение — позитивно или негативно выраженное — становится отправной точкой возникновения понимания. Но не между ораторами на сцене, а между сценическим текстом и зрителем: стоит зрителю уйти в сторону от ситуации выбора одного более симпатичного дискурса к попытке их объединения, благодаря этому ощущению утраты чего-то важного начнёт проступать след авторского высказывания. Так, становится, в общем, не так важно, о чём дискутируют участники конференции, даётся формула понимания: оно возникает тогда, когда я подозреваю некую нехватку в избранном мной дискурсе, или, наоборот, ощущаю присутствие «чего-то важного» в дискурсе оппонентном.

Вырыпаев сознательно не останавливается ни на одном из научных дискурсов и не определяет абстрактные категории: он либо оставляет их определение на совесть зрителя, либо включает их в монологи противоборствующих дискурсов. Он выбирает своим резонёром, своим голосом, иранского поэта Ширин Ширази, тем самым оставляя на этот раз метафизику в рамках эстетического: любовь, бог, истина существуют хотя бы потому, что их идеи прекрасны, потому что о них говорит поэт. Или ставится спектакль. И совсем не так важны их определения, важен сам факт опыта переживания столкновения с ними. И человеческая тяга к иррациональному — это, пожалуй, одна из немногих сущностных характеристик человека, с которой Вырыпаев может согласиться, — может стать основой построения диалога. Так же, как и тяга к прекрасному, к искусству, к поэзии. Этот опыт переживания «чего-то более важного», в эстетическом ли, в сакральном ли контексте, приобретает уровень всеобщности.

Постановка «Такого театра» актуализирует ту смыслообразующую вовлечённость зрителя, намеченную Вырыпаевым. Как я уже отмечала, в силу своей конкретности он сложен для постановки, вдвойне сложна «Иранская конференция»: необходимо работать в довольно узких рамках формы, работая и над зрительским погружением. Нетипична и работа над ролью: все персонажи в пьесе практически лишены психологизма, они — скорее типы, репрезентации дискурсов, которые они представляют. Актёры «Такого театра» балансируют между предзаданной псевдодокументальностью образа и аффективной насыщенностью — эти переходы виртуозны и почти неуловимы — в кульминационные моменты диалогов за маской стереотипа всё-таки становятся видны очертания героев, но даже эти кульминации запрограммированы не психологизмом, а игрой мысли. Сами образы продуманы до мелочей: от розовых очков ведущего, которые он предсказуемо снимает во время своего выступления, до жвачки, которую интенсивно жуёт раздражённый политолог и журналист Магнус Томсен во время доклада, с которым он не согласен.

Очень точно и ненавязчиво воссоздаётся ситуация конференции, при этом спектакль полностью удерживает интерес и вовлечённость зрителя, работает всё: свет, потрясающий видеоряд, и даже некое «провисание» спектакля в первом акте. Здесь мне нужно обратиться к своему зрительскому опыту: во время одного из монологов я заскучала, и очень обрадовалась этому чувству — были ли вы хоть на одной долгой конференции, на которой бы не испытывали скуки? Скука здесь существует исключительно в рамках эстетического, она дополняет художественную реальность и парадоксально способствует погружению зрителя, без этого чувства вряд ли сложилась бы та потрясающая игра в документальность.

В финале спектакля возникает сильнейший образ: Ширин читает своё стихотворение на фарси, его «перевод» появляется на экране перед зрителями, а на сцене кружатся две девушки в длинных белых платьях и в балаклавах. Они кружатся вокруг своей оси, одна рука повёрнута вверх, к небу, другая вниз, к земле — это традиционный танец дервишей, способ медитации и погружения в транс. В суфизме рациональность — не добродетель, наоборот, ум мешает правильному восприятию мира и духовному развитию. Танцуя, дервиш изгоняет все мысли, он уподобляется планете, кружащейся вокруг Солнца, он кружится вокруг своего сердца, сосредотачиваясь на единении с богом. Балаклава же — символ скорее милитаристский, это некая готовность к бою, к войне.

В этой лаконичной метафоре режиссёрам удаётся объединить социально-политический материал пьесы с её художественным содержанием, выразить противоречивую дихотомию восточной культуры. Здесь снова реализуется принцип «чего-то более важного»: есть непонятная западному человеку агрессивность, есть столь же непостижимая преданность божественному. Понять каждую из этих особенностей — значит всегда под одной подразумевать другую. Но мне думается, что и здесь стоит взять шире — в этом образе я вижу человека в принципе, природа которого полна противоречий и парадоксов. Человека в его полноте, которого и пытается постичь искусство.

Премьера спектакля «Иранская конференция» состоялась 22 и 23 ноября в рамках Форума независимого театра «Площадка Vol.4».

Следить за расписанием показов можно на сайте «Такого театра» и Площадки «Скороход».