Потрясает своей свободой, невинностью, желанием добра, желанием искренности, поиском смыслов в бессмысленности (причём не отказ найти в итоге бессмысленность). Жаждой жизни, жаждой действия, свободой уединения, магией дружбы — обаятельностью дружбы. Привязанностью друг к другу и желанием привязанности. Вечной молодостью — точнее молодостью, запечатлённой в вечности, сохранённой, сбережённой во времени. Хочешь принадлежать к этому поколению — и ведь можешь. Оно не так далеко от тебя, а фильм и вовсе играли твои же сверстники из 90-х-нулевых годов. Мы родились без истории — мы родились чуть после истории, мы родились посреди всеобщей усталости от истории.

Ведь фильм настоящий. Полный настоящих звуков, настоящих чувств. Как по-настоящему стучат каблуки ботинок этих троих, когда они несутся сломя голову по этажам Лувра. Ведь мы так бегали сломя голову по школе — вы не помните? Вы не помните игру в догонялки в школе? Когда ты бегаешь по коридорам. Всё это детство — забытое детство, отошедшее уже на другой план. Ты вспоминаешь детство, ты вспоминаешь детскую способность мечтать — детскую любовь к мечте.

Фильм и про взросление — ты не можешь не повзрослеть в фильме, потому что на твоих глазах взрослеют и герои. Камень разбивает окно — врывается в комнату «улица». Сколько потрясающих кадров — сколько смыслов, с которыми потом не хочется расставаться, которые хочется сохранить на целую жизнь.

В фильме они всё время разглядывают друг друга — так они познают себя. Через «другого». Американец познаёт себя через «других» французов, а французы узнают себя через «другого» американца. Их поколение узнаёт себя, сталкиваясь лицом к лицу с поколением своих родителей. Фильм полон зеркал и зеркальных отражений. Что мы найдём и как далеко мы зайдём, узнавая «других» через себя, простите, «себя» через «других». И придём ли мы назад к себе — обратно — вернёмся ли мы, или же задержимся где-то на чужом пространстве.

И какие же они все «другие» от нас, по «другую» сторону экрана. Уже с первых минут фильма мы видим американца, который возвращается в свою комнату в общежитии, заходит в ванную — что он делает — он как будто бы мочится в раковину? Но почему не в унитаз, как мы? Зачем? В чём дело? Может, это первый сигнал к отстранению? Чтобы нам понять — фильм не про нас. Но и мы увидим «их». Мы только подсмотрим за ними, только посмотрим на них. Зачем? — чтобы увидеть что? В следующих кадрах фильма снова эта сцена повторяется — уже в гостях, проснувшийся посреди ночи, тот же американец бежит в ванную — подходит к раковине и снова мочится в раковину. Зачем? Мы сразу же подумаем: «У них там в Америке что, все так делают?».

Обнажается первая странность американца! Весь фильм происходит обнажение, и обнажаясь, они обнажают перед нами свои странности, чтобы затем что? Чтобы затем мы увидели, что обнажённые они настоящие, и если обнажимся мы, то найдём друг с другом много общего?

Фильм полон странностей — до сих пор непонятно: «зачем мочится в раковину американец». Но разве не полна странностей и сама жизнь? И все окружающие нас уголки? Поедьте в другой край — к другим условиям жизни — увидите другие ответы, другие решения. Фильм про странности — фильм поражает своими странностями, отчуждает нас, всё время хочет провести между нами грань, стену — потому что отчуждаются от мира и герои фильма. Они закрываются в старой богемной квартире, они живут там. Они захламляют эту картину, портят её, растрачивают ресурсы, потом вскрывают старые коллекционные вина. Зачем? Зачем так не уважают и не любят, может, своих родителей, что такое делают, что до такого доводят квартиру. Это их протест? Но за что и против чего? Протест против порядка, который привёл мир к войне в Вьетнаме, к притеснению тех, других, и прочее? Не будем мыть тарелки, потому что американских парней забирают на войну, а французским студентом ограничивают доступ в университеты? Да — неравенство! Условия меняются, люди приближаются друг к другу, равняются друг перед другом, следовательно пусть изменятся и правила. Но кому от этого станет лучше? Зачем все идут в университеты? Чтобы как больше людей имели возможность работать на руководящих должностях? Что? Университеты вообще не для этого создавались — а для штудирования библии и проработке комментариев к ней. В университеты идут, чтобы служить богу. Где бог? бог скрылся из виду.

Может быть, в мире, так полном кризисе и противоречий и действительно позволительно не мыть тарелки. И разлить всё вино, распить его, и даже коллекционное, не смотря ни на марки, ни на запыленность бутылок.

Их трое — и они разные. Каждый из них сам в себе, и между ними ещё есть связи. Братские кровные и духовные. А потом духовность улетучивается. И кровь истекает на наших глазах, возможно прямо там, на баррикадах в последней сцене. За коктейль Молотова, брошенный в правоохранителей. Правоохранители. Хм. Левые против Правых, точнее против тех, кто на стороне Права. Что будет, если моя левая рука взбесится и закидает камнями мою правую. Я останусь без рук и не напишу ни одного текста. Может, это и к лучшему. Кому нужен я, кому нужны тексты, кому нужны правые и левые руки.

Философия — карт-бланш на вседозволенность? Не много ли её — но где ограничители? Бог исчез (скрылся из виду), отец потерял авторитет, (и не имеет его даже в фильме — в фильме «Мечтатели» нет ни одного авторитетного отца — безотцовщина!), — всё! все остальные отцы отдалённые и симулякровые — Мао? Вождь и отец? Че? (Че Гевара). Кто поведёт за собой эти юные головы, эти прекрасные молодые тела — кто им даст смысла? Куда их? Так же они кукольны, как кукольны их предметы в их комнатах?

Чем отличается опыт мастурбирования на Марлен Дитрих, повешенной прямо на особенном месте для особенного удобства, от опыта, скажем, плотского соединения с «другим» человеком. Скажете, в фильме нет духовности — но она испаряется на ваших глазах. Весь мир проносится мимо «Мечтателей». Гул улиц, хозяйские заботы соседей, у которых в комнатах наверняка у всех порядок. Вам не жалко квартиру на протяжении фильма? Ведь они напрочь отказываются поддерживать в ней хоть какой-то порядок. А, может, и поделом ей. У них нет времени — у них заботы за кино, за революцию.

Но фильм обаятельный и очаровательный. Но он не очарует вас дольше и больше положенного, больше возможного. Вы — чужие для этого фильма, — это вам сказано с первых минут. Фильм, возможно, «свой» и «личный» для Бертолуччи. Но мы не сможем прожить его жизнь, не сможем приблизить этот фильм к себе настолько, насколько он близок ему. Как бы мы ни хотели влюбляться в главных героев — между нами есть разница, есть грань, нас разделяет экран. Мешал ли «экран» им — построившим своё же свободное время на началах кинематографа? Им — вдохновлённым кино. Мы тоже живём кино, разумеется. Фильм прекрасный — фильм бесконечно прекрасный. Очень искренний, очень прямой, простой — такой же обнажённый. И не стыдится своей наготы — потому что фильму кажется, что за ним никто не подсматривает. Или, быть может, настолько освобождены молодые люди (и невинны), что не осознают чужой взгляд. Они ведь и правда невинны — они ещё в наготе и в блаженстве. Им только предстоит быть попорченными жизнью. Поэтому, может, из их детскости и фильм становится таким невинным. Это дети. Это дети, от которых улица вдруг резко требует повзрослеть. И камень, брошенный в их окно, — это зов времени — и они принимают его.

К сожалению, я раньше написал продолжение к этой статье. Но гадость цифрового формата съела много моих слов. Переваривает ли их сейчас небытие и ничто — но теперь уже второй раз дописывать невозможно. Тяжело и больно. Простите. А продолжение было хорошим — там было и про их параллельную «Марусю Квашнину», которая могла родиться в Порфирьевке какой-нибудь условной, быть в 1968 году в той же Порфирьевке, но уважать отца и мать. Но почему она их уважает — она, может, никогда не задавала вопросов? Причём, серьёзных вопросов — значимых вопросов. Может, в России нет времени задавать вопросы? Да как же — всегда есть! Всегда, когда родители на месяц уезжают из дома — всегда будет время задать вопросы. Как правильно это делают три молодых человека. Точнее, они не столько задают вопросы друг другу, сколько себе — может, пусть, сами того и не осознают. Им это не нужно — они столкнулись с «другим». С другими. Они живут жизнь — ils vivent juste leur vie. Пока мы только смотрим, как они живут. Но ведь смотрят и они — всё время смотрят фильмы и живут в своих фильмах.

Прекрасный фильм. Откровенный, чистый, невинный. Вот они — до познания. Невинно и прекрасно человеческое существо до познания. До откусывания от яблока с запретного древа запретных плодов познания. Дети невинны и милы. Невинны ли мы? Нет. Мы скучны. Фильм полон вещей, предметов — ими обставлена вся квартира, и они всё время нам напоминают о прошлом и о происходящем. Вся мировая история словно отразилась внутри богемной квартиры. Эффектно появление Изабель в дверях — она и правда выглядит как Венера Милосская. Это уже начало некоторого осмысления симулякров по Бодрийяра. Это ведь допустимо — потому что мы уже находимся на свалке истории. Квартира, в которой месяц живут дети, превращается в свалку. История превращается в свалку. Революция без искры — всё уже оставлено на плакате с Марлен Дитрих — всё уже выплеснуто туда. Заряда не осталось — биться уже не с кем — биться уже приходится об стену. Как бьётся и Тео, когда выполняет желание — приказ своей сестры.

Все разные — все необычные. Кто-то похож друг на друга, при том же и отличается. Всё. Хватит писать — я уже потерял интерес.