Сегодня вряд ли кого-то можно удивить спекуляциями на тему жизненной необходимости (или, по меньшей мере, привлекательности) переживаний сильных ощущений и мощных эмоциональных всплесков, часто связанных с преступлением границ дозволенного / выходом из рамок «повседневности» / нарушением табу, однако воплощается ли осознание этого в действительности, т.е. в реальный опыт?

Здесь, в очередном рассуждении на тему, я постараюсь показать, почему переживание, называемое трансгрессивным, в реальности труднодоступно, и что необходимо для того, чтобы к нему прорваться. Вместе с тем я не приведу примеров «истинной» трансгрессии и поясню, почему это, вообще говоря, невозможно.

Я начну с введения к трансгрессивному опыту, а именно — с теоретических предпосылок этого понятия, теснее всего связанного с именем Жоржа Батая.

Я предпочитаю говорить о Жорже Батае, прежде всего, как о свидетеле самой масштабной в мировой истории войны, разыгравшейся в Европе, где столетиями рациональность провозглашается ключевой ценностью, а человек — мерой всех вещей. Важно понимать, что именно этот парадокс — с одной стороны, высокий уровень интеллектуального и духовного развития общества, а с другой, разлившаяся кровью многих тысяч человек и полная зверств захватническая война — служит убедительным доказательством того, что главенствующая позиция разума не означает преодоление аффективных порывов, но лишь их подавление, ведущее, в свою очередь, к неконтролируемым, безудержным выплескам всех самых тёмных и жестоких желаний.

Рассматривая войну как коллективное высвобождение угнетённых аффективных энергий, Батай видит в ней результат долговременного отторжения иррациональной, чувственной стороны человеческой сущности европейским обществом, стремящимся подавить всякий аффект путём наложения запретов и дисциплинирующим техникам. По сути эта позиция схожа с фрейдистской: социум не устраняет индивидуальные девиации, по умолчанию относимые в сферу психики, а скорее их отрицает: вуалирует, прячет в шкаф. Именно эта негация является причиной ужасающих перверсий и их необратимых последствий. Каждый человек вынужден либо бороться с собой, либо прорываться через социальные устои. Отказ от того и другого приводит к банальной жизни, с которой, вообще говоря, нередко тянет покончить; в этом свете актуальная статистика самоубийств в развитых странах перестаёт казаться такой уж поразительной.

При этом французский мыслитель идёт вразрез с позицией, согласно которой для устранения иррациональных проявлений требуется больше законов и лучшая дисциплина, вместо этого утверждая жизненную необходимость ситуаций выхода из рамок дозволенного. Чем более рациональным становится общественный уклад, чем лучше налажены производственные процессы и чётче обозначены нормы, тем важнее становятся условные «свободные пространства», где временно можно пренебречь разумом, отказаться от производительной деятельности и наплевать на правила. Речь идёт о том, чтобы принять две стороны человеческой жизни и балансировать между ними, а не избавляться от одной за счёт другой или, что ещё хуже, делать вид, будто никаких двух сторон вовсе не существует.

Сам Батай связывает трансгрессию, прежде всего, с насилием. Я предпочитаю понимать насилие в ключе способности подчинить (ся) и предлагаю рассматривать эту идею в нескольких аспектах. Во-первых, подчинение указывает на взаимоотношения с Другим, которые, при этом, носят неоднозначный характер и могут переключаться без закрепления каких-либо ролей. Во-вторых, подчинение чьей-то волЕ, равно как и подчинение чьей-то волИ — содержит в себе ключ к удовольствию как дару власти иметь возможность (но не обязательно) пользоваться. Через подчинение обе стороны, по сути, открывают для себя завораживающее пространство неизведанных возможностей. Наконец, в-третьих, насилие, понятое через подчинение, в конечном счёте — направлено на разум. Здесь уместно говорить о радикализации телесного опыта и преодолении границ сознания, невозможных без некоторой доли насилия над здравым смыслом, носящего характер высвобождения эмоций и желаний путём временного отказа от того, что «нормально», «разумно», — речь идёт о том, что в расхожем употреблении называется выходом из зоны комфорта. Таким образом, соприсутствие Другого имеет ключевое значение для трансгрессивного опыта. Фактически, трансгрессия сводится к взаимодействию между людьми, где происходит отказ от разума и торжествует тотальная открытость своим желаниям и воле Другого.

Насилие, о котором идёт речь, это не цель, как в садомазохизме, а метод достижения пограничных ощущений. Оттого всё ассоциированное с насилием вызывает у обычного человека дискомфорт как на уровне языка, так и тела: прервать, уйти, мурашки, оцепенение, зажмуриться. Сцены насилия рождают нечто близкое к ужасу, и только через, — буквально, проходя сквозь, — это состояние, он (а) может испытать что-то ещё. Помехой трансгрессивному опыту становится разумное вопрошание: «почему?», «зачем?», моментально возвращающее человека в «нормальность», где он (а) привычно способен найти подходящие ответы. В этот момент дверь в бездну, обещающую переживание неизведанного, захлопывается. И лишь отключение работы ума дарует свободу пройти сквозь свой ужас и открыться ему, подставляя собственное тело и сознание под ушат холодной воды, под плеть, под нож. Так мы оказываемся способны пережить нечто значительное на уровне чувственной природы, обычно зажатой в тисках дисциплины и не находящей отрады в разумном поведении. Говоря коротко, в жизни каждого должна иметь место возможность уйти из повседневного водоворота жизни, сбросить униформу и (мета)физически нагим окунуться в переживание, о котором заранее ничего не известно.

Говоря о “свободном пространстве” для трансгрессивного опыта, я подразумеваю стечение обстоятельств, ему удовлетворяющих. Неверно предполагать, что трансгрессию можно однозначно локализовать (т.е. идентифицировать с конкретным местом) и “организовать”. Организация — категория рационального, а именно, логики, и, конечно, несовместима с аффективной природой трансгрессии. Единственное, что возможно — это зафиксировать условия, способствующие трансгрессии, и там, где они возникают, допустимо говорить об образовании свободного пространства. Первая характеристика свободного пространства — перерыв в производительной деятельности, т.е. досуг. Досуг можно рассматривать так же как время праздности, где дозволено и происходит то, что неприемлемо в условиях труда и всякой целевой деятельности. Вторая характеристика — это радикальная открытость события, или, лучше сказать, неопределенность сценария — продолжительности, наполненности, исхода.

Если всё же пытаться указать на свободные пространства, то в одном ряду с войной окажутся, к примеру, публичный дом, кабак, церковь, (последовательность можно продолжить). Эти пространства находятся в избирательном сродстве с трансгрессивностью. Справедливо, тем не менее, указать на важное отличие церкви от других перечисленных, где эмоциональная встряска происходит в большей степени на уровне сознания, а не тела, что, кстати говоря, вызывает критику Дюркгейма. Классик социологии и идейный предшественник Батая трактует упадок религии в современном европейском обществе именно через вымывание чувственного опыта, обозначаемого им как бурление (effervescence), из религиозной жизни, становящейся всё более формализованной и рациональной, а значит, недостаточно захватывающей. Объединяющие эти пространства черты, всё же, преобладают: в них происходят особые вещи, неуместные, запрещенные или даже невозможные в других пространствах; это пространства праздности, а не труда, где процесс — будь то пиршество в кругу друзей, сексуальная оргия незнакомцев или божественная литургия — не имеет определенной конечной цели, но сам по себе обладает ценностью для вовлеченных.

В начале я отметила, что говорить о реальном трансгрессивном опыте невозможно. Это связано, в первую очередь, с тем, что говорить — значит осмыслить, но поскольку разум изгнан из переживания, оно в своей сути оказывается принципиально немыслимым, и попытки это преодолеть приводят лишь к уничижению опыта до возможностей языка. Сущность языка — рациональна, и нередко предаёт сложные смыслы, которыми наделяются переживания; смазывает переходы и оттенки, сжимая палитру пяти органов чувств до форм выражения, которыми довольствуется отстраненный разум. В конце концов, словарь, которым мы привычно пользуемся в обычной жизни, ограничен теми же рамками, что и наше разумное поведение, отчего плохо применим для выражения пограничных переживаний. Именно поэтому привести “пример” трансгрессии, облачив опыт в слова, означает парализовать переживание. Исключением, пожалуй, является автобиографический текст, не рассчитанный на читателя отличного от автора (дневниковые записи), а также по-настоящему великие образцы литературного творчества (для каждого свои). Конечно, существуют другие способы — в обход разума — передать опыт, и многие из них принадлежат к сфере искусства.

Тем не менее, очевидно, что представление опыта через что-либо (будь то жест, мелодия или полотно) не тождественно опыту как переживанию, поскольку не способно спровоцировать трансгрессию, но лишь намекает на неё. Работа воображения, конечно, способна пробудить в человеке эмпатию и сильный эмоциональный отклик, но это будет лишь подменой. Соприкосновение человека с произведениями искусства, пусть даже представляющими трансгрессивный опыт (творца), само по себе не воплощает трансгрессию. И хоть пафос трансгрессивного искусства состоит в том, чтобы связать узами совместного опыта творца и наблюдателя, опосредованность произведением не позволяет достичь того, что строго говоря, знаменует собой трансгрессия — переживания на уровне тела, а если быть точнее, на уровне тел: своего и Другого (трансгрессивным, пожалуй, является творчество Марины Абрамович).

Проблема, обозначенная Батаем как недостаток чувственной жизни в рациональном мире, обретает новое звучание, если задуматься над тем, чем в действительности мы довольствуемся, пребывая в свободных пространствах, ей предоставленных. Нет сомнений, что свободные пространства доступны, и что в них несложно оказаться, однако едва ли они гарантируют переживание трансгрессии. Точно так же как трамплин не обещает выброс адреналина, поскольку это может только прыжок, никакие внешние обстоятельства не могут сами собой произвести в человеке внутреннее переживание. Проще говоря, важно то, как человек действует в свободном пространстве, нежели то, что это пространство собой являет.

В отношении установки человека на переживание трансгрессии имеет смысл говорить о двух вещах: смелости и открытости со-переживанию. Что касается смелости, важно, что вседозволенность, навязчивая идея которой манит людей в пространства, ей пропитанные, обретает реальную силу только по факту нарушения запрета. Иными словами, вседозволенность — ни в коем случае не полученное разрешение на преступление границ, но результат их решительного, грубого нарушения. Дозволено всё то, на что ты осмелишься. Клубная атмосфера пусть и рождает фантазии, ещё не является их воплощением, — на это необходимо решиться, но решение должно быть принято наперекор здравому смыслу, и именно в этом заключается предельная трудность: принять иррациональное решение, действовать аффективно. Для преодоления этой трудности мы используем различную стимуляцию органов чувств, желая хоть ненадолго перекрыть работу ума, и испытываем эйфорию именно тогда, когда это таки удаётся. Но этого ещё недостаточно.

Как уже было сказано, ключ трансгрессии лежит в режиме взаимодействия между людьми, описываемом через насилие (или подчинение). Здесь требуется тотальная открытость этому со-переживанию, которая-то и пробуждает смелость безумствовать мощнее любых других стимуляторов. Прелесть совместного опыта в том, что, в отличие от индивидуального, он всегда ускользает из–под контроля каждого в отдельности, чем подвигает отринуть, наконец, разум за его бесполезностью и предаться удивлению, непредсказуемости. Само собой, это в высшей степени рискованно, поскольку никто ни от чего не застрахован и ничто не выступает гарантией соответствия реальности ожиданиям. Чем выше риск, тем ярче переживания. Описать состояние открытости со-переживанию можно как положительно бесцельное вовлечение в некоторое событие и действие, не ищущее результата, но настроенное испытать нечто в отношении Другого. Так, именно взаимодействие наполняет свободное пространство неизведанными возможностями выйти за пределы разумного; именно совместный опыт рождает трансгрессию. Фактически, это означает, что клубные вечеринки даны нам как пригласительные к совместному опыту, имеющему шанс стать трансгрессивным для всех, кто осмелится приблизиться к желаемому, проявить слабость перед Другим или, напротив, применить силу. Для остальных то же событие останется лишь “очередной вечеринкой”, подменяющей недостигнутое переживание трансгрессии чем-то более простым, условным, “как если бы”.

Из этого рассуждения можно заключить, что к банальности жизни ведёт, в частности, внутренняя неготовность отдаваться опыту целиком: отключить разум, преодолеть страх, пройти по трамплину и прыгнуть, причём прыгнуть по чьей-то прихоти, прыгнуть за кем-то вслед или держась за чью-то руку. И здесь, в заключение, я хочу поставить под вопрос, насколько мы вообще способны при-общаться, со-переживать, а не просто пребывать в окружении других людей, ничем не рискуя, вцепившись в здравый смысл и упираясь в границы того, что мы осмысливаем как свою индивидуальность?