Апрель 2021 года. Высшая школа «Среда обучения» организовала лекцию Резы Негарестани. Куратором выступал Никита Сазонов. Как гласит описание, в лекции речь идет о «больших игрушечных моделях, а также синтетико-когнитивных каркасах для разработки новых парадигм моделирования — синтетико-когнитивных артефактов, способных справиться с задачей пересборки мира».

Делюсь своим расшифровывающим конспектом — или отредактированным конспектом с претензией на расшифровку — лекции Резы Негарестани, записанный по синхронному переводу (имя переводчика, к сожалению, мне неизвестно), в котором постарался удержать некоторые интонации повествования. Также внутри можно найти некоторые вопросы Резе, которые задавали пользователи из чата, и наспех прикрученный ссылочный аппарат для тех, кто хочет далее погружаться в темы создания и смешения мир-версий или хотя бы оригинального прочтения диалогов Платона.

***

Вступление

Я хочу коснуться нескольких вопросов:

1) Идея общего масштаба синтетических, интегрированных подходов к мышлению, которая воплощается в фигуре поэта-инженера.

Кто такой поэт и кто такой инженер в наше время? Для начала я хочу оттолкнуться от беседы с моим коллегой, где я выдвигал идею ремесленника [1]. В поздних диалогах Платона, начиная с «Тимея» — в «Филебе» она доведена до совершенства — возникает образ ремесленника. Почему этот образ уже содержит идею синтетического когнитивного подхода к миру, к созданию мира?

2) Игрушечные модели.

Через введение из античной философии мы перейдем к более актуальной теме. Почему важны игрушечные модели? В конце мы придем к идее о том, что если существует какой-то способ переосмыслить философское образование, то философия может быть представлена как игра: динамический подход к репрезентации мира, ко взаимодействию с миром. Это игра, выходящая за пределы конкретной игры — это такая игровая деятельность, которая снимает правила конкретной игры.

Платон приписывал эту идею Демиургу, из которой впоследствии он выводит идею ремесла (глагол среднего залога "демиурген" в традиционном значении — заниматься ремеслом). В поздних диалогах он присваивает эту функцию человеческому разуму и связывает с идеей Блага. Мы хотим перебросить эту идею, ремесленника, к идее философа-младенца — тому, кто хочет играть в игрушки, не покидая территорию философского сада. Мы хотим вернуться к началу, перезагрузить ваши мысли. Если вы можете вернуться на уровень детского сада, тогда эта лекция для вас.

Очень важно, что идея современного поэта сейчас представляет собой сужение понимания поэзиса (ποιέω — «делаю» в греческой терминологии). Поэзис включает в себя два элемента:

1) Эпистема — знание чего бы-то ни было.

2) Технэ — навык, умение что-то совершать.

У Платона идея творчества не приводит к жесткому разграничению между эпистемой и технэ. Творческое знание реализуется за счет некоторых умений, ноу-хау. Чтобы реализовывать некоторые практики, нам необходимо знание: как использовать технику, контекст, причины и так далее. В сущности, поэзис является конструкцией, которая требует наличия обратной связи между эпистемой и технэ, знанием и навыками.

Поэт-инженер

Если с точки зрения Платона идея поэта-инженера представляет собой плеоназм, то что может значить эта фигура? Это поэзия, которая выросла из капризов воображения, или инженерное дело, закаленное искусством? Мы видим не просто механика, который повторяет одно и то же, чтобы сохранить статус-кво — мы можем пойти дальше. Дело инженера — не подкрутка механизмов, но и более широкое демиурген по Платону. Как только мы возводим инженера на уровень поэта, то нам уже не нужно использовать двойное определение «поэта-инженера». Мы просто эксплицируем то, что подразумевается в этом совокупном определении. Это тактика эксплицирования обоих терминов сразу, но ее нужно использовать с определенной осторожностью: нельзя упрощать инженерию до ремесла. По Платону инженерия определяется возможностью «смешивания», где сознание и разум открывает доступ к структурированию мира, фюзиса. Если у Аристотеля поэзис — подражание Природе, то Платон считает, что инженерия — производство самой Природы, органон сотворения миров.

Мы никогда не встречаемся с объектами в чистом виде, каждая такая встреча — это смешанный опыт, который опирается на формальные ресурсы логики, языка, диалектики, математических моделей и соответсвующего способа этимологического исследования, воображаемые формы феноменологического опыта и чувственного восприятия. В каком-то смысле наша встреча с вещами — это то, как частные объекты причастны формам или идеям, и то, как это причастность по сути сводится к участию в измеримых и определимых соединениях, смесях, но, как говорит Сократ, никак не участие в несмешанной массе. Когда Платон использует понятие «смесь» или «смешение», он видит в этом источник того, как любой продукт поэзиса и на когнитивном, и на практическом уровнях, на уровне траекторий и векторов, представляет собой смесь. Для Платона не сборка и не ассамбляж, не произвольный набор тел или действий, которые каким-то образом свели в месте и говорят о них постфактум. Совершенно не то, что соотношение сил и власти в различных коллекциях предметов, — нет. Для Платона поэзис — это активная идея: как невозможное становится возможным на практическом и когнитивном уровнях. Это рецепт создания мира в том смысле, который в него вкладывает Нельсон Гудмен [4].

Мы размышляем о создании мира путем мыслей и действий. Это два первичных элемента философии: «что думать» и «что делать». Давайте соединим их в смесь, давайте сделаем хорошую смесь!

Каждый мир, который мы создаем, является признанием того мира, который мы уже познали. Это новый способ встречи с миром. Каждая акт поэзиса по Платону — это акт реструктуризации существующей структуры. Именно поэтому Платон не считает, что поэзис повторяет природу, фюзис. Для Платона любая твердая смесь реальности является следствием акта творчества, создания смесей. Смесей в смысле различных соединений когниций: во-первых, знаний и умений, во-вторых, различных режимов познания, в-третьих, это смесь различных интеллектов и сознаний, а также различных эмоций, которые руководствуются разумом. Таким образом возникает огромная шкала, ранжирование, лестница различных форма смешения.

Мы размышляем о создании мира путем мыслей и действий. Это два первичных элемента философии: «что думать» и «что делать». Давайте соединим их в смесь, давайте сделаем хорошую смесь! По Платону такая хорошая смесь определяема диалектически, она измерима, следуя процедурам определения на всем своем протяжении вверх и вниз. Из этих смешений мы получаем шкалы или ранжирование других смешений. Это создает цепь определяемостей, внутри которой, внутри цепи диалектического определения между разными формами познания, контактов с миров, мы можем создавать другой мир. Не важно, насколько невозможным он является. Почему? Потому что невозможность в ремесле, по Платону, невозможность в создании миров не возникает из–за материи, с которой приходится иметь дело. Невозможность бывает только в смысле формальных, логических и эпистемологических процедур. Мы не опираемся на мир, не прислушиваемся к тому, что он может внушить нам о невозможном. Мы опираемся на наши ресурсы, мысли и действия. Они позволяют нам понять, что можно сделать, а чего — нельзя. Только они задают границы невозможного.

Говоря короче, любая форма мира, доступная через контакт с вещами, является мультимодальной. Она представлена разными формами смеси умения и знания, благодаря чему возникают более сложные комбинации, где снимаются различия между технэ и эпистемой. Но в ней также может содержаться то, что Платон называет атехнос. Что это такое? Это означает «не-технический», не относящийся к умению. Это рутинные, формульные навыки, которые приобретаются с опытом, эмпирией, их можно выразить итеративными или рекурсивными рецептами. Например: «Когда ингридиент X достигает температуры t (A), добавьте ингридеинт Y. Дайте смеси прокипеть T минут, затем снизьте температуру до t (B), и добавьте ингридент Z.» Это напоминает рецепты для приготовления еды. Очень важно понимать, что в таком случае смесь будет включать в себя не только технэ и эпистему, но и не-технические компоненты — атехнос. Очень важно, что для Платона не-техническое не противопоставлено техническому. Не-техническое, в его понимании — это такие навыки или способы обучения, которые являются просто рутинным заучиванием наизусть. В самом простом своем выражении — это повторение и припоминание. В более сложных формах — еще и запись о предыдущих процедурах, ввод и вывод. Каждый ввод и вывод сопоставляется с историей предыдущих обработок, используется для дальнейшей коррекции. Хорошим примером может служить навигационный расчет, встроенный в мозг насекомых, например, муравьев. Каждый шаг этого расчета — это обновление уже-заданной формульной механической процедуры или пути следования, траектории.

В чем разница между техническим и не-техническим познанием, если они не противопоставлены друг другу у Платона? Последнее в силу того, что оно, оставаясь механистично заученным, не является критическим. Это пассивное знание о происхождении и функциях навыков и процедур. Именно поэтому, по Платону, синтетический, когнитивный контакт с миром не возможен только путем алгоритмизации, атехноса. Атехнос слеп к собственным истокам, слеп к тому, откуда он сформировался и ради чего нужен. Это очень сильно отличается от такого жадного натуралистического подхода, который сегодня применяется к инженерному делу, к созданию ИИ и так далее (такой подход, в частности, развивает Дэниел Деннет). Природу представляют в виде механики вне зависимости от того, что под ней на самом деле понимают. Платона бы, наверное, удивила такая трактовка природы.

Нельзя говорить о природе только в терминах алгоритмов. Согласно Платону, чтобы говорить о природе, необходимо использовать синтетический подход, расходящийся с реализацией тех же механизмов, которая использует природа. Он должен быть чем-то, восходящим к Разуму. Этот подход Разума всегда будет смешанным. Платон считает, что ему соответствует пример Блага, поскольку представляет множественное в Едином.

Наконец, чтобы подытожить беседу о платоновской идее контакта с реальностью, которая задает критическую оптику, я хочу подчеркнуть, что ремесло, по Платону, является также смесью причин и положительных страстей, которые руководствуются Разумом. По Платону, ремесло — не просто прикладная наука, но наивысшая форма поэзиса, которая страстно зачинает и порождает то, что есть Истина, потому что оно Прекрасно, и то, что есть Прекрасно, потому что оно истинно. С когнитивной точки зрения, ремесло заключает в себе четыре формы познания, у каждого из которых есть свой предмет:

1. Икасия — от греч. εικασία «уподобление». Это иконический аспект, обработка иконических символов как теней на стене пещеры, чувственная убежденность. Ее предметом являются преходящие пучки чувственного опыта.

2. Пистис — от πίστις «вера». Это вера, основанная на наблюдении, предметом которой является чувственно постигаемая данность. Мы ассоциируем тени с чем-то конкретным: тень собаки — с собакой. Это обработка чувственного восприятия, познание природных объектов, сведение к чувственным инвариантам, к единому и стабильному представлению, образу, который включает разнообразные чувственные аспекты, которые пребывают в текучем состоянии.

3. Дианойа — от διάνοια «мышление», рассудок, дискурсивная мысль. Ее математические понятия модели , которые служат посредниками между сферой вневременных идей и чувственным миром, который остается преходящим. Что такое математическая модель в научном смысле? Есть структура, которая заключена в математических формулах, которые, в свою очередь, соответствуют некоторым критериям точности, не всегда касающимся репрезентации. Они скорее отвечают за описание поведения системы, масштаба, контекста существования. Хорошая модель, как правило, включает в себя такие критерии точности по отношению к целевой системе уже на стадии математических формул. То есть здесь существует эпистемологическое фундаментальное посредничество между абстрактными идеями (чистой математикой) и прикладными, прагматическими вопросами. Роль математики у Платона, в конце концов, является обще-эпистемологической. На самом деле, в пределах аналогии Платона с разорванной линией, которая разделяет четыре формы познания — математическое является третьей. Она выступает посредником между чистыми идеями и предметами природного мира, которые являются объектами чувственного восприятия. Поэтому Платон имплицитно высказывает идею о том, что математика играет здесь обще-эпистемологическую роль.

4. Эпистема — ἐπιστήμη «знание» или рациональное познание. Ее предметом являются вневременные идеи, которые не ограничены конкретной ситуацией или временем. Они образуют прототипы, шаблоны, стандарты, парадигмы в терминологии Платона, для того, чтобы по ним создавать конкретные объекты определенных видов. Когда Платон говорит, что есть некая идея лодки или корабля, то он подразумевает, что существуют обязательные нормы, справедливые для любого корабля вне зависимости от его конкретных особенностей. Это и есть парадигма для Платона — необходимый шаблон.

Итак, эти четыре формы когниции, а также их предметы, превращает поэзис не в подражание, как считал Аристотель, а в процесс создания, в инженерию Природы, то есть всей действительности. Но это представление реальности о природе не дается априорно, оно является предметом в поэзисе, сочетанием всех форм когниции, знаний и умений, а также стремлением к истинному и прекрасному. Целью этого процесса является воображение природы как величайшего смешения множества в Едином, интеграция, совершенное смешение, построение умопостигаемого Целого, в котором взаимоотношения между частями уже не являются эфемерными связями, демонстрируемыми на чувственном уровне, но — взаимоотношениями на уровне Логоса. Логос — это просто определимое, умопостигаемое отношение между идеями и способами познания. Логос признается относящимся к сфере числа. Не в современном понимании числа, а в классическом греческом. Числа как разновидности структурных отношений, которые налаживают взаимосвязи между целым и его частями, а также между различными целыми, теоретически и практически вневременными и умопостигаемыми. Именно из–за присутствия таких структурных отношений, если мы разберем архимедов винт для водопроводного насоса и соберем заново — мы получим ту же самую машину. Благодаря Логосу мы можем инженирировать что угодно, всю действительность в новой конфигурации структур, новой целостности нового мира, бросающего новый свет на мир, в которым мы уже живем. Итак, это история о смеси, о деятельности инженера-поэта-философа, который берет на себя эту задачу.

Большие игрушечные модели

А что из себя представляет смесь? Это мета-теория всех форм теоретизирования о мышлении и о практике, которыми мы занимаемся в отношении к самим себе и к миру, частью которого являемся. В сущности смешение, как я уже сказал — в смысле определяемых отношений, которые мы устанавливаем между ингредиентами, между разными частями, разными мирами — мета-теория. Она объединяет в себе умение (технэ) и знание (эпистема). Сейчас мы имеем дело с совершенно новым обликом мета-теории. Я хочу сказать, что мы работаем с целой сферой, внутри которой мы работали раньше, за счет моделей, за счет существующих подходов к миру, практик и так далее. Однако по какой-то причине контекст этих мета-теорий всегда был имплицитен. Мы использовали этот контекст только неосознанно, мы использовали эти мета-теории как будто заучили их наизусть. Мы никогда критически не осмысляли их. Например, мы создаем модель в области металлургии, в работе с металлами: хрупкость, устойчивость к нагрузке конкретного сорта стали, конкретной балки из стали. Модель, которую мы создаем, уже включает имплицитные представлении о том, какая математика нам нужна, чтобы моделировать систему в реальном мире. В ней также присутствуют имплицитные предпосылки, касающиеся теории физики, представления о кристаллографической структуре, о кристаллографической теории металлов и так далее. На самом деле, эта модель представляет собой огромное сочетание других представлений из других теорий, находящихся на уровень выше. Она делает вид словно это задано раз и навсегда, высечено на камне. Нам нужно работать с этой моделью, потому что иначе мы не добьемся своей цели. Мы вынуждены ее использовать! Дело в том, что в этот момент нам нужно вслед за Платоном создать модель моделей. Например, для этой стальной балки, модель которой сформулирована в согласии с определенной группой теорий, принятых сегодня в металлургии, которые, в свою очередь, испытывают влияние теорий, принятых в физике, математике, моделировании и так далее. В дополнение к такой конкретной модели нам нужно создать модель моделей. Такую модель, которая показала бы нам взаимоотношения, которые входят в конкретно используемую нами модель, чтобы наконец-то мы могли сделать имплицитные влияния — эксплицитными.

То же самое мы можем сказать о теории искусственного интеллекта (ИИ). Когда мы говорим о глубоком машинном обучении, мы просто думаем, что мы можем создать интеллект человеческого уровня, используя конкретные методики или набор методик. Это значит мы уже принимаем как должное представления о том, что такое разум и что значит «разумное поведение», как можно этот интеллект реализовать искусственно. Вместо того, чтобы использовать такую узкую и в практическом, и в парадигматическом смысле модель, нам нужно, опираясь на нее, создать модель моделей интеллекта, которая покажет отношения существующей модели с другими факторами. Тогда все эти имплицитные посылки станут эксплицитными. Вот, что мы можем называть игрушечной моделью — мета-теория существующих теорий.

Игрушечные модели бывают двух видов:

1) Простая модель — свернутая форма модели, упрощение. Мы не включаем в нее многие детали, но количественно их компрессируем, уменьшаем их количество для того, чтобы сосредоточиться на конкретных взаимоотношениях и только на них. Это называется маленькая игрушечная модель — обрубленная мета-теория.

2) Большая игрушечная модель — это модель, которая состоит из несовместимых друг с другом моделей. Хотя иногда они могут совместимы, иногда — нет. В любом случае, это разные модели.

Например, в теории игрушечная модель в физике будет такой модели, в которой высказывания, сделанные в квантовой физике, и утверждения общей теории относительности можно интегрировать друг с другом как часть игрушечной моделей так, что мы оказываемся в состоянии говорить об утверждениях обоих ветвей физике отдельно от более широкой перспективы. Далее окончательной характеристикой игрушечных моделей является то, что они совершенно соответствуют тому, как устроены обычные игрушки, представляющие модель какого-нибудь предмета. Мы оставляем незатронутыми некоторые структурные отношения, берем их как должное, а здесь, в данном случае, начинаем что-то с ними делать. Это позволяет нам вернуться к фигуре ребенка — младенца-поэта-инженера. Мы возвращаемся к ней в том смысле, в котором мы можем изолировать какие-то взаимоотношения, из которых состоит действительность, и сделать это систематически, а не по капризу нашего воображения, чтобы получить соответствующую модель, а вместе с ней — возможность сконструировать новую картину действительности и создать ее.

Хорошим примером может быть лего. От Логоса к Лего и обратно… Я имею в виду, что ребенок, которому дали чертеж «Звезды Смерти»… помните, в 80-е годы был такой набор? Это конкретная игра, где ребенок хочет менять параметры. Он не просто будет действовать по заданным правилам. Конечно, у игры есть ограничения: нужно соединять детали определенным образом, чтобы они не развалились. Но ребенок не обязательно будет собирать космическую станцию «Звезды Смерти». Вместо этого из того же самого набора деталей, из этих кирпичиков действительности, из объектов, которые можно, как говорят философы, соединить — в самом широком смысле, в котором вообще можно что-то соединять, — он соберет дракона или единорога. Поэтому я хочу предложить подобное конструирование мира.

Для того, чтобы создать новый мир, нам нужно создать новую модель, новую игрушку мира

Оно [конструирование] требует от нас, заявляет нам о необходимости снова стать детьми из детского сада, которые учатся чему-то, вернуться к некоторой схематичности для того, чтобы совершенствовать наше продуктивное, а не капризное воображение. «Продуктивное воображение» следует понимать в кантовском смысле, где само понимание и схематичность, понимание и разум соединены вместе [3]. Мы должны вернуться на этот уровень для того, чтобы создавать на самом деле новые смешения, новые смешанные встречи с реальностью, как их называет Платон, новые когнитивные смеси реальности. Я говорю о детском саде не просто так. Есть такая старая теория детского сада, которую предложил Фридрих Фребель. Сейчас она сохранилась в виде «даров Фребеля» [4]. Каждый ребенок-философ, приходя в детсад, не получает заранее готовый образ реальности, упакованный в метафизику. Ваш компьютер не содержит лишние метафизические программы: там есть узкий, четкий набор команд, протоколы, из которых вы можете собирать какие-то программы, — маленький программный язык, вложенный в наше сознание. Именно этим руководствовался Фребель, создавая теорию детского сада. Дар Фребеля — это образ ящика, разделенного на много отделов. В каждом отделе положен какой-то предмет: жучок… игрушки из определенных материалов или материалы вообще, кусок дерева, нитки, веревки, палочки и так далее, — простые детали. Вы теперь имеете возможность познавать мир за счет комбинаций всех составных частей, вы создаете рабочую модель мира, которая, на самом деле, является рабочей моделью тех когнитивных ресурсов познания о мире, которые у вас сейчас есть. Для того, чтобы создать новый мир, нам нужно создать новую модель, новую игрушку мира. Это, в свою очередь, означает, что вам нужно задать определенные ограничения, которые уже имплицитны в идее игре, при взаимодействии с игрушками,.

При взаимодействии с динамическими моделями мира игрушка со временем ломается, сталкиваясь с мебелью мира. Величайшим моментом становиться момент поломки, потому что тогда ребенок понимает, что может сделать игрушку лучше, которая не будет сразу ломаться, когда столкнется с великим — с реальностью.

Вопросы

Никита Сазонов: Насколько более удачной методологической моделью, описывающей операциональные процедуры, осуществляемые Демиургом, может оказаться дизайн? <…> В «Тимее» есть чисто «дизайнерская» история про оперирование различными формами в духе тех же самых фигур многоугольников или многогранников. Это использование уже заданных форм, которые при конструировании в разных пропорциях и параметрах создают итоговый продукт.

— Да, я об этом думал. Есть интерпретации Платона, идущие таким путем. Но нам нужно понимать — и поэтому я обращаюсь к фигуре Демиурга, изложенной скорее в диалоге «Филеб», нежели в «Тимее» — как Платон представляет эту идею поэта-инженера или дизайнера — комплекс неких обязательств или принципов, который может использовать любой агент, любое действующие и мыслящее существо. Я знаю, что есть хорошие теоретики, которые будут настаивать на фигуре дизайнера, например, Бенедикт Синглтон [5]. Но идея дизайнера не совсем то же самое, что ремесло в смысле поэта-инженера. Образ дизайнера связан с созданием каких-то предметов в соответствии с образцами и парадигмами. Он не включает в себя существенное представление о реальной работе руками с точки зрения работы с чувственным материалом, с реальными ограничениями, которые возникают в момент столкновения идеала и чувственно постижимого материала. Столкновение происходит в эпистемологическом мире математики, в котором оно становиться титаническим столкновением дизайна, инженерии, поэзиса. Конечно, как я уже говорил, мое представлении о дизайне — узкое. Я хотел бы использовать термин «поэт-инженер», несмотря на его избыточность, для того, чтобы подчеркнуть, что здесь поставлено на карту.

Никита Сазонов: Мне кажется, что зазор сегодня между эпистемэ и технэ достаточно небольшой, если мы говорим в контексте различия между знанием и деланием…

— Достаточно небольшой, но игнорировать его все равно нельзя! Если им возможно пренебречь, то мы все сразу становимся гениями. <…> Как раз Синглтон очень интересно писал о дизайне и дизайнере. Но я хочу подчеркнуть диалектический характер своего замысла: между чувственным и формальным, между страстью и идеей, между формальностью и в сущности тем, что можно назвать «стандартными представлениями» о мире. Если сегодняшний дизайнер отвечает на такие диалектические вопросы, имеет дело с этим столкновения и обеспечивает положительный результат, то тогда мы можем спокойно обращаться к такому именованию. Мы можем использовать любой термин для новой фигуры демиурга, если этот термин соответствует конкретной задаче, смеси в платоновском смысле.

Евгений Коноплев: Что вы думаете о психологической теории деятельности Выготского и Леонтьева? Что вы думаете о трактовке деятельности как материалистически понятом транцендентальном субъекте, которая является функцией от уровня развития производства?

— Возможно, вы уже читали мою книгу «Разум и Дух». Да, я большой поклонник Выготского. Мы возвращаемся к идее Bildung (образование) в немецком идеализме. Это динамическая теория развития агентности, деятельности, которая в своем развитии, в своем образовании, становлении, просвещении, находится в динамическом развитии с миром, частью которого является. Выготский, конечно, ставил сильный акцент на образовательном, практически кибернетическом подходе к миру. Мне это очень нравится, но еще мы должны понимать, от чего он отталкивается. Он исходит из очень интересного прочтения немецкого идеализма. Можно увидеть эти идеи у многих советских теоретиков кибернетики. В 70-х, в начале 80-х годов они следовали им более открыто: теория действия, теория обучения… Какой здесь будет базовый философский тезис? Обогащение действия — есть обогащение мира. Это азы стоицизма, платоновское клише. Если мы реально начинаем вглядываться в это с технической, с кибернетической точки зрения, тема оказывается неисчерпанной. <…>

Один из друзей Тьюринга… не могу вспомнить его имя — он произнес знаменитое высказывание: когда я начинаю работать над проектами, меня обычно снабжают «лингвистическими инструментами». И он сказал немного в шутку: как только вы даете мне в команду лингвистов, я их тут же увольняю, потому что мне, на самом деле, нужны инженеры. Не потому что они эдакие рабы оптимизации, они — имеют некоторую агентность не теоретического, а практического плана. Она очень дорогого стоит.

Задача от Резы

Разве Архимед не является абсолютным выражением поэзиса? Он — Платон дизайна, Платон инженерии. Задумайтесь об этом: метод механических аналогий у Архимеда. Это великолепно! Он мыслит отчасти как математик, отчасти — как инженер. У него есть корень в этих чистых областях знания, но для того, чтобы создать что-то, он прокладывает между ними мостик. Тогда Архимед придумывает механические аналогии. У нас есть какая-то машина, но она плохо работает. Если машина не работает, то мы начинаем менять какие-то параметры, и переносим эти параметры в геометрическую сферу и создаем доказательство того, как она должна работать. И то же самое — с геометрическим доказательством. Если мы не можем доказать какое-то положение, мы создаем машину, которая переносит параметры этой задачи в машинную сферу, в сферу агрегата. Мы создаем определимые отношения между параметрами из сфер геометрии и параметрами из сфер геометрии, а также критерии переноса, чтобы переходить от одного к другому. И тогда, если мы смогли решить эту задачу в геометрии, мы можем, в принципе, быть в состоянии перевести это геометрическое решение в машинное решение и наоборот, если мы разрешили инженерную задачу, касающуюся конкретного механизма, мы можем перенести это решение в плоскость геометрии. Тоже Фребельская идея. Такое упражнение для вас, слушатели. Создайте машину, не имея навыков в геометрии, с помощью которой вы сможете четко рассчитать отношение сферы к цилиндру, в который она вписана. Здесь достаточно принципов Архимеда: нужно создать рычаг, машину, с одной стороны положить цилиндр, с другой — сферу, созданные по заданным параметрам. А затем вы начинаете передвигать точку опоры, клин под рычагом, и как только этот рычаг уравновесится, тогда вы сможете сказать, какое соотношение объемов между этими двумя телами.

Дальнейшие вопросы

bry kkk: Можно ли смешение воспринимать как конструирование местности, не «фантазийное», а такое, чему названия будто бы и нет: т.е., это не «придумывание» — это обнаружение (колонизация?) пространства. Как назвать такое изъятое место и как с ним оперировать?

— В основе всякой архитектуры лежит смешение. Смешение и есть архитектура. Она заниматся десантификацией, раз-свещением пространства и времени, как это называет Фуко [6]. Мы создаем альтернативные времена и пространства. Каким тогда будет источник использования архитектуры или создания ландшафта, места? Видеоигры — хороший пример, там всегда есть свой ландшафт. В чем полезность такой модели, позволит ли она нам осуществить дальнейшую навигацию в том, что касается того мира, частью которого мы являемся? Когда мы создаем то, что не дано нам заранее, то получаем возможность зайти дальше. Разве не в этом смысл архитектуры: мыслью и действием зайти дальше, осуществить навигацию по городу, еще больше раскрывая концепты города и цивилизации, пройти дальше в самой концепции реальности? Создание архитектуры возвращает нас к идее игрушечной модели, к навигации по регионам реальности, которые иначе не были бы эксплицитно нам доступны. Несмотря на это, такая архитектура выводит эти сектора на передний план. Без этой модели мы бы не смогли перемещаться по ним. Мы бы даже не знали, что они существуют.

Нам нужно делать мир-версии для того, чтобы пере-познать то, что мы считали само собой разумеющимся, то, что уже было познано

khh7886: Хорошо, если мир пересобрать, то как он вообще будет соотноситься с прошлыми моделями Lego? Или можно иметь сразу несколько моделей?

— Мы возвращаемся к идее Гудмена : каждый мир заново признает, перепознает то, что было познано. Нельсон Гудмен говорит, что он не использует… хотя есть открытый вопрос: он не говорит в терминах «новых» или «разных» миров. Вспомните, вместо «Звезды смерти» мы решили собрать дракона или сельский домик. Гудмен предлагает термин «мир-версий». Мир-версия означает, что ресурсы создания мира берутся оттуда, откуда мы реально можем их взять: когнитивный и практический ресурсы. Это также означает, что нет строгого различения между одним миром и многими мирами — это способ интерпретации. В соответствии с некоторыми контекстами, по Гудмену, несколько миров можно считать одним, а один и тот же — множественными. Поэтому мы и говорим о многих моделях: «Звезда смерти» может превратиться в сельский домик. Нет строгого различения: нет многого в противоположность одному. С точки зрения прагматической интерпретации мы можем сказать, что у одного мира есть несколько интерпретаций, мир-версий, несколько методологий создания мира. Они могут существовать в гармонии друг с другом, но не все время. Потому что иногда мир вступает в конфликт с другим миром. Миры конфликтуют, например, птолемеевская, где мы можем делать совершенно рациональные утверждения, — с коперниковской. Нам нужно делать мир-версии для того, чтобы пере-познать то, что мы считали само собой разумеющимся, то, что уже было познано. В этом весь смысл. Это как запускать спутники на орбиту, чтобы собирать вместе разные картины (изображения) мира. Это не даст вам образ мира, в который вы верили раньше. Миры могут вступить в фундаментальный конфликт, но это неплохо.

(некто): Не кажется ли Вам, что одним из прецедентов инженера-поэта-философа был Эдгар По, в поэме «Эврика» создавший большую (между парадигмами Традиции и Модерна) модель расширяющейся вселенной?

— Если честно, я читал это стихотворение очень давно… Я смутно помню, что это так. Конечно, само название уже красноречиво, потому что это «эврика!» Архимеда… Не хочу ничего говорить, полагаясь на несовершенном припоминании. У меня тоже есть парочка примеров. Есть странное стихотворение Константиноса Кавафиса, знаменитого греческого поэта. Оно называется «Эмилиан Монаи» [7]. Идея в этом стихотворение, что у человека есть представление о себе, но он не доволен собой именно потому, что считает, что другие люди им не довольны. Поэтому он создает для себя новую броню, доспехи, которые устраняют все его недостатки раз и навсегда. Но никто в них не узнает его самого. Вопрос в том, создал ли он новую инженерную реальность для себя? Мне очень нравится этот пример.

(некто): Когда мы говорим о процедуре смешивания, мы говорим о чем-то вроде трансцендентального схематизма? Если да, то что нам делать с кантианской трактовкой схематизма как того, что всегда связано с конкретными эмпирическими единообразиями?

— Я бы не стал говорить, что эту идею можно свети к схематизму. В «Теэтате» Платон очень хорошо описывает смесь. Это продукт двух фундаментальных принципов: топерос и апейрон. Топерос — это ограниченное, апейрон — безграничное. Ограниченное — то, что мы можем назвать, возвращаясь к «Федру», рассечением в суставах. Что рассекает Природа в суставах, пользуясь образом Платона? Рассечение в суставах, а не разрубание костей. Она возвращает нас к идеям определяемости и определения. Определить что-то — означает сделать смесь смесью. Топерос, ограниченное, фиксирует поток неопределенности в конкретной ситуации, в пространстве-времени, так что мы можем определить, что происходит методологически, прагматически, когнитивно и так далее. Иными словами, для Платона всегда наблюдается диалектическое отношение между определенностью и неопределенным, между тем, что можно назвать рациональными измерением (пропорциями, отношениями) и, с другой стороны, потоком чувственно воспринимаемой материи. В каком-то смысле мы возвращаемся к кантианскому схематизму, но я бы сказал, что платоновский масштаб смешения заходит дальше, чем трансцендентальный масштаб схематизма. Хорошая книга, проливающая на это свет — работа Дональда Дэвидсона, посвященная диалогу «Филеб» [8].

Илья Сергеев: Возможно ли имплицитное противодействие элементов самой конкретной модели игрушки? Тогда при этом сама игрушка «не ломается», но ее детали в своей взаимной организации создают скрытые ошибки, делающие саму модель противоречивой.

— Может такое быть, да. Но разве не в этом смысл? Мы, в сущности, систематично определили игрушечные модели как эксплицитные мета-теории тех теорий, где создаются имеющиеся частные модели. В рамках определения игрушечной модели — когда мы создаем их математическим образом — происходит эксплицитное раскрытие отношений. Так что такая проблема вряд ли возникнет, мы уже говорим об эксплицировании отношений. Но если мы попытаемся эксплицировать теоретические отношения в разных моделях, у нас все равно могут остаться имплицитные детали, которые мы не выразили. Это приводит нас к ревизии модели, к пересмотру и ре-монтированию игрушечной модели, к созданию новых моделей, которые индексируют и эксплицируют наши имплицитные представления, существующие между игрушечными моделями. Как я уже говорил, большая часть того, что делает наука… она даже не находится на уровне игрушечной модели, в физике этот подход только начал использоваться. Это супер-прогрессивный метод — эксплицирование теоретических посылок или канонических моделей. У нас еще нет мета-теорий мета-теорий мета-теорий наших теорий именно потому, что мы находимся все еще на ранней стадии обсуждения того, что на самом деле входит в модель.

Мы как философы-теоретики должны брать на себя эпистемологический риск и рисковать теоретическим унижением. Для нас неудача гипотезы — не отрицательный результат.

Андрей Глуховский: Не помешает ли современный способ функционирования числа создавать модель модели по платоновскому сценарию?

— Если честно, это очень трудный вопрос. И я чувствую, что недостаточно подготовлен, чтобы обсуждать его. Это очень сильно увязывается на идеях, например, развития современной арифметики, континууме и дискретности в математике — идеях, которые создаются с учетом континуума, и моделях, которые опираются на математическую дискретность. С другой стороны, существует огромное множество положений, которые надо принимать во внимание прежде чем даже просто пытаться понять такую проблему. Это совершенно великолепный вопрос. Я, конечно, начну об этом думать. Но я уверен, что на этот вопрос будут отвечать не философы. Может быть, в конце жизни я не смогу дать ответ на этот вопрос… Философ должен проявлять скромность, когда пытается ответить на такие масштабные вопрос. <…>

Если вам уже надоели все уже эти философические -измы, которые ведут вас к трайбализму и к бесконечным распрям, если вы считаете, что сфера философии предала свое изначальное призвание и потеряло восхищение перед экспериментами, то вам надо начинать свое собственное исследования. Обычно мы либо скатываемся в монизм методов, либо в плюрализм, который оказывается релятивистским супом, где подходы не согласуются сами с собой. Вы мечтаете стать ребенком-философом, а не усталым взрослым-ученым. Вы относитесь к своим моделям представления о мире как к тому, что можно отбросить или сломать о реальный мир — но которыми сначала надо наиграться — или вы считаете, что ваши идеи — зрелые полные нарративы, играющие роль мебели в мире, которые вы населяете? Как философ-теоретик в какой Вселенной вы живете? Во Вселенной игрушечной философии, которую можно бесконечно конструировать, реконструировать, переставлять модели? Или вы живете в элегантной, полностью завершенной квартире, где вы как взрослый человек нашли свое пристанище? Как вы считаете, педагогика философских дисциплин, отвечает ли она за наши представления о мире? Если вы отвечаете «да», то возникает следующий вопрос: как нам с учетом нынешних патологий примирить дисциплину философии с обучением философии? Плохая новость в том, что попытки разрешить этот вопрос, в конце концов, не приведут нас к успеху. Мы как философы-теоретики должны брать на себя эпистемологический риск и рисковать теоретическим унижением. Для нас неудача гипотезы — не отрицательный результат. Неудачная гипотеза не обязательно будет неудачной в любом смысле. Это не значит, что долгосрочных перспектив в нынешнем положении нельзя достичь, это не значит, что мы вообще не можем ставить себе такие цели.

Сноски

[1] Негарестани упоминает о дискуссии с Робертом Маккеем в Miguel Abreu Gallery в 2018 году. К сожалению, не смог найти никаких материалов в окрытом доступе. Тем не менее в ноябре того же года под эгидой Urbanomic состоялась аналогичная беседа, захватывающая фигуру инженера: Negarestani R. Mackay R. Reengineering Philosophy (Urbanomic).

[2] Гудмен Н. Способы создания миров. М.: «Идея-пресс» — «Праксис», 2001.

[3] См. главу «Дедукция чистых рассудочных понятий» в Кант И. Критика чистого разума.

[4] Фридрих Фребель предложил идею осознанного использования особых игрушек для развития ребенка. В качестве развивающих игрушек для детей он использовал предметы различных цветов, формы и величины, с которыми можно было совершать определенные комбинаторные действия. Впоследствие они получили название «даров Фребеля».

[5] Бенедикт Сиглтон — исследователь в области философии дизайна. Свою точку зрения он излагает в коллективных работах Speculative Aesthetics (2014) и When Site Lost the Plot (2015), вышедших в издательстве Urbanomic под редакцией Робина Маккея.

[6] В известном русском переводе Фуко используется понятие «десакрализации». См. расшифровку его выступления «Другие пространства» на конференции в Тунисе в Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью, Часть 3.

[7] Кавафис К. Лирика. М., 1984, — с. 66.

[8] Davidson D. Plato’s ‘Philebus’, New York: Garland Publishing. 1990.