Предисловие публикатора

Файл с приведенными ниже записями я обнаружил в спаме своей электронной почты. Некоторое время меня действительно интересовали научно-популярные и журналистские рассылки, освещающие ситуацию с пандемией. Однако мой интерес к соответствующим исследованиям на данный момент сводится к отдельным публикациям, касающимся философского осмысления современности. Мне неизвестны ни автор приводимых ниже заметок, ни их настоящее предназначение. Тем не менее мне показалось, этот материал хоть и не представляет никакого целостного высказывания, по крайней мере, является интересным артефактом. В записях речь идет о процессе лабораторного исследования территориального рефлекса, претерпевающего значительные изменения в условиях пандемии. Предполагаю, эти записи имеют собственную историю, о которой было бы интересно что-нибудь узнать (нагуглить ничего толком не получилось). Некоторые из них прерываются меткой <нрзб>. Возможно, они были перенесены в цифровой формат с бумажного носителя.

[Запись 1] Сегодня 23-е марта <нрзб>, погода стоит ясная. Это первая запись в моем лабораторном журнале. За годы своих обреченных откровений я взял себе привычку записывать мерцающие события своей рефлексии, составляя картографию россыпей — язык не поворачивается назвать это мыслями — чтобы в момент очередного sacrificium intellectus иметь хотя бы видимый образ возвращения к началу. А все–таки рано или поздно мысли — коим в естественной среде обитания свойственно роится — начинают околевать, твердеть и терять особенные отличия от вредной привычки. В голове стоит время от времени наводить порядок всеми доступными средствами, чтобы вдохновение новым, «придя, находило его незанятым, выметенным и убранным» и приводило с собой еще более «злейших» (Мф., гл. 12). Это и есть демонологическое основание Науки.

[Запись 2] Хотя за окнами нашей лаборатории непривычно тихо — лишь изредка мы слышим неразборчивое гудение мегафона, сообщающее о необходимости оставаться дома — настроение у меня, как и у моего коллеги (для краткости буду писать просто «К»), рабочее, а значит мы полны энтузиазма. Энтузиазмом и энтузиастическим выражением мы занимались, каждый по-своему, на протяжении последнего года. Пока я изучал пластику энтузиастического выражения у животных, К ломал голову над проблемой девитализации энтузиазма (и его негативным становлением в то, что сейчас известно под конвенцией «креативности»). Научный интерес к практическим исследованиям друг друга вскоре объединил наши усилия в пространстве научной лаборатории. И вот совсем недавно в числе других исследовательских программ мы получили грант от МВА (или Министерство Высших Акторов) на изучение (пост)пандемического рефлекторного поведения… Согласно со своим профильным паспортом, я являюсь квази-специалистом в области органического витализма. К, по его словам, не имеет за душой ни одной alma mater и является — ни много, ни мало — гуру «трип-инженерии». Именно в таком интеллектуальном облачении мы приступили к нашим исследованиям в трип-лаборатории Прибавочного энтузиазма.

[Запись 3] Меня беспокоит этот подлинно картезианский акцент на рефлексах… кажется, «высшие акторы» понимают его с точки зрения эндогенного автоматизма, а любой живой организм — в качестве («дурной») дугообразной машинерии. Я считаю, это опасная акцентуация: рефлекторное поведение следует изучить изнутри инстинктивного, делая объектом исследования не сами реакции, а условия их возникновения <нрзб>. Готов продать свою душу государству, если кто-то внятно объяснит мне разницу между мозгом и индивидуализированной в пределе самостью и более того, между организмом и личностью (person).

[Запись 6] Мы решили взять фокус на территориальном рефлексе. Советский физиолог Павел Симонов описывает его с точки зрения вариации зоосоциального поведения, который в естественных условиях детерминирует поиск новый пространств для обитания и размножения. Иными словами, это несознаваемый голос животной жизни: «Surge et Ambula». Мне однозначно ближе эколого-физиологическая концептуализация, предложенная другим советским физиологом, Абрамом Слонимом: средовые / ситуационные рефлексы. Да, как верно замечает К, территория — это и есть ситуация, однако объяснения такого, достаточно неочевидного, на мой взгляд, аспекта, может потребовать довольно энергозатратное извлечение теоретического ресурса. Мы можем говорить о ситуации в кризисном измерении как о факторе, побуждающим к детерриторизации целые популяции, или с другой стороны — рассматривать территориальное поведение как (экологическую) консистенцию ситуации. Вопрос: побег от катастрофы или имманентный катастрофизм движения? (κατά : «вниз» + στρέφω : «поворот» => катастрофизм : негативная витиеватость [среды] : отрицательный вектор завихрения <нрзб> Несмотря на богатый описательный язык в своих научных публикациях, К оказался не склонным к рефлексии в процессе работы. «Это выходит за рамки нашего исследования». Ужасно, когда на твоих глазах коллега превращается в ученого (с большой буквы!).

[Запись 15] С нами связались коллеги из других лабораторий. Исследовательница из лаборатории антибеспомощности выступила с инициативой организовать научную конференцию между лабораториями, работающими в русле мета-физиологических исследований. Предложение сделать конференцию в цифровом формате мне показалось очень уместным. Помимо всей этой научной псевдо-солидарности «во благо …» (субсидий?), данное событие — шанс произвести мереологическое препарирование цифрового пространства.

[Запись 21] Сегодня состоялась первая научно-практическая конференция. От нашей лаборатории был делегирован К. Обсуждение довольно долго и безрезультатно вращалось вокруг концепции рефлексов, предложенной Павловым <нрзб>. Решили организовать вторую конференцию в понедельник следующего месяца.

[Запись 7] Территория, ландшафт, среда. Преследуя чистоту эксперимента, мы из раза в раз учитываем погрешность в «условиях лабораторного эксперимента», противопоставляя им нечто «естественное». «Естественное» для науки — это (дистанционный) режим доступа к «дикому», в то время как само «дикое» — естественное-в-себе. Не важно, какими силами, но следует остановить дистанцию, кастрировать внешнее там, где мир замыкается в-себе, найти источник обращения к дикому (см. Fons invocantis).

[Запись 8] Наша (анти)фокус-группа представила чрезвычайно интересные данные. Например, по словам одного из испытуемых, отдыхая в конце рабочего дня на подоконнике, в один момент он почувствовал, как его позвоночник «врастает» в стену. Это мета-физическое напряжение между телесным и неорганическим разрешается в том, что можно назвать «анти-касанием». Подоконник, окно и складки стен — автономная поверхность, инкрустированная множественными линиями бытовой экспозиции, открывающих ее формообразование как реальной абстракции экзистенциальной территории — пространства для становления чем-то отличным, в которое вовлекает нас неожиданный соучастник нашей жизни. Феноменологическая ремарка: здесь мы можем говорить о становлении домашнего мира (Heimwelt), который определяет горизонт жизненного (Lebenswelt). «Домашний мир есть мир, в котором всё доступно», — так, кажется, писал Гуссерль. Именно тогда, в момент раз-граничения территорий, двух миров, нам и удалось зарегистрировать рефлекторный импульс. Ему дали кодовое название ¬– трансгрессивный, — или же рефлекс трансгрессии. Он производит: 1) виртуальную трансформацию ближайшего пространства; 2) радикальные изменения в территориальном поведении. Американский философ прагматизма Уильям Джеймс связывал такой феноменологический опыт перемещения, то есть путешествия, трипа (trip), с переменами в эмоциональном возбуждении. Мы с неожиданным энтузиазмом склонны реагировать на вызовы судьбы (пускай, этот энтузиазм иногда означает смерть <нрзб>

[Запись 28] Стратегия тотальной изоляции — предел мечтаний любого государства. Однако сама жизнь как она дана человеческому или нечеловеческому индивидууму непримиримо, из раза в раз, стремится к простору. Перевернем понятийный аппарат: от рабства и свободы — к изоляции и простору. Павлов мог искупить свою вину перед будущим, продолжи он работать над рефлексом свободы. Я склонен связывать действие этого рефлекса именно с территориальным поведением. У каждой территории существует энграмматический код возвращения (как возвращения на родину), прописанный невидимой линией интуиции. «εὕρηκα!» — вот заклинание избытка. К утверждает, что этот жест выталкивания противопоставлен вытеснению (с явным намеком на опасность ложных ассоциаций) и дает все основания для энтузиастической функции. Ведь если первое позволяет реинтегрировать пространство, охватить его по следам избытка (образуя простор), последнее буквально «стесняет», то есть изолирует мир своим взятием-места. «Свято место не бывает в пустоте». Впрочем, я не думаю, что рассматриваемые в регистре ментальной экологии откровения Архимеда и психоанализа чем-то сущностно отличны друг друга.

[Запись 4] Мы хотим концептуализировать объектную этологию: как изменяется характер и поведение частного пространства. Стертые до рефлекторной прозрачности, объекты, предметы быта и домашнего обихода в состоянии нормального распределения погружены в спячку. Таким образом они составляют вариации пассивных стимулов для формирования подручных реакций. Однако при развертывании пандемической территории мы оказывается в отношениях неизбежной взаимности с Невидимым, с его непосредственной реальностью. Эта реальность возбуждена диалектикой насилия. С одной стороны, комплексом эпидемиологической регуляции: масками, дезинфекторам, термометрами, с другой стороны, невыносимо привычным, насилием сгущающейся повседневности — всегда-того-же-самого. Но реальность Невидимого в то же время –ключевой стимул для путешествия (перемещения), поскольку она разыгрывает себя как неизвестное, а значит неизведанное: и устрашающее, и вожделенное одновременно. Так Невидимое дает место виртуальной пустотности, и только приобретение трансгрессивного рефлекса, со свойственной ему машиной макро- и микроскопии внутрь уплощенных в территорию вещей (референциальным терминалом картографирования), делает возможным актуализацию этой пустотности в новых формах отношений. Формирование отношений на пустом месте — есть наполнение и насыщение пространства. Это возможно постольку, поскольку трансгрессивный рефлекс срабатывает по запредельной телу рефлекторной дуге (где возбуждение вещественного мира спонтанно одухотворяет неразличимость вещей). Рефлекторная дуга интегрирует восприятие объектов во вторую сигнальную систему, то есть комбинирует их как корпореальные условия для трансгрессивного хода. В «Истории животных» Аристотель пишет: «Когда тяжести и телесности становится больше, тела необходимо должны склоняться к земле». Что нас ждет там, под ногами?

[Запись 10] Сегодня нам удалось встретится с Оксаной Тимофеевой. Обсуждали крыс, пандемию, стратегии власти в ситуации пандемии. Как Тимофеева пишет в своем недавнем исследовании, образ крысы исторически и ментально обуславливает пандемические территории. Мне удалось обратить внимание К на концепт «крысиной норы». Социальная реальность перфорирована крысиными норами, которые позволяют выгодно менять повседневные траектории движения: скрытность, контагиозное избегание встречи, уклонение от прямых контактов, в то же время — образование подпольных, нелегальных стай (или племен). Я считаю, крыса — это серединная сцепка субъекта с ландшафтом пандемии, которая дает ключ к пониманию трансмутации внешнего, а вслед за ним — внутреннего. Разве все наши конференции в цифровом пространстве — это не взгляд-из-норы? То, как мы прячем (ся), выходя на улицу, как роскошно позволяем себе быть осторожными (что находит резонанс с инстинктивным характером самого путешествия-вовне) — не результат коллективного сна, ставшего явью <нрзб>? Инстинктивное поведение крысы заключается в пространственном гипнозе, где на фоне невидимости пробуждаются вещи. Негарестани проводит крысиные стаи через геотравматический опыт: «В крысах политическая корреляция между головой и хвостом не только извращена, но и скрыта». Они производят разрывы и сейсмические волны (в своей стайной стихии), приводя землю под ногами в движение. В этом движении мы оказываемся заперты как животные, а единственный способ «освободиться» — это предложить Земле, геологическому времени Земли, сыграть с нами в догонялки. Соединение «разломанных позвонков современности» (Агамбен) должно превратить нас в крыс-мутантов.

[Запись № 45] Сегодня я выпрыгну в окно, чтобы больше не появляться в лаборатории. Мой план побега. Нужно ли нам продолжать выслуживаться перед бюрократами, публиковать бесконечные отчеты о результатах, быть результатом? Прибавочный энтузиазм, производимый трансформацией в крысу, распространяется на вещи, оживляет их, а рефлекторная дуга подрывает привычную анатомию наших тел. Сколько раз я повторял. Если бы мы действительно взглянули в темноту современности (пищеварительную систему катастрофы), отказавшись от миссии спасти ее во благо всеобщего, наши исследования могли бы дать новые эмпирические ориентиры для жизни в новом обществе (или, может быть, анти-обществе?). Мой коллега просто не понимает этого. То, с какой жадностью наши человеческие тела присоединяются к системе искусственного жизнеобеспечения — гипнотическое зрелище. В этом есть что-то кощунственное, ведь все это время мы могли жадно впиваться в саму землю, идти в ногу с теми силами (быть ими), что сейчас напрочь лишили нас возможности ходить. «Я дарую тебе победу с этими тремястами воинами, которые лакали» (Кн. Суд., гл. 7). Усталые и изнеможенные, наш единственный источник vita activa — животная жизнь. Мы могли бы преисполнить машину ситуаций нейро-кодированием трансгрессивного рефлекса <нрзб>. «В крысиной норе, как в могиле времени, замурованы некие скрытые возможности». Ритуал раскрытия вещей воскрешает возможность странствующей субъективности. Если Катрин Малабу спрашивала о том, могут ли биологический субъект быть революционным, то давайте спросим: можем ли мы назвать вирус биологическим субъектом? Развязывает ли он гражданскую войну против фиксированных условий существований, с протекционистской политикой экзистенциальной территорий и, само собой, с габитусом условных рефлексов? Все мои слова ничего не значат. Я чувствую шершавую сухость внутри своей глотки <нрзб> я кашляю. Что такое кашель? Мне кажется, так тело во внутренней борьбе организма добывает себе автономию, в глухой пульсации обезвоженных слизистых оболочек. Превратившись в крысу, я хочу идти до конца — пускаться в блошиный танец заражения, внутрь открытых ран — к внутренностям, чтобы раскроить, разделить, рассредоточить <нрзб>