2019 год стал урожайным на поэтические книги в Новосибирске. Наверное, надо оговориться: на хорошие поэтические книги. Вышло «Избранное» Александра Денисенко. Усилиями издательства «Izzdat» и Антона Карманова был, во-первых, издан и, во-вторых, переиздан Андрей Жданов. А Наталья Ибрагимова совместно с кемеровским издательством «ЛитерА» выпустила книжную серию, в которую вошло аж 7 новосибирских авторов. К этой книжной серии мы и обратимся, выудив оттуда сборник Виталия Шатовкина. Называется он «33».

Открывается сборник мистическим стихотворением о том, что в каждом звуке есть страх, о приостановке времени, а значит, в некотором роде — жизни вообще. Но автор призывает слушать, как уснут часы. Слушать в данном случае тоже действие, сотворчество.

Честно скажу: я прочитал «33» два раза, и промежуток между прочтениями был довольно-таки большим. В первый раз я даже не задумался, что это название означает. Во второй раз я подумал, что это намëк на алфавит. Потом я попытался понять, что же происходит в книге.

Поначалу кажется, что никакой концепции в сборнике нет, просто одиночные стихотворения в произвольном порядке. Но из того, что кажется проходным, при внимательном прочтении вырастает смысл. Это сборник о памяти. Например, памяти детства (не всë так просто):

Разбег, затем ещё разбег и видно, как сверкают

пятки — по загустевшей мостовой несут в

руке кораблики к ручьям, разливы

серебрятся, а в тетрадке, на

самом дне, колëсики

стучат. Ещë чуть-чуть и зацветëт левкое — забудь

условность скул и женский грех, здесь — в

первородстве замкнутой воды — во

всей красе цветение луговое

и блики абрикосовой

---

слюды.

Памяти природы:

Как бабочка на острие иголки, не шелохнется

день и крыльями — увы — он не очертит

круг над редким лесом, полем,

перепëлкой влетающей

извне в 

пейзаж одутловатый. Речная сырость — вторит

кривизне береговой черты, где скрыты

солнцем комья белой ваты, не 

оставляющие над водой

---

следы.

Есть стихотворение, прямо озаглавленное /Память/. А память, как известно, вещь ненадëжная, то спасающая, то губящая. Можно, конечно, сказать, что любой поэт в таком случае пишет о памяти или по памяти, но мы ведь не прочли и трети сборника. Например, вот что нам сообщает Шатовкин из глубины памяти-истории:

Эта жизнь — превосходство казëнных зеркал

не иначе: балаганчик, трактир, переигранный

театр картонных теней, для которого

каждый второй посетитель

---

незрячий.

И вот чем он эту историю спустя какое-то время дополняет:

из серебра — рождается близнец.

Накормленный, раскрашенный, но 

плоский — переводных

картинок

вернисаж — ты только скажешь слово —

он по-свойски, кивнëт в ответ: и 

то ли чувством сноски, то 

ли лицом твоим

---

заполнится

мираж.

Или вот ещë:

Я слеплю себе память-мираж — в каолиновой

мимике — из листвы, хлороформа и 

войлочной осени

Но эта память оказывается памятью глубинной, памятью, нисходящей к античности, памятью-хранительницей всего хрупкого и ненадëжного мира. Так же и «пейзажные» стихи здесь не совсем, вернее, не только о природе или времени года.

Бессрочная весна на гущу воду лила, ячменных

зëрен размолов плоды. И облака плела из

перьев — ворожила — и заметала,

впопыхах, следы.

<…>

— и вспять текло

бесформенное время в ту

часть меня, где

отрастало в

плоть

---

ребро.

Ещë есть кажущиеся игрушки (/Неваляшка/), предметы (/Бронзовая цапля/). В предметы вдумчиво вглядываются:

Крылья –

впрессованны в твëрдый остов,

в перьях стальных –

усталость, цапле не нужно

каменных снов — ей

бы любовную

---

шалость.

Есть, конечно, небольшие огрехи, которые огрубляют стихи: «И чайки, с криками/ осатанелых стерв», «Долетя до середины моря чайка», «Проклюй ноздрями белоснежный лëн», «На задние лапы встаëт подрастающий жëлудь», «Пальцы холодных, угрюмых/ кистей»…

Но кое-что важное про автора, его, скажем так, судьбоносные обстоятельства, мы узнаëм на 37 странице:

Я плыл, я тëк, я дребезжал — покуда был

расчетвертован, и остриëм осиных

жал — был алфавит на мне

наколот. И буквы — лязгом позвонков —

одна к одной, как жердь в ограде —

вплетались в сотни узелков,

---

как ниточки

на шелкопряде.

То есть, память такова, что не может не заявить о себе (немного напомнило поэму Евтушенко «Ивановские ситцы»: «А за плечьми на сотни лет вперëд в его телеге грохотали буквы»). Если вы думаете, что это какая-то книга без лирического героя, то неправда ваша. Вот он, лирический герой:

Стоять

впотьмах покуда свет не выбьется наружу –

из пазухи ночной торчит холодное

крыло — и к твоей шее

примерять мерцание жемчужин,

и выдувать из тишины

муранское

---

стекло.

Его много здесь — человечного, проницательного, дающего свободу всему: времени, отношениям, вещам. Окружающему.

Тает голоса нить — и вмерзает рассеянный свет в 

намагниченный зев подворотни с белëсой

десною — тишина — вымещается

большею тишиною.

И помните, мы говорили про первое стихотворение — оно перекликается с последним, круг замкнулся:

Когда часы не в состоянии услышать самих себя — ночь —

торжество — не расстояний, но углов.

------------

И губы начинают

цепенеть, а привкус тишины — как битум — вязок:

рукой дотронешься и Прометей отвязан,

ногой заденешь — разомкнётся

---

сеть.

Осталось упомянуть про форму, в которой записаны стихотворения: подчëркивает она нужное или избыточна? Решать читателю. Мне она иногда двоила смыслы, не смыслы даже — обманывала, играла, выдавая силлаботонику за верлибр (см., например, /Январь/), иногда мешала. Думаю, автор ещë проработает эти моменты в своëм следующем сборнике.

А сказать хочется об одном, моëм любимом здесь стихотворении. Оно перекликается со многим, написанным в «33», и для меня фокусирует сборник именно в этой точке. Итак, /Ослик/.

Всë сильнее дул западный ветер — так Бернини во сне,

сдувал с мрамора лишние складки, прикрывая

руками холодную наготу, волокнистый

бутон зацветающей хлопковой

грозди. В отражении пейзажа

бродила седая вдова: я собою к тебе прирасту — через 

накрепко вбитые памятью ржавые гвозди, так

томительна их теснота в диафрагме

доски. От тоски до тоски —

расстояние — равное взгляду.

Игрушечный ослик, понукаемый веткой-кнутом, ищет

в бархатном дëрне проросшие зëрна овса, где

ночная звезда — начинает, над ним,

нависать своим тонущим

/после/ — там — дойдя до 

изгиба стола он застынет как вкопанный,

малой берцовою костью, а затем

повернется и сменит во 

мне полюса.

Знаете, что мне сразу приходит на ум? Да вот эти строчки того же автора, сказанные чуть позже:

постоянством утраченных

лиц, мы от прошлого

неотделимы.

Какие-то семидесятые годы русской поэзии 20 века (память, память!), то ли Бродский, то ли Кушнер, но /Ослик/-то явно к Парщикову отсылает, свивается лента поэтических смыслов, та самая форма, которая прикидывается верлибром, обнаруживает, раскручиваясь, не слишком тяжеловесную рифму. Я, например, развернул (ещë не разгадывая), его вот так:

Всë сильнее дул западный ветер — так Бернини во сне,

сдувал с мрамора лишние складки, прикрывая руками холодную наготу,

волокнистый бутон зацветающей хлопковой грозди.

В отражении пейзажа бродила седая вдова: я собою к тебе прирасту —

через накрепко вбитые памятью ржавые гвозди,

так томительна их теснота в диафрагме доски.

От тоски до тоски — расстояние — равное взгляду.

Игрушечный ослик,

понукаемый веткой-кнутом, ищет в бархатном дëрне

проросшие зëрна овса, где ночная звезда —

начинает, над ним, нависать своим тонущим /после/ —

там — дойдя до изгиба стола

он застынет как вкопанный, малой берцовою костью,

а затем повернется и сменит во мне полюса.

В середине стиха я начинаю видеть смещëнную внутреннюю рифму, и именно из–за этого смещения она уводит у меня почву из–под ног… И вот вместо Бернини, великого скульптора и нерешаемого уравнения тоски (а кто здесь седая вдова, и нужно ли знать еë историю?) я вижу игрушечного ослика, которого вытолкнула на сцену рука памяти? судьбы?, а над ним, не умаляя, а возвеличивая эту картину, начинает нависать звезда (Вифлеемская ли?), как будто придавая игрушке сил совершить с живым нечто, и пожалуйста — застыв на краю стола, он, вполне уже одушевлëнный, разворачивается и меняет что-то важное в лирическом герое этого стихотворения.

Так что смысл названия сборника для меня раскрывается ещë и таким образом: 33 — это возраст Христа, и этот ослик дан был автору для пробуждения, для того, чтобы, поверив в себя, он отпустил эти стихи наружу.