…Без пуповины человек живет во мне

сэр Томас Браун

В годы Ансэй в местечке Хякунин-тё, что в столичном квартале Аояма, стоял огромный дом, в котором жил себе привольно один молодой самурай. Хоть я и называю его самураем, этого Кибунэ Ситиро, но не хотелось ему следовать примеру отца, который занимал важный пост “под шатром”, вот он на словах только и “носил два меча”, а сам сидел дома, как бездельник, ожидая наследства. Отец смотрел на это сквозь пальцы, и Ситиро занимал вместе с парой слуг выстроенный им просторный особняк в Аояма — и вел при этом уединенную жизнь, лишь целыми днями пил чай, поливал цветы, сочинял стихи да играл на флейте, а порой брал в руки и каллиграфические принадлежности. Особенно нравилось ему разводить в комнатах золотых и серебряных рыбок, которых в великом множестве — больших и маленьких — приобретал он у рыбаков с пруда Сития и выпускал в прозрачные аквариумы, — поэтому соседи насмешливо звали его Рыбка Ситиро. Обедневшие эдосские самураи-знаменосцы, жившие в Яманотэ, считали, что разводить рыбок на продажу — занятие куда менее позорное, чем, скажем, делать бумажные зонтики, но беспутный Ситиро совсем не собирался их продавать.

Отец неоднократно направлял к нему свах, но Ситиро каждый раз находил в предлагаемых невестах какой-нибудь недостаток и лишь мотал головой. Впрочем, женоненавистником он не был — многие говорили, что видели его в чайных домиках в веселом квартале, но и без этого хмурое лицо отца все больше мрачнело. И не сказать, чтобы Ситиро вел распутную жизнь — за рамки приличий он не выходил, но и этого хватало, чтобы у отца появилось нехорошее предчувствие.

Когда в порту Урага появились “черные корабли” и вся Япония загудела, как разворошенный улей, Ситиро отнесся к этому с безразличием, продолжая жить так, будто ничего не случилось. Смотря на Запад сквозь призму когда-то им изученных “голландских наук”, помешательству он не поддавался, но и от духа времени не отставал. В Нагасаки разве не полно таких же черных кораблей? Из того, что он слышал об этом городе, Ситиро часто хотелось хоть раз ступить на его землю.

Как-то раз, будто в ответ на тайные чаяния Ситиро, порог дома в Аояма переступил загадочный человек лет пятидесяти от роду. Он сказал, что издавна дружил с отцом Ситиро и видел его самого в детстве, однако сам Ситиро его совсем не помнил. Тот рассказал, что более десятка лет провел в Нагасаки, где изучил “голландские науки”, и лишь на днях вернулся в Эдо — и в глазах его зажегся недобрый огонек. Представился он Мацуура Хосай.

Зайдя в дом, Хосай уселся и сразу же заметил аквариумы с рыбками:

— Хо-хо-хо. А они-то дорогие! Какие восхитительные рантю, “голландские рыбешки”. Мы ведь их так и записываем, знаками “Голландия” и “рыбка”. Хотя в годы Канъэн Адати Киси из Сакай написал трактат “О разведении золотых рыбок”, в котором называет их “яичными рыбешками”, через знак “яйцо”. Голландские, яичные… Как ни назови, все хорошо. Как это будет по-голландски? Больше десятка лет учил этот язык, книги даже читал, а все без толку. Может, эти рыбки на самом деле китайские? А мы их зовем “голландскими”, хотя в Голландии их и не бывало.

Ситиро слушал его с усталым видом, думая про себя, что его собеседник очень уж бесцеремонный, но Хосай, наоборот, лишь оживился.

— В Нагасаки, в доме одного богатого купца, я собственными глазами видел потолок, весь отделанный аквариумами вместо рисунков. В них резвились золотые рыбки, вот и редкая была вещица! Когда устраивали пирушку, то гости всё головы задирали посмотреть, как блестит чешуя у рыбок. Вы что-то такое хотите? — спросил Хосай с горькой усмешкой, разворачивая принесенный им ситцевый узелок. Он вытащил оттуда свиток и развернул его на циновке.

На нем была изображена красавица в китайском стиле, без сомнения, времен Цин. Печати и подписи на рисунке не было, но манера изображения была удивительной, а уж с красками художник обращался на редкость аккуратно. Ситиро сразу же понял, что перед ним лежит шедевр. Никак нельзя было сравнить этот свиток с дешевыми поделками, вроде тех раскрашенных картин в китайском стиле или масляных полотен рыжеволосых варваров, которые продавались на каждом углу в Нагасаки. Он будто светился изнутри — казалось, что красавица была как живая, а огромные белые цветы персика на фоне блестят на солнце и испускают аромат. С первого взгляда Ситиро был поражен необыкновенной жизненностью нарисованного на картине.

Конечно, Ситиро, который по натуре своей был склонен поддаваться первому, часто ошибочному впечатлению, мог принять за изображение красавицы эпохи Цин самый обыкновенный вульгарный сувенир из Нагасаки. А впрочем, даже если бы это было так, Ситиро до этого все равно не было бы дела. Он лишь смотрел на красавицу, изображенную на свитке, и строить предположения о том, кто ее нарисовал, ему было незачем. Честно говоря, он был поражен до глубины души и полюбил ее с первого взгляда, как будто она была настоящей женщиной, полной жизненных сил. Ситиро было все равно, кто ее нарисовал, — ему сразу же захотелось сделать эту картину — нет, эту женщину — своей.

Хосай же сразу понял, что чувствует Ситиро, и со льстивой ухмылкой промолвил:

— Понравилось вам? Видите сами, какая это редкая драгоценность. В Нагасаки, знаете, навалом художников, которые рисовали в таком стиле, начиная с Сюсэки, а вот настоящих заморских цинских картин найти, не имея знакомых китайцев, крайне сложно…

Тут он прервался, а затем нарочито спокойно обратился к Ситиро:

— Я-то изначально собирался преподнести вам эту картину. Захотите ее у себя оставить — мешать не буду. Да я вот только приехал в Эдо, и мне нужно как-то обеспечить себе средства к существованию… Буду крайне рад, если вы заплатите мне, старику, два киримоти, это совсем немного.

Два киримоти — или, иными словами, пятьдесят рё. То ли Хосай хотел воспользоваться ситуацией, то ли он зубы заговаривал, да только сумма была слишком несуразная даже за свиток. Уж не поэтому ли он так внезапно заявился на порог? Не торгаш ли этот Хосай? При этой мысли скорый на расправу Ситиро разозлился и уже собрался навалять наглецу, но внезапно ему в голову пришла идея получше. Раз уж он так хочет легко нажиться на мне, то, пожалуй, я его перехитрю и заставлю утирать слезы, чтобы было неповадно. Успокоившись с этой мыслью, он вышел в соседнюю комнату и аккуратно завернул в небольшой шелковый платок два киримоти, вручил узелок довольно потиравшему руки и подобревшему на вид Хосаю, а затем, не желая больше тратить время на бессмысленную болтовню, выпроводил наглого гостя.

Спровадив Хосая за ворота, Ситиро подозвал слугу и сказал ему:

— Проследуй-ка за этим болваном. У него шелковый платок с деньгами, укради-ка его. Хорошо, что ночь темная. Что хочешь делай, хоть с дамбы в канаву его сбрось. Вряд ли умрет. Лицо только спрячь и вперед.

Слуга в спешке выбежал из дома, а Ситиро в предвкушении вернулся в комнату и, удостоверившись, что его никто не видит, развернул свиток, будто примеряя его к нише-токонома. Но тут он не смог поверить глазам.

 — Куда она делась?

Женщины на картине не было. Поверхность свертка оказалась полностью чиста.

Ситиро задумался, кусая губы. Он даже забыл зажечь фонарь-андон. Ведь этот подозрительный тип, этот Мацуура Хосай, упомянул как бы невзначай, что учился в Нагасаки “голландским наукам”. Не черная ли магия христиан-иезуитов эти науки? Ситиро все пытался представить способ нарисовать картину так, чтобы изображение на ней вмиг исчезло. Что ж, посланный слуга вряд ли сможет справиться с ним. Напротив, это Хосай своими особыми приемами сбросит его в канаву. Да как бы то ни было, красавица-то, которой он собирался завладеть, не провела с ним и ночи, а пропала без вести, вот досада!

Тут, как ни в чем не бывало, вернулся слуга.

— Данна, не зажжете ли огонь? Тут темно.

Ситиро обернулся:

— Вернулся?

— Все сделано, как вы и просили. Вот и платок, и деньги.

— Хорошо.

 — Этот господин болван попал в передрягу. Наглотался воды в пруду Тамэикэ, как вы и приказали. Из Аоидзака прибежали люди и вытащили его.　

Хоть Ситиро и вернул свои пятьдесят рё, но никакой радости ему это не принесло. Ему казалось, что его так ловко обманули, что он и сон потерял, и стал раздражаться. Как-то раз туманным днем он лежал на циновках и глазел на плавающих рыбок, когда к нему ворвался слуга:

 — Данна, господин болван-то…

 — Чего?

 — Только что видел его в кабачке у храма Каннон в паре шагов отсюда. Ест и пьет, и выглядит благодушно, сам видел. Да и вроде не собирался пока что оттуда уходить.

Ситиро не без чувства смущения собирался встретиться с человеком, которого он приказал столкнуть в реку, а проучить все–таки не смог, но он все–таки напялил гэта на кожаной подошве и вышел из дому. Ему, по крайней мере, было интересно, как встретит его собеседник.　

За шторкой в кабачке он увидел, что Мацуура Хосай сидит на пустой бочке и палочками ковыряет морского черта, попивая сакэ из чаши. Ситиро с невинным видом высокомерно произнес:

 — Господин Мацуура, вы из меня сделали дурака. На днях я купил у вас картину за огромные деньги, а женщина, которая была на ней изображена, каким-то образом исчезла менее чем за полчаса, и свиток теперь чист. В чем дело? Что это за уловка?

Хосай молча подлил в стоявшую перед Ситиро чашу сакэ и только потом заговорил:

— Никакой уловки тут и нет, просто у шедевров, скажу я вам, есть душа. Если хозяин картины — человек неподходящий, то и оставаться она у него не захочет.

— Ах, вот оно что… Тогда я….

Ситиро начал злиться, но Мацуура язвительно добавил:

— Давным-давно, говорят, когда нарисованные Хань Ганем из Даляня лошади поранили ноги, он сам позвал лекаря, а когда драконы, нарисованные Чжаном Сэнъяо во времена династии У, боролись, то начинался шторм. А у нас вы могли слышать о воробьях, нарисованных на фусума преподобным Кано Мотонобу. Несколько ухитрились сбежать, и их следы нашли прямо перед фусума. Поэтому когда картины убегают от своих хозяев, ничего удивительного я не нахожу.

Но Ситиро так просто не сдавался. Он одним глотком осушил чашу и выпалил:

— Да врешь ты! Кому может ума хватить верить в такие сказки? Сам-то подумай! Если шедевры оживут, то весь мир будет полон оборотней! Представь-ка, фениксы и единороги слетают с потолков, улицы полны драконов, которые дерутся с тиграми, а у властей одна забота — поймать и уничтожить! Не говоря уж и о простых людях, которые претерпевали бы от этих чудовищ. Художник не должен избежать наказания. Что ты на это скажешь?

Он разозлился, но Хосай становился все спокойнее:

 — Картина может ожить. Уж не тебе говорить, что это не так. Ты и сам-то такое видел собственными глазами, отвечу я тебе, поэтому чего ты от меня хочешь?

 — Тогда ответь, не черная ли это магия иезуитов?

— Я, иезуит? Впервые слышу! — Хосай весь затрясся от смеха, а потом перешел к сути дела. — Ты ведь вряд ли забыл, что изначально речь шла о двух киримоти за свиток. Однако сейчас деньги-то не у меня. А это не наш уговор. Поэтому красавица и исчезла, думается мне. Можешь попробовать еще раз вручить мне деньги, а там она снова и появится. Два киримоти — вперед! Не отдашь — и говорить не о чем. Но если женщина не вернется, я, так и быть, верну тебе деньги и лентой их перевяжу.

Ситиро понял, что разбит в пух и прах. Поражение было абсолютным, это было очевидно. Он явно не мог возмущаться, раз украл заплаченные деньги. Конечно, он мог притвориться, что ничего не знает об этом, да только все же Ситиро был не настолько испорченный, да и пройдоха Хосай сразу бы его раскусил. В конце концов, Ситиро пришлось еще раз пойти домой вместе с Хосаем и отдать ему два киримоти. Он чувствовал себя крайне глупо.

Хосай, впрочем, не соврал. Когда Ситиро снова развернул сверток, чтобы вывесить его в токонома, женщина была на месте и выглядела она точно так же. Впрочем, к неприятному удивлению, картина все–таки кое-чем отличалась от прежней. Отличия были хоть и незначительными, но Ситиро заметил, что рисунок выглядел не так уж и вдохновленно, а манера письма стала, откровенно говоря, на порядок слабее. Та ли эта женщина, подозрительно думал он.

И снова в Ситиро поднялся гнев по отношению к Хосаю, который опять провел его. Несколько дней он раздраженно смотрел на золотых рыбок, которые выставили морды наружу и хлопали ртами, будто задыхаясь. Он решил во что бы то ни стало, где бы то ни было встретиться с Хосаем и выведать у него тайну этого злосчастного свитка.

Как-то вечером Ситиро возвращался в сопровождении слуги с горы Асукаяма на севере города. Проходя мимо одинокого святилища Хирацука в Таканокава, зоркий слуга дернул Ситиро за рукав, и тот невольно обратил взгляд на мужчину, который шел перед ними, одетый в облачение синтоистского священника, однако по виду и походке было ясно, что это Мацуура Хосай. Некоторое время они следовали за ним, и по дороге к храму Ситиро окликнул мужчину:

— Эй, Мацуура!

Хосай обернулся, и его изумленное лицо вмиг приняло высокомерное и гордое выражение. Тщательно выбирая слова, он снисходительно промолвил:

— Чего вам от меня надо? Сделка окончена. Долго вы будете меня преследовать?

Ситиро церемонно ответил:

— Я только поздоровался. Мы любовались цветами, а вы проходили мимо, но на самом деле я хотел бы у вас кое-что узнать. Уж объясните, будьте добры, почему после нашей встречи в кабачке у храма Каннон женщина вернулась на свиток, но картина стала хуже — раскрашена не так чудесно, да и в целом не так очаровывает и восхищает, как раньше. Почему так?

Хосай с издевкой ответил:

— Еще бы! Само собой, так и вышло.

— Само собой?

— И бестолочь же ты! Давай-ка я тебе еще разок объясню. Та картина была бесценным сокровищем. Нынешняя же, хочешь — не хочешь, а обошлась тебе в два киримоти, вот и не стоит больше пятидесяти рё. И с чего ты взял, что они будут выглядеть одинаково? Знаешь сам, что в сутре Лотоса бесценные сокровища прежде всего цены не имеют, они так дороги и так ценны, что и ярлыка на них никак не навесишь. А сейчас картина-то оценена.

Отчаявшись, Ситиро спросил:

— Однако картину-то оценил ты, верно?

— Верно, я. Но сейчас-то она не у меня, и может принадлежать какому угодно простолюдину. Сколько на ней мирской грязи — мне дела нет.

— Хм… А нет ли способа как-то очистить картину от мирской грязи и сделать ее снова бесценным сокровищем?

— Не думаю.

— А если отправить человека, который ее оценил, в мир иной?

— Что?

— Так и сделаю. Я готов, — и с этими словами Ситиро выхватил меч и одним ударом разрубил Хосая. Он-то изначально не собирался никого убивать, но было уже поздно. По случайному совпадению Ситиро утром вышел из дома, подвязав меч, что делал крайне редко. Каким бы плохим самураем он ни был, с мечом управляться он все–таки умел.

Увидев кровь, слуга побледнел и задрожал от страха, но сам Ситиро оставался спокоен и, сохраняя присутствие духа, лишь осмотрелся, нет ли рядом людей. Ему показалось, что он одним ударом внезапно изгнал злого демона, но может, это была только фантазия. Дома Ситиро сразу же зажег свечу и уселся перед токонома, любуясь висевшим свитком с красивой женщиной — нет, скорее, самой женщиной.

Тем вечером ничего не изменилось, но чем дальше, тем большую жизненность приобретало лицо красавицы, словно она постепенно излечивалась от болезни. И когда она стала такой же, как и в самом начале, и свиток будто засиял изнутри, радости Ситиро не было границ. Ему даже захотелось прыгать. Выражение лица красавицы было таким, будто она хотела что-то сказать Ситиро. Тайная любовь его к женщине на свитке стала настолько серьезной, что он повесил его в спальне рядом с изголовьем и засыпал, смотря на нее.

Одним весенним вечером Ситиро задумался за столом, и вдруг у него сложились следующие строки:

Как собою ты прекрасна!
Лишь шестнадцать миновало.
Лицом словно цветок сливы,
брови тонкие, как месяц,
губы — алые цветы,
ручки чистые, как снег.
Кожа — белая без пудры,
источает аромат.
В черных волосах — кандзаси
блестит жемчугом и златом.
Тело нежное прикрыто,
и на тонком стане пояс,
в руках веер, под хакама
разноцветные носочки.
Улыбнешься — в сердце радость,
Раз взглянешь — и в сердце трепет.
Что за дух живет в картине,
Кто создал такой шедевр?
Люди долго за морями
красоту такую ищут.
Не судьбе ль сказать спасибо —
что ввела тебя в мой дом?
Си Ши в водах потонула,
Тайчжэнь гибель принесла.
И красавицы, и воины
Все боятся постареть,
Ты же только на картине
И всегда будешь прекрасна,
Без болезней и страданий
Не состаришься вовек.
Очень жаль, что ты не сможешь
Разделить со мною ложе.

Поставив точку, Ситиро даже рассмеялся оттого, насколько странной была его привязанность к красавице на картине. В саду за окном цвели сливы и персики, солнце уже село, и нагретая приятным весенним теплом комната наполнилась их запахом. Сквозь дымку пробивался лунный свет, и казалось, что это совершенный весенний вечер.

У столика Ситиро стояли в ряд аквариумы, в которых плавали золотые рыбки. Одна из них плыла особенно ровно, церемонно покачиваясь, словно мико в красных одеяниях. Остальные же веселились, будто не собираясь спать, хотя у этого сорта рыбок глаза во время сна не закрывались. Ситиро поднялся из–за столика и бросил в аквариум заранее собранных из канавы червей и мошек, а также заготовленный заранее служанкой в соответствии с рецептами труда “О разведении золотых рыбок” корм: длинную белую лапшу, ошпаренные кусочки мальков и сырой селедки, да вареный яичный желток. Рыбки скоро наелись и, кажется, уснули. Ситиро вернулся к столику и, зажегши фонарь, вдруг потянулся к книге и стал читать. Это был сборник собранных в Китае легенд. Уже стемнело.

На водяных часах уже было за три ночи, как вдруг Ситиро заметил, что свиток слегка покачивается, хотя в комнате не было ветра. Он повернул голову и увидел, как красавица сходит с картины.

Не успел Ситиро поразиться, как женщина подошла к столику и склонила перед ним голову, а затем улыбнулась ему. Все это случилось за один-единственный миг, и Ситиро даже удивиться не успел, как женщина вдруг выпалила скороговоркой:

 — Я совершенно случайно оказалась в вашем доме и очень благодарна вам и за ваше покровительство, и за то, что вы позволили мне пожить в ваших комнатах. Вы к тому же волновались и за мое здоровье, и именно благодаря вашей заботе я смогла его поправить. Теперь я терзаюсь при мысли о том, что вы, не обращая внимания на мое низкое происхождение, посвятили мне столь прекрасные стихи. Если вы не шутили, то позвольте взглянуть на них, и я буду весьма вам признательна… — Тут она зарделась от стыда, будто алый пион.

Ситиро был так рад, что не нашелся, что ответить. Он взял ее за руку и подтащил к себе — это была настоящая, живая женщина из плоти и крови, от которой даже пахло женщиной. Ее тело пылало под китайской накидкой. Впрочем, Ситиро не торопился сразу разделить с ней ложе и сначала позвал служанку, чтобы та принесла сакэ и закуски, ибо ночь была длинная. Налив сакэ в чашу, которая стояла перед уставшей красавицей, он спросил:

— И где же ты родилась?

Теперь, после того, как они обменялись клятвами, его манера разговора стала простой.

Женщина ответила:

— Меня зовут Цуйцуй. Отец мой происходит от вэйского начальника Цуй Яня. Много веков мои предки жили в Нанкине, но последний пал при Хунцзэй в начале царствования Сяньфэна…

— При Хунцзэй? И понятия не имею.

— Тогда был большой бунт. Некий Хун Сюцюань, называвший себя братом Иисуса и царем, поднял восстание.

— Так там были замешаны иезуиты?

— Да.

— Ваши дела. Ну, Цуйцуй, продолжай.

 — Из–за восстания все мои домочадцы разбежались кто куда. Враги похитили меня и, воспользовавшись случаем, продали в публичный дом в Шанхае. Там часто бывал один знаменитый художник, который любезно нарисовал мой портрет. Тем самым публичный дом прославился, да только у меня не было способностей, и радовать гостей я не могла. Не прошло и полугода, как я попыталась сбежать, и, к счастью, меня похитили пираты, которые орудуют между Шанхаем и Кюсю. Так я смогла ступить на землю в Нагасаки. Остальное вам известно. Такова моя история.

 — Хм, очень уж странно.

И впечатленный Ситиро, все больше жалевший Цуйцуй, поставил недопитую чашу с сакэ и записал на бумаге следующие строки:

Над землей повисли темные тучи,
из врат столицы выходит дева из рода Цуй,
кто бы знал, что она в лодке доплывет до Пэнлай
и встретится с отшельником в тени персика.

Когда Ситиро прочел эти стихи, Цуйцуй улыбнулась, взяла кисть и ответила:

Сердце мое полнится невыразимых дум,
хотела бы я подобрать слова, да не могу,
ведь нет у меня способностей к стихам,
как у служанки в доме Чжэнь Сюаня.

Вдали запели петухи, и, хотя еще не начинало светать, ложиться спать уже было поздно, поэтому они, переполненные страстью, продолжали обмениваться ласками. Еле дыша, Цуйцуй сказала:

— Я вам уже говорила, что от рождения слаба здоровьем, и хоть рада, что вы меня любите, но так я могу умереть. Хоть я и могу на какое-то время принимать человеческий облик, но мне не хотелось бы потерять жизнь от избытка ласк. На сегодня хватит — обнимите меня и ложитесь спать.

Ситиро, однако, все было мало, ибо он был будто пьян прелестью этой слишком свежей, слишком блестящей красавицы, которая будто переполняла ее и лилась изнутри. Обняв ее, он обнаружил, что доселе не испытывал ничего подобного. Еще никогда удовольствие не переполняло его. Он почувствовал, что вся комната наполнилась волнующим ароматом, куда более приятным, чем запах персиков в саду. Так пахло мокрое, вспотевшее тело Цуйцуй — и Ситиро удивился.

— Ты источаешь какой-то чудесный аромат. Не зажгла ли ты палочки?

— Нет, что вы… Это мой естественный запах. Стыжусь вам сказать, но когда я достигаю вершин наслаждения, то мое тело пахнет еще сильнее. Он такой сильный, что я и сама даже задыхаюсь…

—Ага. Все равно, что золотить Будду из алойного дерева, только лучше делать. Только женщин из алойного дерева я еще не видел. Это идиосинкразия.

— Ну, таких уж технических выражений я не знаю.

Ради пробы Ситиро обнюхал подмышки и живот женщины и даже через накидку ощутил неописуемый, чудесный аромат, как она и говорила. Он стянул с нее хакама и понял, что источник запаха был именно там. Женщина стыдливо сопротивлялась, но, несмотря на это, Ситиро приблизился к ней и вдыхал опьяняющий его аромат.

— Мне пора… Скоро утро. Завтра вечером мы снова встретимся.

Ситиро услышал эти слова в полудреме. Он устал так, что держался из последних сил, и, как ни старался, скоро погрузился в крепкий сон. Когда он открыл глаза, было уже за полдень. Красавица уже не лежала рядом, а снова появилась на свитке, и лицо ее в дневном свете было не лишено особого бесстыдства.

Ситиро уже давно исполнилось двадцать, и он частенько захаживал в Ёсивара, где сходился со многими женщинами, поэтому он думал, что все про них знает. Однако, проведя ночь с Цуйцуй, он понял, что еще ни разу не просыпался таким бодрым. Раскрыв глаза после глубокого и крепкого сна, он почувствовал себя настолько энергичным, будто снова появился на свет. И Ситиро не волновало предчувствие, что этой ночью ему придется заниматься тем же, чем и вчера. Он уже знал, что ему не надоедают только любовные дела. Они доставляли ему удовольствие — без преувеличения можно сказать, такое же, как и сама жизнь. Конечно, никто не живет вечно, и любовь тоже имеет границы. Однако Ситиро был убежден, что с Цуйцуй и это возможно.

Тем вечером Цуйцуй снова сошла со свитка в спальне Ситиро. Днем он весь день только и смотрел на картину, которая висела на расстоянии вытянутой руки, но ночью она предстала перед ним усталая и ослабевшая, с растрепанными волосами и тяжело дышащая. Казалось, пусть даже она всего лишь была нарисована тонкими линиями и раскрашена блеклыми красками на свитке, чтобы сойти с его поверхности и предстать перед ним, ей пришлось преодолеть огромное расстояние.

— Какая-то ты утомленная. Не устала ли ты сходить со свитка?

— Ах, нет… Я только хочу увидеться с вами. — видимо, Цуйцуй не хотела об этом говорить.

Цуйцуй сама и не подозревала, насколько хороша в постельных делах и не оставляла Ситиро неудовлетворенным, однако единственное, чего она не делала, — не снимала с себя легкую накидку.

Китайцы, и мужчины, и женщины, носили одежду и верхнюю, и нижнюю. Нижней были хакама, иначе говоря, шаровары. Пояс на “тонком стане” в стихах Ситиро состоял из множества плетеных вышитых шнурков, которые падали вниз, а “разноцветные носочки” были сделаны из парчи и красиво виднелись из–под длинных хакама. И когда Цуйцуй занималась любовью, то она, хоть и снимала с себя хакама, все равно оставалась в накидке. Она явно не хотела, чтобы Ситиро увидел ее выше пояса. И тот, хотя лелеял надежду увидеть ее полностью обнаженной, никак не мог исполнить свое желание.

Известно, что больше всего хочется увидеть то, что скрыто, и Ситиро постоянно полушутливо обращался к Цуйцуй:

— Тебе ведь нечего скрывать. И мужчины, и женщины, когда развязывают пояса, предстают друг перед другом полностью голыми. Таков естественный порядок вещей.

— Ах, я этого стесняюсь, прошу вас, сжальтесь.

 — Но тебя ведь, кроме меня, никто и не увидит. Хотя я неправ. Тебя увидит кое-кто еще!

 — О чем вы говорите?

 — Взгляни-ка за изголовье. Видишь, кто еще смотрит на тебя?

 — Ах, мне страшно.

 — Бояться нечего. Это рыбка.

Действительно, в аквариуме, который стоял у постели, недвижно плыла толстая золотая рыбка, широко раскрыв глаза, по которым нельзя было понять, спит она или бодрствует. Ситиро схватил Цуйцуй за локоть и повалил на спину так, чтобы она смотрела на аквариум. Она отвлеклась и совершенно забыла о своем поясе. Воспользовавшись возможностью, Ситиро задрал на ней накидку выше пояса.

 — Наконец-то!

 — Ай! — воскликнула Цуйцуй. Она попыталась высвободиться, но Ситиро не пустил ее и задрал накидку еще выше. Запах ударил ему в нос, и в свете фонаря стал виден ее белоснежный торс. На гладкой, красивой коже не было ни пятнышка. И чего она стыдилась? Единственно — на животе, в центре, не было пупка.

Ситиро, словно увидя то, чего ему было нельзя, не знал, что и сказать. Он поднялся и обнял поникшую женщину. Цуйцуй поправила одеяние и зарыдала у него на плече. Некоторое время спустя она промолвила:

— Ах, вы, наверное, подумаете, что я демоница, чье тело столь чудесно пахнет и которая хороша в этом… И любовь ваша пропадет… Это конец.

 — Да нет, не волнуйся зря. Нет у тебя пупка — так ведь и у птиц-калавинок их нет. Об этом мне и тревожиться не хочется. Впервые заполучив тебя, я познал по-настоящему радость спальни, и каждую ночь открываю ее для себя заново. Поэтому я тебя просто так не покину.

Но, несмотря на эти слова, вечер уже был испорчен. Цуйцуй говорила нехотя, лишь опустила глаза, а Ситиро все шутил, пытаясь подбодрить ее, и в то же время выпил несколько чашек сакэ и вскоре опьянел и громко захрапел. Когда ушла Цуйцуй, он не помнил.

В пьяном сне ему внезапно явился Мацуура Хосай. Он открыл огромную, напечатанную горизонтальным шрифтом книгу, и начал детально объяснять:

 — У калавинок нет пупков, говоришь. Так и быть, ты тут прав. Ведь красавицы — они, в своем роде, птицы, рождаются из яиц. Так говорит доктор Зибольд. Я это слышал у него в гостях.

Ситиро понял, что его дурачат, и завопил:

 — Что за вздор?!

Хосай пристально посмотрел на него:

 — Вздор? Это вовсе не вздор. У рожденных из яйца нет пупков. Главный закон науки зоологии. Даже твои рыбки называются “яичными”, не так ли? Подумай-ка, с чего бы у рыб были пупки?

Сон прервался на этом месте.

Хоть после утех с Цуйцуй Ситиро каждое утро чувствовал себя бодрым и свежим, на этот раз он ничего такого не испытывал. Он проснулся, и голова его болела, как после ужасного похмелья, и весь день чувствовал тоску, не зная, появится ли снова Цуйцуй.

Вечером Ситиро только отошел в уборную, как услышал, будто что-то упало на пол в его комнате. Примчавшись, он увидел Цуйцуй, которая только сошла с картины и без сил свалилась на пол в комнате. Он помог ей сесть. Цуйцуй была бледна, по лбу ее струился пот, и она тяжело дышала.

 — Цуйцуй? Что случилось? С тобой все хорошо?

Голос Ситиро будто подбодрил ее, и она ответила с легкой усмешкой:

— Я пришла попрощаться. Я так ослабела и телом, и сердцем, что не могу больше дарить вам ласку. Дорогой Ситиро, сегодня мы с вами видимся в последний раз в этом мире, и, когда я вас увидела, я уже ни о чем не жалею.

— В этом мире? Но ты ж нарисована на свитке…

 — Ах, не говорите так. Ваше горячее, безумное желание встретиться со мной и оживило меня, и погубит…

Цуйцуй вырвалась из объятий Ситиро и легко, словно мячик, взмыла вверх, а затем исчезла на картине. Ситиро лишь рассеянно смотрел, как рисунок медленно тает, пока не растворился полностью, а потом на свитке появилась черная, будто выжженная, дыра.

Говорят, с той поры Ситиро прекратил разводить золотых рыбок, разбил все аквариумы и, будто поняв что-то важное, стал вести жизнь полную вина и развлечений.

У этой истории есть продолжение.

Уже в первые годы Мэйдзи в нагасакском веселом квартале Маруяма был один мужчина лет тридцати, который, опьянев, устроил скандал — среди ночи поднял шум, требуя у проститутки показать пупок. Утром, одолжив на постоялом дворе зонтик с узором “змеиный глаз”, он нетвердой походкой отправился под весенним дождем на окраину города, в сторону горы Кадзакасира. Хоть он уже постарел и был не совсем молод, но нельзя было не признать в нем Кибунэ Ситиро.

На полпути к вершине горы стоял храм секты Обаку, откуда можно было видеть весь порт Нагасаки. У подножия цвели нарциссы, а между деревьями слышалось пение соловьев. Научила ли его ночью проститутка, но Ситиро даже среди утех вспомнил об этом месте и, не обращая внимания на дождь, шел туда. Когда он взобрался на гору, то увидел храм. Строения и ворота были выкрашены в алый цвет, как обычно и красят храмы секты Обаку, и выглядели они заброшенными. В центре храма стояла необычная старинная бронзовая статуя лежащего Будды.

Рядом с горящим светильником уселись друг против друга монах и послушник. Ситиро увидел, что на огромном животе монаха даже сквозь одежду виден пупок. У послушника тоже был пупок. И не только у них. Пупок был и у Будды, и у статуй архатов и небесных дев, львов и тигров, фениксов и черепах, богов, отшельников и оборотней — у всех украшений в зале храма были пупки.

Ситиро, подозревая что-то, спросил, как называется храм, и послушник ответил: “Храм пупка на горе Тайэн”.

Церемонно, он решил пожертвовать некоторую сумму перед статуей Будды на восстановление храма, но до сих пор лежащая статуя вдруг поднялась и, раскрыв огромный рот, захохотала. За ней засмеялся монах и послушник. Засмеялись и архаты, и небесные девы, и боги, и отшельники, надрывая животы, и смех наполнил весь храм и даже будто слышался в горном лесу.

Ошеломленный Ситиро в панике выбежал из храма и увидел, что перед ним стоит паланкин, который будто ждет гостей. Такой паланкин и в Ёсивара нельзя было увидеть, не то что у заброшенного храма. Ситиро посмотрел и увидел, что мужчина первым делом распахнул кимоно и показал пупок. Ситиро сел в паланкин. Мужчина сказал:

 — Закрой глаза. И пока я не скажу, что мы приехали, не открывай.

Паланкин будто взлетел, и Ситиро казалось, что в ушах у него свистит ветер. Наконец мужчина сказал:

— Приехали.

Ситиро сделал сальто и оказался на земле. Он огляделся. Вокруг была ночь. Однако ему показалось, что место знакомое — на ощупь он понял, что это был его дом в Аояма, где он жил за десять лет до того. Он держал под мышкой одолженный в веселом квартале Маруяма зонтик с узором “змеиный глаз”. Так он и побывал в Нагасаки.