I

Селин: Что вам сказать? Я не знаю, чем подмаслить ваших читателей. Это те люди, с которыми надо быть ласковым… Нельзя бросаться на них с кулаками. Им нравится, когда их развлекают, но никаких угроз, никаких нападок. Хорошо… Давайте поговорим. У автора не так уж много книг. «Путешествие на край ночи», «Смерть в кредит» — этого было достаточно… Я влез в это всё из любопытства. Любопытство, оно дорого обходится. Я превратился в печального хроникёра. Большинство авторов ищут трагедию, и не находят её. Они вспоминают личные маленькие истории, это не трагедии. Вы скажете: греки. Эти греки с их трагедиями считали, что они говорят с богами… Ага, конечно… Христос, не каждый день выдаётся шанс позвонить богам по телефону.

И: Что трагично для вас?

Селин: Сталинград. Как вам такой катарсис! Падение Сталинграда — это закат Европы. Вот там был катаклизм. Суть всего этого была там, в Сталинграде. Вот тут-то и можно говорить, что со всем было покончено, на славу, с белой цивилизацией. Так что всё это, немного шума, немного кипения, ружья, водопады. Я был там… Я наварился на этом. Я использовал всё это. Я продаю это. Случайно я оказался замешанным в какие-то дела — ситуация с евреями — которые меня не касались, у меня не было никакого желания там находиться, никакого смысла. Но я всё равно написал об этом… в своей манере.

И: Манере, которая спровоцировала скандал с изданием «Путешествия». Ваш стиль мало кого оставил равнодушным.

Селин: Они назвали это изобретением. Возьмите импрессионистов. В погожий день они брали краски и выходили рисовать на улицу. Они воочию видели, как вы устроили себе пикник на траве. Музыканты тоже над этим работали. Между Бахом и Дебюсси большая разница. Они делали революции. Они смешивали цвета, звуки. Для меня — это слова, порядок слов. Там, где речь идёт о французской литературе, я буду осторожен и не сделаю ошибок. Мы все — ученики религии — католики, протестанты, иудеи… То есть, христианских религий. Те, кто определяли, каким будет французское образование на протяжении веков, они все были иезуитами. Они учили нас как составлять предложения, переведённые с латинского, выверенные, правильные, с глаголом, подлежащим, дополнением, ритмикой. Короче — вот речь, а вот проповедь, проповеди повсюду! Они говорят об авторе, «Он построил хорошее предложение!» Я, я говорю, «Это невозможно читать». Они говорят, «Какой величественный театральный слог!» Я смотрю, я слушаю. Он плоский, это ничто, это ноль. Я, я ввёл разговорную речь в печать. Одним движением.

И: Это то, что вы называете «музыкальностью», верно?

Селин: Я называю это «музыкальностью» потому что я скромный, но на самом деле этого превращения очень сложно добиться. Это работа. Может казаться, что тут ничего такого нет, но это качественная работа. Чтобы писать как я, придётся написать восемьдесят тысяч страниц, чтобы в итоге получить восемьсот. Некоторые говорят про меня, «Естественное красноречие… Он пишет, как говорит… Это разговорная речь, обычные слова… Они почти одинаковые… Вы узнаёте их». Ну, вот это и есть «превращение». Это просто не те слова, которых вы ожидали, не та ситуация, которую вы ожидали увидеть. Когда слово используют таким образом, оно становится более личным и более метким, чем можно было от него ожидать. Ты сам создаёшь свой стиль. И это помогает найти в себе то, что ты хочешь показать.

И: Что вы хотите показать?

Селин: Эмоцию. Сави, биолог, верно заметил: вначале была эмоция, а слова там не было. Когда вы щекочете амёбу, она отвечает, у неё есть эмоция, она не умеет говорить, но у неё есть эмоции. Ребёнок плачет, лошадь несётся галопом. Только у нас, только нам даны слова. Вот откуда у нас политики, писатели, пророки. Слово ужасно. Вы не можете этого почуять. Но чтобы дойти до точки, где эта эмоция «превращается», эту трудность себе никто не представляет… Она уродлива… Она выше человека… Этот трюк может убить.

И: И всё же, вы всегда говорили, что писать надо.

Селин: Ничего не достанется вам просто так. За всё придётся заплатить. История, которую вы придумываете, она сама ничего не стоит. Только та, за которую вы расплачиваетесь, имеет смысл. Когда ты рассчитался за неё, тогда ты имеешь право «превращать» её. Иначе всё это — дрянь. Я, я работаю… У меня контракт, его надо выполнять. Только мне уже шестьдесят шесть, я на семьдесят пять процентов калека. В моём возрасте большинство уходит на пенсию. Я должен Галлимару шесть миллионов… так что я обязан продолжать… я уже работаю над следующим романом: всегда одно и то же… За гроши. Я знаю несколько романов. Но романы — это тонкость… искусство, которое исчезло. Романы не могут соперничать с машинами, фильмами, телевизором, бухлом. Мужик, сытый, который не умирал на войне, вечером он чмокает свою старушку и всё, его день подошёл к концу. С ним покончено.

__________

1960

И: Вы помните тот день, тот момент, как взрыв, который вас шокировал, оставил след?

Селин: О, ничего такого, нет! Я, я начинал с медицины, и я хотел заниматься медициной и уж точно не литературой. Господи Иисусе, нет! Если есть люди, которых можно назвать одарёнными, я такими считаю — всё тех же — Поль Моран, Рамю, Барбюс, они были созданы для этого.

И: В детстве вы не мечтали стать писателем?

Селин: О, совсем нет, о, нет, нет, нет. Я был без ума от врачей. О, это казалось необычным. Медицина была моей страстью.

И: Как вы представляли себе врача?

Селин: Просто парень, который пришёл к нам в пассаж Шуазёль, чтобы осмотреть мою больную мать, моего отца. Я увидел волшебника, да, который исцелял, который делал удивительные вещи с телами, которые не хотели больше работать как надо. Это было потрясающе. Он выглядел настоящим мудрецом. Это показалось мне совершенно волшебным.

И: Сегодня, что для вас представляет собой врач?

Селин: *фыркает* Теперь обществу наплевать на него, его теснят со всех сторон, у него больше нет престижа, больше нет никакого престижа. С тех пор, как он одет как помощник на заправке, то, мало-помалу, он им и становится. Да? Ему больше особо нечего сказать, у домработницы теперь есть Larousse Médical (мед. справочник — прим. пер.), и потом, сами болезни потеряли престиж, их стало меньше, смотрите, что случилось: нет сифилиса, нет гонореи, нет тифа. Антибиотики лишили медицину трагичности, подчистую. Больше нет чумы, нет холеры.

И: Душевные болезни, их теперь больше?

Селин: Ну, здесь мы не можем ничего поделать. Некоторые безумства убивают, но не многие. А что касается полусумасшедших, Париж ими кишит. Есть природное желание искать острых ощущений, но очевидно, что всё это, что можно найти в городе, городское дно распаляет сексуальное желание, до определённой степени… сводит подростков с ума, да?

И: Когда вы работали на заводе Форда, было ли у вас ощущение, что тот образ жизни, который ведут работающие там люди, повышает риск душевных недугов?

Селин: О, нет, вовсе нет. Нет. Там на заводе был главврач, который любил говорить: «Говорят, шимпанзе собирают хлопок. А я говорю, что лучше смотреть, как кто-то работает на машине». Больные предпочтительнее, они намного сильнее привязываются к заводу, чем здоровые, здоровые всегда уходят, в то время как больные продолжают хорошо работать. Но проблема человека, сейчас, не в медицине. Это скорее женщины, которые ходят по врачам. Женщина очень обеспокоена, потому что у неё много слабостей. Ей нужно… она хочет оставаться молодой. У неё есть менопауза, регулы, все эти генитальные дела, они очень деликатные, это превращает женщину в мученицу, разве нет, но эта мученица продолжает жить, так или иначе, она кровоточит, она не кровоточит, она идёт и зовёт доктора, она идёт на операцию, она не соглашается на операцию, она перезапускает себя, потом помимо всего этого она рожает, она теряет форму, всё это важно. Она хочет оставаться молодой, сохранить фигуру, да. Она не хочет ничего делать, и она не может ничего сделать. У неё нет сил. Это большая проблема… едва заметная. Вот что поддерживает салоны красоты, знахарей и шарлатанов, аптекарей. Но они не отражают интересной медицинской ситуации, женского отрицания. Это увядающая роза, нельзя сказать, что это медицинская проблема, или проблема садовода. В саду, когда вы видите увядающую розу, вы принимаете это. Другая будет цвести. В то время как женщина, она не хочет умирать. Вот в чём сложность.

И: Благодаря медицине вы открыли для себя определённый опыт, который передали в книгах.

Селин: О да, о да, я лечил людей тридцать пять лет, так что это чего-то да стоит. Я много носился в молодости. Мы бегали по лестницам вверх-вниз, ходили к людям, много людей. Это очень помогло мне во всех отношениях, я должен это признать. Да, невероятно. Но я не написал ни одного медицинского романа, это убийственная скука… как Сёберан (А. Сёберан, медик и автор многочисленных романов на эту тему).

И: Вы почувствовали призвание к медицине в раннем возрасте, но начали свой путь по-другому.

Селин: О, да! И как! Они хотели сделать из меня торгаша. Продавца продовольственных товаров! У нас ничего не было, у моих родителей не было средств, разве это не ясно. Я начинал в бедности, и так я и заканчиваю.

И: Какой была жизнь для мелких предпринимателей в те годы (1900)?

Селин: Жестокой, жестокой. В том смысле, что нам едва хватало на еду, но надо было следить и за внешним видом. Например, у нас было две витрины в пассаже Шуазёль, но освещалась только одна, потому что вторая была пустой. И надо было мыть пассаж перед тем, как открываться. Моему отцу. Это была не шутка. Да. У моей матери были серьги. В конце месяца мы всегда относили их в ломбард, чтобы заплатить долг за газ. О, нет, это было ужасно.

И: Вы долго прожили в пассаже Шуазёль?

Селин: Ну, восемнадцать лет. Пока я не пошёл в армию. Это была невероятная нищета. Хуже, чем просто нищета, потому что тогда ты можешь дать себе волю, деградировать, напиться, но это была нищета, которая заставляла продолжать, величественная нищета. Это было ужасно. Всю свою жизнь я ел лапшу. Потому что моя мать занималась починкой кружевных изделий. Что нужно знать о старом кружеве: запахи остаются в нём навсегда. Но нельзя же возвращать пахнущее чем-то кружево! А что не пахнет? Лапша. Я ел лапшу тазами. Моя мать варила лапшу в тазу. Варёная лапша, о, да, да, вся моя молодость, лапша и кукурузная каша. То, что не пахнет. Кухня в пассаже Шуазёль, размером со шкаф, ты попадал на второй этаж по винтовой лестнице, вот так, и приходилось ходить вверх-вниз без конца, чтобы следить за готовкой, кипит или не кипит, невозможно. Мы карабкались по ней по двадцать пять раз на дню. Вот такой была жизнь. Невозможная жизнь. А мой отец был служакой. Он приходил домой в пять. И доставлял кружева. О, нет, это была нищета, величественная нищета.

И: Вы продолжили испытывать на себе это давление нищеты, когда пошли в школу?

Селин: Это была государственная школа, так что никаких проблем не было. Проблем из–за бедности тоже. Они все были такие, как я, маленькие искусанные блохами дети. Нет, там не было богатых людей. Мы знали богатых. Два или три таких всё же было. Мы поклонялись им! Родители говорили мне, что те люди были богачами, местный торговец льном. Мистер Прадхомм. Их занесло к нам случайно, но мы их сразу раскусили, мы трепетали. В те дни мы поклонялись богатым! За их деньги! И в то же время мы считали, что он был умным человеком.

И: Когда и как вы узнали о несправедливости, которую представляли эти люди?

Селин: Очень поздно, должен признать. После войны. Это случилось, понимаете, когда я увидел людей, делающих деньги, пока другие умирали в окопах. Вы видите это, и вы ничего не можете с этим поделать. Затем, позднее я был в Лиге Наций, и там я увидел свет. Я самолично увидел, что миром правит Золотой Телец, Богатство! О, никаких шуток! Невозможно. Общественное сознание определённо появилось у меня поздно. У меня его не было, я выпал.

И: Ваши родители принимали это?

Селин: Это было мещанское приятие! Моя мать всегда говорила мне: «Бедный малыш, если бы не было богатых людей (потому что кое-какие соображения у меня уже были), если бы не было богатых людей, нам нечего было бы есть. У богатых людей есть обязанности». Моя мать преклонялась перед богачами, понимаете. Так что чего вы ожидали, это сказалось и на мне. Я был не до конца убеждён. Нет. Но я не смел иметь своего мнения, нет, нет. Моя мать, по шею вечно укутанная в кружева, никогда и не мечтала надеть такое на себя. Это было для покупателей. Никогда. Было ещё рано для этого, понимаете. Даже бижутерия, ювелир не носил побрякушек, жена ювелира никогда их не надевала. Я был одним из их посыльных. В Робер на Рю-Рояль, в Лаклох на Рю-Де-Ля-Па. В те времена я был очень подвижным. О-ля-ля! Я делал всё очень быстро. Теперь у меня подагра, но тогда… У нас постоянно болели ноги. Мои ноги всегда болели. Потому что мы нечасто меняли обувь, понимаете. Наши башмаки были слишком маленькими, а мы продолжали расти. Я бегал по доставкам на своих двоих. Да… Общественное сознание… Когда я служил в кавалерии, я бывал на охотничьих вечеринках Принца Орлоффа и Герцогини де Юзес, всё, что мы делали — держали пол узду офицерских лошадей. Не более того. Безвольный скот, вот чем мы являлись. Это было совершенно ясно, конечно, в чём было дело.

И: Ваша мать сильно на вас повлияла?

Селин: У меня её характер. Более, чем что бы то ни было. Она была такой тяжёлой, она была невыносимой, эта женщина. Я должен сказать, что у неё был характер. Просто она не любила жизнь, вот и всё. Всегда обеспокоенная и всегда в помутнении. Она работала до последней минуты своей жизни.

И: Как она называла вас? Фердинанд?

Селин: Нет. Луи. Она хотела видеть меня в большом магазине, в Отель-де-Вилль, в Лувре. Как покупателя. Это был её идеал. И мой отец думал так же. Потому что у него с его степенью по литературе ничего не было! А мой дед был доктором наук! Они почти ничего не добились, говорили они, бизнес, он добьётся успеха в бизнесе.

И: Ваш отец не мог найти более прибыльного места преподавателя?

Селин: Да, бедняга мог, но смотрите, как всё было: ему была нужна степень преподавателя, а была только степень общего образования, и он не мог пойти дальше потому что у него не было денег. Его отец умер и оставил после себя жену и пятерых детей.

И: Ваш отец умер в преклонном возрасте?

Селин: Он умер, когда вышло «Путешествие», в 1932.

И: До выхода книги?

Селин: Да, незадолго до этого. О, она бы ему не понравилась. Но важнее, что он завидовал. Он не воспринимал меня как писателя, вообще. По той же причине так о себе думал и я. Уж в этом мы с ним были согласны.

И: Как ваша мать отреагировала на ваши книги?

Селин: Она считала, что это было опасно и неправильно, и что из–за этого будут проблемы. Ей казалось, что всё идёт к концу. Она была очень осторожной по натуре.

И: Она читала ваши книги?

Селин: О, она не могла, это было слишком для неё. Она бы решила, что всё это очень грубо, и потом, она не читала книг, она была не той породы женщин, которые читают. В ней не было женственности. Она продолжала работать до самой смерти. Ужасное путешествие, отвратительное, да — идеальная оркестровка. Гнусная. Но вещи могут быть гнусными только с одной стороны, помните, да? И, знаете… опыт — это тусклая лампа, которая освещает только того, кто несёт её… и его нельзя передать… Должен держать его при себе. Как по мне, ты имеешь право умереть только когда за плечами есть хорошая история, которую можно рассказать. Чтобы войти, рассказываешь свою историю, и проходишь. Вот что такое «Смерть в кредит», символически, награда за жизнь — смерть. Как посмотреть… правит не хороший Бог, правит дьявол. Человек. Природа отвратительна, просто посмотрите на неё, птичья жизнь, животная жизнь.

И: Вы были счастливы?

Селин: Нет, чёрта с два. Потому что, что вам нужно, когда вы становитесь старым… Я думаю, если бы мне дали много денег, чтобы освободиться от нужды — мне бы это понравилось — это дало бы мне возможность отойти от дел и уехать куда-нибудь, чтобы мне не надо было работать, и чтобы я мог просто смотреть на других. Счастьем было бы сидеть одному на берегу моря, а потом чтобы меня оставили в покое. И есть очень мало; да. Почти ничего. Свеча. Я бы жил без электричества и всего этого. Свеча! Свеча, и я читаю газету. Другие, они мне кажутся суетливыми, охваченными своими амбициями; их жизнь — это шоу, богачи обмениваются приглашениями, чтобы поспевать за ходом представления. Я видел это, я жил в высоком обществе какое-то время — «Я говорю, Гонтран, послушай, что он тебе говорит; о, Гастон, вчера ты действительно себя показал, а! Показал ему, что к чему, а! Он снова сказал мне об этом вчера вечером! Его жена говорила, а, Гастон нас поразил!» Это комедия. Они проводят в ней свою жизнь. Бегают друг за другом, встречаются в одних и тех же гольф-клубах, тех же ресторанах.

И: Если бы у вас был выбор, вы бы выбрали наслаждения или литературу?

Селин: О, конечно! Я не прошу удовольствий. Я не испытываю удовольствия. Наслаждение жизнью — это вопрос темперамента, диеты. Вам следует есть хорошую еду, пить хорошие напитки, тогда дни пролетают быстрее, разве нет? Хорошо есть и пить, прокатиться на машине, почитать газеты, день скоро закончится. Ваши газеты, какие-то гости, утренний кофе, Бог ты мой, после прогулки уже пора ужинать, да? Увидеться с парой приятелей после обеда, и день прошёл. Вечером, как обычно, в кровать и закрыть глаза. Вот и всё. И даже быстрее с возрастом, вещи ведь начинают пролетать совсем быстро, разве нет? День кажется бесконечным, когда ты молод, а когда ты стареешь, он заканчивается очень быстро. Когда ты уходишь на покой, день как вспышка; когда ты ребёнок, он очень длинный.

И: Как бы вы проводили время, будь у вас возможность уйти на покой и не заботиться о деньгах?

Селин: Я бы читал газету. Я бы устроил небольшую прогулку, где меня никто не видит.

И: Здесь вы выходите на прогулки?

Селин: Нет, никогда, нет! Лучше этого не делать!

И: Почему?

Селин: Меня заметят. Мне это не нужно. Я не хочу, чтобы меня видели. В порту вы исчезаете. Ле Хавр…Не думаю, что они обратят внимание на старика в доках Ле Хавра. Ничего не заметят. Старый моряк, старый дурак…

И: Вам нравятся лодки?

Селин: О, да! Да! Я обожаю наблюдать за ними. Смотреть, как они подходят и отплывают. Они, и пристань, и я, я счастлив. Они скользят, они отплывают, они возвращаются, это не наше с вами дело, да? Вас никто ни о чём не спрашивает! Да, и вы читаете местную газету, «Le Petit Havrais», и… и всё. Это всё, что нужно. О, моя жизнь нравилась бы мне такой намного больше.

И: Был ли у вас когда-нибудь образец для подражания? Люди, на которых вы хотели бы быть похожим?

Селин: Нет, потому что всё это величественно, всё это, я совсем не хочу быть величественным, нет желания, я просто хочу быть стариком, на которого не обращают внимания. А это — люди из энциклопедий, я не хочу этого.

И: Я говорю о ком-то, кого вы, возможно, встречали лично, простых людей.

Селин: О, нет, нет, нет, я всегда видел только как они обманывают друг друга. Они действуют мне на нервы. Нет. Тут мне от матери досталась некоторая скромность, абсолютное безразличие, действительно полное! Чего я на самом деле желал бы, так это чтобы меня оставили в покое. У меня аппетит, зверский аппетит к уединению. Да, мне бы понравилось в Булони, да, Булонь-Сюр-Мер (город на севере Франции). Я часто бывал в Сен-Мало (город и порт в Бретани), но больше не могу. Там меня более-менее узнают. Места, куда люди никогда не ходят…

II

Последнее интервью Селина, 1.06.1961

И: В ваших романах любовь имеет значение?

Селин: Никакого. Вам она не нужна. Вы обязаны быть скромным, если вы пишете романы.

И: А дружба?

Селин: И об этом там тоже нет речи.

И: Вы считаете, что должны обращать внимание только на то, что не имеет значения?

Селин: Нужно говорить о работе. Это всё, что имеет значение. И более того, делать это очень сдержанно. Об этом говорят слишком громко. Мы все — просто публичные куклы. Это отталкивает. Для каждого настанет день приобщиться скромности. И в литературе, и во всём остальном. Мы заражены публичностью. Это на самом деле отвратительно. Надо только делать своё дело и заткнуться. Вот и всё. Общество смотрит на книгу, не смотрит, читает, или не читает, и это их дело. Автору остаётся только исчезнуть.

И: Вы пишете для удовольствия?

Селин: Нет, совсем нет. Будь у меня деньги, я бы никогда не начал писать. Пункт номер один.

И: Вы не пишете из любви или ненависти?

Селин: О, ни в коем случае! Если я хорошо отношусь к тем чувствам, о которых вы говорите, любви и дружбе, то это моё дело, но это не касается всех остальных!

И: Вам интересны ваши современники?

Селин: О, нет, совсем нет. Я побеспокоился о них однажды, когда попытался убеждать их не ввязываться в войну. Как бы то ни было, они не сгинули на войне, они вернулись, переполненные славой. Ну, а я, меня они упекли в тюрьму. Я напортачил, когда связался с ними. Мне не следовало беспокоиться. Я должен был беспокоиться только о себе.

И: В ваших последних книгах всё равно можно увидеть чувства, которые выдают вас.

Селин: Вас может выдать что угодно. Это несложно.

И: Вы хотите сказать, что в них нет никаких ваших личных переживаний?

Селин: О, нет, личных, нет, ничего. Может, там есть только одно, это то, что я не знаю, как играть в жизнь. У меня есть некоторое преимущество перед другими, которые гнилые изнутри, как раз потому что они находятся в самой гуще этой игры. Уметь жить, это значит пить, есть, рыгать, трахаться, целая куча вещей, от которых для человека не остаётся ничего. Я, я не игрок, совсем нет. Так что у меня всё в порядке. Я знаю, как выбирать. Я знаю, как пробовать, но как сказал один римский декадент, вопрос не в том, чтобы не идти в бордель, а в том, чтобы этот поход не засчитывался, не так ли? Я, я там был — вся моя жизнь прошла в борделях, но я быстро выбрался наружу. Я не пью. Я не люблю есть. Всё это для говнюков. У меня есть на это право, нет? У меня только одна жизнь: я сплю и хочу, чтобы меня оставили в покое.

И: Вы можете назвать писателей, кого вы считаете по-настоящему талантливыми?

Селин: Есть три человека, которых я могу назвать писателями. Моран, Рамю, Барбюс были писателями. У них было чутьё. Они были созданы для этого. А остальные нет. Ради всего святого, они все самозванцы, они банда самозванцев, и самозванцы считаются мастерами дела.

И: Вы считаете себя одним из лучших живущих ныне писателей?

Селин: О, вовсе нет. Великие писатели… Я не хочу возиться с определениями. Сначала вы должны умереть и когда вы мертвы, они начинают раздавать ярлыки. Первое, что вам нужно сделать — умереть.

И: Думаете, потомки оценят вас по достоинству?

Селин: О, Бог ты мой, я бы не был так уверен! Бог ты мой, нет! Возможно, никакой Франции не будет. Будут китайцы или берберы, они будут копаться в этом и их весьма озадачит моя литература, мой стиль изложения, и моё троеточие… Это не сложно. Я уже закончил, если мы говорим о «литературе». Я закончил. После «Смерти в кредит» я сказал всё, что хотел, и это не так уж и много.

И: Вы ненавидите свою жизнь?

Селин: Я не могу сказать, что люблю её, нет. Я терплю её потому что я живу и потому что у меня есть обязанности. Я довольно пессимистичный человек. Я должен надеяться на что-то. Но я ни на что не надеюсь. Я надеюсь умереть как можно безболезненнее. Как и любой другой. Вот и всё. Чтобы никто не страдал за меня, из–за меня. Умереть спокойно, да? Умереть, если получится, от инфекции, ну, или я могу сделать это сам. Так было бы намного проще. Что будет дальше, вот что для меня в тягость. Сейчас мне намного тяжелее работать, чем всего лишь год назад, и в следующем году будет ещё болезненнее. Вот и всё.

__________

Интервью 1961 года, когда Селин придумал вступление и концовку для экранизации «Путешествия на край ночи»

Селин: Ну, вот. Июль 1914-го. Мы на авеню Дю-Буа. И перед нами троица издёрганных парижанок. Леди того времени — времени жуликов. И потом мы, Бог знает почему, слышим, о чём они говорят. И мимо них по авеню Дю-Буа, мимо рядов кавалерии проплывает генерал, его адъютант тянет за повод, он на коне, конечно, он на коне. Но сначала разберёмся с леди, Господи помоги, «О, я же говорила, это генерал де Бойсробер, ты видела?»

«Да, я видела».

«Он меня заметил, да?»

«Да, да, он тебя заметил. Я его не узнала. Какая мне разница».

«А адъютант, этот малыш Бойлепьер, о, он был там вчера, он невыносим, сделай вид, что не смотришь, не смотри, не смотри. Он рассказывал нам о больших учениях в Мормильоне, кстати! О, он сказал, что это значит, что будет война, я уеду, я собираюсь уехать… Он невыносим, разве нет, со своей войной…»

Затем вы слышите музыку, на расстоянии, похожую на боевой марш.

«Ты правда так думаешь?»

«О, да, дорогая, они невыносимы, с этой их войной. Эти военные парады по вечерам, как думаешь, на что это всё похоже? Это смехотворно, это комичная опера. В прошлый раз в Лонгчампс я видела солдат с котелками на головах, типа шлемов, ты не поверишь, это выглядело уродливо, вот что они называют войной, делать себя уродливыми. Это смешно, по-моему, весьма смешно. Да, да, да, смешно. О, смотри, там атташе, испанский посол. Он тоже говорит о войне, дорогая, это весьма пугающе, о, я действительно устала от этого, было бы намного лучше просто пойти и пострелять фазанов. Войны теперь такие смешные, ради всего святого, это невообразимо, в это просто невозможно поверить. Они поют эти нелепые песни, на самом деле нет, как Морис Шевалье, на самом деле он весьма забавный, он заставляет всех смеяться».

Ну, вот, да, всё это.

«О, я бы лучше поговорила о цветочном карнавале, да, цветочном карнавале, это было так прелестно, так красиво везде. А теперь они отправляются на войну, так глупо, разве нет, это невозможно, это не может продолжаться».

Хорошо, ладно, теперь у нас есть вступление, мы на войне. Хорошо. Теперь можно переместиться в Париж и показать автобус, там стреляют, автобус едет по Каррфор-Дроа, в какой-то момент автобус переходит на галоп, это забавное зрелище, запряжённый тройкой автобус до «Кладбища Мадлен-Бастилия», да, снимите это. Хорошо, так. Вам придётся снова прочитать «Путешествие» — какая скука. Вам придётся найти места из «Путешествия», которые остались целы. Пассаж Шуазёль, с этим точно проблем не будет. И там будет Эпинэ, подъём на Эпинэ, это вам ещё предстоит сделать. Сюрёснэ, это тоже можно снять, хотя он уже не тот, что прежде… И вы можете снять Тюильри, и площадь Лювуа, маленькая улочка, вам следует посмотреть на это, решить, что сходится с вашими идеями.

Потом мобилизация. Да, точно. В этот момент начинается «Путешествие». Это где кони «Путешествия» отправляются на войну — часть большой картины. Вам понадобится целая куча гипса для этого…

Потом конец.

Я вам пересказываю немного фантастический фрагмент, может, вы покажете немного пригорода Моисэ, кстати, там я впервые оказался на войне, немного Фландрии, хорошо, прекрасно, вам надо только взглянуть на это, это очень глубокомысленно, и потом очень аккуратно вы начинаете усиливать шум стрельбы. Как вы могли узнать, что война началась, как это делали люди 14-го, это стрельба, с обеих сторон. Это было как катящееся Та-Да-Да-Дам, это была мельница, перемалывающая наше поколение. Перед тобой линия огня, вот там тебя должны стереть с лица земли, там все они умирали. Да, и тебе надо было карабкаться вверх со штыком. Но по большей части это была стрельба и огонь. Сначала стреляют, потом сжигают. Горят деревни, горит всё. Сначала стреляют, потом начинается мясорубка.

Покажите всё это как можете, это ваша проблема, придумать. Тут я бы положился на Дескава (Люсьен Дескав, французский писатель, за свой роман, в котором критиковал армию и общественную мораль, был лишён армейского звания. — прим. пер.). Вам понадобится музыка, чтобы сочеталась со звуками стрельбы. Злобная музыка, вроде Вагнера, можно найти что-нибудь в архивах. Музыка, которая подходит ко всему. Очень мало речей. Очень мало слов. Даже для большой сцены, даже для трёх миллионов человек. Стрельба. Та-Да-Да-Дам! Та-Та-Та! Пулемёты — они уже были в ходу. От Северного моря до Швейцарии, полоса в четыреста пятьдесят километров, которая не переставая пережёвывала людей. Я не фантазирую! Только там умерло миллион семьсот тысяч человек. Больше, чем «немного». Отступления, наступления, отступления, громче и громче, БАБАМ, большие пушки, маленькие пушки, немного самолётов, нет, можете показать самолёт, но их было немного, нет, что нас пугало, так это стрельба, всё просто. У немцев были большие пушки и это было большим сюрпризом для французской армии, «стопятые», у нас их не было. Ладно. И велосипеды, которые складывались пополам.

И чтобы закончить вашу историю, «Путешествие», понимаете, оно заканчивается, ну, как может, эх, но всё равно, есть конец, вывод, подпись под всем «Путешествием», действительно правдоподобный. Книга заканчивается философически, книга да, но не фильм. Вот как должно быть в фильме. Так я представлял себе одну из возможных концовок: Старик — я назвал бы его Саймон — присматривает за кладбищем, военным кладбищем. Ну, он уже старый, ему семьдесят, он выдохся. И кладбищенский начальник, управляющий, он молодой, и он даёт ему понять, что его увольняют. А, говорит он, всё, прошу вас, чего ещё можно желать, я больше не могу. Потому что, понимаете, они построили для него небольшой домик, недалеко от Вердена, знаете, домик, и вот этот домик, он превратил его в маленький кафе-бар, и у него есть граммофон, да! Так что в этом баре он подаёт людям напитки и разговаривает, знаете, он рассказывает свою историю, рассказывает её многим людям, и вы видите бар, и люди заходят, раньше было много людей, но больше они не приходят, чтобы проведать могилы своих дорогих усопших, но после всех этих могил дорогих усопших он чувствует себя старым, ха, и не так просто туда добираться, так что он туда больше не ходит, потому что он говорит, я слишком стар, я не могу, я не могу ходить. Пройти три километра по этим бороздам слишком большая проблема, это, невозможно, я вернусь мертвецом, да, я выдохся, выдохся, я. И у него есть возможность сказать так, потому что управляющий кладбища нашёл кого-то на его место. А кто это, кто займёт его место? Я скажу вам. Это… это армяне. Семья армян. Отец, мать, и пять маленьких детишек. И что они там делают? Ну, они уехали в Африку, как все армяне, и их вышвырнули оттуда, и кто-то сказал им, что они могут отправиться на север, где они найдут кладбище и старика, который собрался уходить, и они могут занять его место. О, он говорит, хорошо, потому что дети больны, в Африке для них было слишком жарко. Так что Саймон принимает их. Хранитель кладбища. Он со своей шапочкой на затылке и всем прочим. Ну, говорит он, ты займёшь моё место. Но тут не очень-то тепло. Если захочешь развести огонь, можно принести дров, хотя их тут всего только для маленькой плиты и хватит, и он говорит, я, я больше не могу, потому что вся эта беготня. Раньше тут были американцы, в прежние времена. Они тут всё ещё есть, там, внизу, ты их увидишь, ты найдёшь их… Ну, я покажу тебе ворота, через которые они заходят, это недалеко, около километра, но я больше не могу — потому что он тоже хромает, понимаешь, он тоже хромает — я ранен, я, калека на восемьдесят процентов после 1914-го, имеет значение! Я буду жить с сестрой. Она говорит, что мне пора, она говорит, что я должен, но я не знаю, полажу ли с ней, не видел её тридцать лет, не видел, ну и грязной шлюхой она была, должно быть, только хуже теперь. Она замужем, она говорит, что у них комната, может быть, я не знаю, что я там буду делать, всё равно, здесь я не останусь, разве я могу, не могу выполнять работу, я не могу это делать. Не так уж и много её теперь, два или три человека приходят, раньше было много, приезжали, в старые времена, почтить память, французов и англичан, тут зарыты все, но ты увидишь, как они мне сказали, о, поправляй кресты, да, некоторые попадали, конечно попадали, время делает своё дело, кресты не будут стоять вечно, так что я поправлял кресты как мог очень долго, но больше я не хожу, нет, нет, я не могу, мне после этого надо прилечь, понимаешь, я не могу, а лежать тут не очень-то приятно, у меня никого нет, так что приходит посетитель, это одна американская женщина, милая, очень старая американская женщина, и она говорит, «Я хочу повидать своего старого друга Джона Брауна, мой дорогой дядя, он умер, он не у вас?» О, говорит он, всё записано, подождите минуту, я пойду и проверю, да, я покажу вам записи, вот, и он показывает ей записи и говорит, я их берёг, видите, вот, не скажешь, что не берёг, а теперь давайте посмотрим, Браун, Браун, Браун. О, да, да, да, да, да. Так, смотрите, это вниз, на кладбище Фоветт, там внизу, леди, нелегко найти, это точно. Нет, нет, пожалуйста, он там, со своей женой и детьми, очень интересно, земля, она всё расставит по местам; и я не могу, понимаешь, я не могу, я сказал, что я не могу, бесполезно, мадам, и поверьте мне, если я попробую пойти туда, хе, хе, позвольте сказать, найти, где он, он у меня, в записях, но я давно там не был, не проверял американца, это долгий путь, два с половиной километра, не меньше, нет, нет, пусть они идут. Я могу угостить вас тем, что тут есть, гренадин, лимон. О, вы желаете чашку кофе, о, будьте уверены, отказаться от чашечки кофе, я сделаю вам чашечку кофе.

И он делает ей чашку кофе, смекаешь, у него нюх на богатеньких дам. Ну, говорит он, понимаете, моя сестра, в Асньере, вот кофе, немного кофе? Знаете, это напоминает мне, я не уверен, что она знает, как это сделать. Проститутка, вот кто она, я сам это говорю. Хе, я не знаю, что буду делать, я не знаю, всё равно, надо уходить, правда надо идти. Так что вот. Да. Я ухожу. Да, я действительно ухожу, я собираюсь оставить вас с ними. Не бойтесь, всё (остальные выглядят напуганными). О, здесь не очень тепло, но вы можете взять дров, и согреться, без проблем. О, вы сами увидите, тут всё серьёзно. Как насчёт музыки. А, хорош, этот граммофон, был хорош, да, из старых времён, был, был… И он достаёт пыльную штуковину и они слушают старые записи, на самом деле старинные, хе — «Viens poupoule», «Ma Tonkinoise» — вот, видите, так лучше, разве нет, можете слушать их всё лето, правда, это вернёт их назад, раньше они были тут битком, надо только постараться, да? Ну, мадам, собираетесь, да? Обратно в Париж, да? У вас есть машина? Должен признаться, это бы не помешало, это было бы, очень кстати, хе, обратно в машину…

Ссылка на оригинал: https://www.theparisreview.org/interviews/4502/louis-ferdinand-celine-the-art-of-fiction-no-33-louis-ferdinand-celine

Луи-Фердинанд Селин. Три интервью в журнале «Опустошитель», #26. Прогресс: http://pustoshit.com/issue_26.html