В издательстве Ad Marginem вышла книга теоретика и медиа-активиста Герта Ловинка «Критическая история интернета». Это сборник статей последних лет, посвященных разным темам: влиянию медиа и смартфонов на природу социального, конкретным феноменам цифровой повседневности от мема до селфи и возможным формам сетевой организации и актуальной политической практики. Над переводом работали Дмитрий Лебедев и Петр Торкановский.

По словам Дмитрия, который также написал предисловие к сборнику, «теория медиа у Ловинка неизбежно смыкается с конструированием нового политического воображаемого, которое сегодня нельзя представить без собственного медийного аппарата». Мы публикуем фрагмент статьи, в которой Ловинк описывает то, каким может быть современный активизм и какие способы сетевой организации могут ему пригодиться. Это не Facebook-революция, производящая слишком нестабильные социальные движения и опирающаяся на слабые связи «друзей и их друзей». И не информационные диверсии Wikileaks, замкнутых на фигуру своего одиозного лидера. Скорее, релевантным способом политической борьбы должны стать горизонтальные сети вроде Anonymous — одновременно гибкие и легко перестраивающиеся под ситуативные нужды участников, но и достаточно стабильные для возможности коллективной работы и укрепления солидарности.

Один из основных тезисов: не проблема медиа, но вопрос организации станет ключевым в новом столетии — и наша способность объединяться посредством информационных сетей (изобретения новых технологий, разработки новых приложений и так далее) является критически важной для нашего политического будущего.

Организованные сети как базовые социальные единицы

«Организация, которая, в конце концов, является лишь практикой кооперации и солидарности, — это естественное и необходимое условие социальной жизни».

Эррико Малатеста

Если XIX и XX векам приходилось возиться с социальным вопросом, а мы еще совсем недавно пытались понять суть вопроса медиа, то XXI век ждет господства вопроса организации. Что придет на смену священному треугольнику партии, церкви и государства и подарит надежду миллиардам треплющихся друг с другом людей? Ждет ли нас радикальная переработка самих социальных движений? У всех нас есть неплохие идеи насчет того, как лучше организовать жизнь общества, и мы даже способны обмениваться ими, но как их реализовать на практике? Заменят ли сети, корпорации, группы и сообщества более традиционные социальные формы? Как уже однажды отметил «The Invisible Committee», «организации мешают нашей самоорганизации. По факту не существует разрыва между тем, чем мы являемся, что мы делаем и чем мы становимся. Организации — политические или трудовые, фашистские или анархистские — всегда начинают с того, что на практике разделяют эти три аспекта своего существования. После этого им легко предлагать свой идиотский формализм в качестве единственного способа заполнить эти бреши. Организация — это не процесс структурирования своих слабостей. В первую очередь, это создание связей» [313].

Что придет на смену скуке — уходящей фазе, которую точно описывал Дэвид Фостер Уоллес? В своем эссе о кампании Джона МакКейна 2000 года он задавался вопросом, почему молодые избиратели настолько не заинтересованы в политике, и отмечал, что сейчас «практически невозможно заставить кого-то хорошенько задуматься, почему он не заинтересован в чем-либо. Скука сама по себе предшествует вопрошанию, и реальности этого чувства оказывается достаточно». То же самое касается рассуждений Жана Бодрийяра об инерции и молчаливом большинстве. Такое состояние, однако, всегда когда-нибудь заканчивается. После начала вечеринки сложно оставаться снаружи. Уоллес писал, что политика — это не круто: «Крутые, интересные, живые люди — это не те, кто позволяет себе увлечься политическими процессами» [314]. Существует «глубокая потеря интереса, которая часто является защитной реакцией на чувство боли и грусти». Демонстрация, которая подает себя как крутой фестиваль, преодолевает такое замороженное состояние умов, создавая инклюзивные временные автономные зоны, которые в прошлом множествам (multitudes) и не снились. В ее основе лежит политика аффекта, которая является чисто телесной и больше не заигрывается с визуальным языком так, как это было в 1930-е (о чем писал Вальтер Беньямин). Если уж на то пошло, политика эстетики является по своей природе аудиопсихической.

Что есть утрата и что есть желание в эту сетевую цифровую эпоху? Вопрос может звучать риторически (или даже утопически), но речь не об этом. Дело в том, что сегодня на него отвечают на языке романтизации офлайна. Единственным вариантом видится уход от технологий в принципе, а технические идеи часто осуждаются как «солюционизм» [315]. Как создать такой радикальный план, который избегал бы обеих крайностей? Как заявил мэр Чикаго Рам Эмануэль, «не упусти кризис, ведь он дает возможность делать важные вещи». Давайте воспользуемся моментом и забудем о реформистской повестке, которая делает акцент только на индивидуальных решениях, сводя политическое участие к вводу данных. Когда мы боремся с цензурой, слежкой и контролем со стороны государств и монополий, разрушающих реальную инфраструктуру, появляется надежда на рождение новой культуры децентрализации, в рамках которой можно на федеративном уровне отстаивать права, стандарты и протоколы, которые служили бы всем и каждому.

Внезапный подъем взявшихся из ниоткуда масштабных движений нельзя объяснить восстановлением силы негации. Вторя анализу современного консерватизма в «Реакционном духе» Кори Робина, мы можем отметить, что в наше время социальные движения не столько чего-то желают и требуют, сколько дают выражение культуре утраты. Они скорбят о потерянном будущем и выражают свое коллективное чувство безысходности, когда вокруг них больше нет публичной инфраструктуры и социальных сервисов, когда надежные рабочие места исчезли, а в перспективе светит жизнь без устойчивых зарплат, в вечной долговой яме. Как бы сказал Робин, протестующие просят нас пожалеть их, а вовсе не подчиняться им. Они хотят быть славными лузерами, проживающими свою утрату и прославляющими свой статус жертвы. Эти возмущающиеся не требуют ничего, кроме симпатии.

В 1990-е предполагалось существование предустановленной гармонии. Для молодежи того времени было характерно «нежелание взаимодействовать с мутным миром власти и жестоких конфликтов, трагедии и разрыва» — однако это время давно кануло в лету [316]. Предложенный концепт организованных сетей можно считать следующей ступенью в глобальном поиске форм организации, которые подходили бы нашему веку цифровых медиа. Начальной точкой его развития служит феномен рабочих групп, спонтанно возникающих в ходе политических событий, но в данном случае акцент делается на устойчивости самоорганизации. Событие является по своей природе кратким, экстатичным и локальным; организованная сеть также может быть локальной, однако она отовсюду впитывает знание и опыт, чтобы в итоге сфокусироваться на реализации идей, проектов и коллабораций, а не только на приближении события. И если событие стремится немедленно вырасти в масштабе и стать видимым за счет всех возможных каналов, то небольшие организационные единицы занимаются делом на заднем плане. Претворение в жизнь решений, принятых общим собранием, на форуме или непосредственно этими группами — это цель номер один.

Вместо того чтобы представлять социальность в виде расширяющейся вселенной возможных клиентов и союзников, оргнеты подчеркивают важность сильных связей и необходимость реальных дел.

Организация — это не медиация. Если есть такая возможность, группы замышляют что-либо в офлайне. Когда мы организовываем политическое событие, мы действительно коммуницируем и пытаемся не записывать наши планы. Мы что-то готовим, обсуждаем, координируем, составляем планы, совершаем звонки; мы заказываем необходимые инструменты и оборудование и лишь потом выбегаем наружу навстречу своей политической судьбе. Давайте помнить о том, что информирование своих товарищей — это не работа медиа. В наш век социальных медиа мобилизация и пиар начинают сливаться, что оставляет в недоумении как активистов, так и представителей общественных и медиаинститутов. И если активисты все еще в состоянии отличить внутренние каналы от мейнстримового радио, а газеты от ТВ, то в случае интернета все привычные границы размываются. Что такое твиты, посты в блогах, апдейты статусов и реплаи? Это форма символической работы на уровне репрезентации или же материальная, социальная деятельность? Или и то, и другое? Внутренняя невозможность различить координацию, мобилизацию и публичность является главным двигателем сегодняшних дебатов на тему связи социальных медиа и активизма.

Мы часто упускаем тот загадочный переломный момент, когда какая-то проблема, небольшая сеть или локальный конфликт внезапно вырастают в массовое движение. Инсайдеры могут реконструировать эти события, однако можно ли такие единичные случаи сделать основой доступного для всех стратегического знания? Организованные сети не способны разрешить эту загадку современности. Чтобы разобраться с данными вопросами организации, обычно отодвигаемыми на задний план, мой австралийский коллега и теоретик медиа Нед Росситер в 2005 году как раз и предложил использовать концепт оргнетов. За счет этого понятия предполагается преодолеть ограниченный статус субъекта-как-пользователя, который существует в контексте кризиса таких традиционных институтов как политические партии, профсоюзы и конституции. Социальные медиа изолируют своих индивидуализированных пользователей, и в этом случае у тех, кто хочет что-то изменить к лучшему, есть только индивидуализированные опции. Оргнеты — это возможный ответ корпоративным стратегиям интернет-гигантов, которые эксплуатируют наши слабые связи («друзья друзей моих друзей») ради увеличения охвата аудитории и пожирания все большего количества данных [317]. Как подорвать этот тренд, направленный на потребление нашей социальной жизни? Вместо того чтобы представлять социальность в виде расширяющейся вселенной возможных клиентов и союзников, оргнеты подчеркивают важность сильных связей и необходимость реальных дел. И если корпоративные социальные сети продвигают стратегию вечного гиперроста на основе шеринга и апдейтов, то оргнеты ставят во главу угла дальнейшее развитие коллаборативных платформ.

В сфере техники и софта оргнеты — это материальное оформление того, что Tiqqun называет «обязательством иметь обязательства». Активисты знают, что истина не скрыта в алгоритмах. Математические модели здесь неуместны и существуют в основном для управления. Оргнеты же, в свою очередь, призваны структурировать сегодняшние потоки данных. Такого рода идеи, которые можно сравнить с концептуальными произведениями, становятся частью титанической борьбы за планетарную сетевую архитектуру, определяющую наш век. Операционным системам необходим код; приложения, базы данных и интерфейсы сильно зависят от абстрактных концептов. Именно в этой связи возрастает роль писателей-фантастов, философов, литературных критиков и художников. Софт не является данностью, эдаким инопланетным черным ящиком, который принимает наши сигналы в открытом космосе (пусть нам иногда и кажется, что это так). Его создает гик из соседней квартиры.

Оргнеты — это предельно простой и понятный концепт: вместо дальнейшей эксплуатации слабых связей со стороны доминирующих платформ социальных медиа, они акцентируют внимание на интенсивном взаимодействии внутри ограниченной группы вовлеченных юзеров. Потенциал интернета нельзя сводить к деятельности корпоративных платформ, перепродающих наши личные данные, которые мы обмениваем на бесплатное использование. В корпоративном сценарии мы нарываемся на рейды АНБ. Оргнеты же не являются ни авангардом, ни ячейками интровертов. В понятии «оргнет» важной является этимологическая связь со словом орган. Имеется в виду не возвращение и регрессия к единому телу общества и не отсылка к шеститомнику Аристотеля «Органон» и понятию «тела-без-органов» (а также его выворачиванию наизнанку у Жижека). «Орган» оргнетов — это социо-технический девайс, с помощью которого создаются проекты, выстраиваются отношения и осуществляются интервенции. Здесь мы говорим о связи софт-культур и желаний общества. В этом отношении ключевую роль играет вопрос алгоритмической архитектуры, на который обычно не обращают внимание активисты, беззаботно берущие на вооружение коммерческие и политически скомпрометированные платформы типа Facebook, Twitter и Google+.

Мы можем в прагматичном ключе рассуждать о новом поколении софта для рабочих групп, который бы работал параллельно с издательскими и агитационными платформами, а также с теми инструментами социальных медиа, которые помогают в мобилизации. Сегодня не хватает небольших, ориентированных на конкретную задачу приложений для принятия решений, которые выглядят как чаты, а не как комплексные форумы для использования на ПК. В этой сфере господствует Google с своими программами Google+ и Writely, который, увы, превратился в Google Docs.

Важно на уровне софта осуществить то, что можно назвать «открытым заговором»

Я не настолько увлечен вопросом «демократии», насколько им увлечены Дэвид Гребер и другие участники американского движения Оккупай. Я бы предпочел экспериментировать не с ритуалами консенсуса, а с софтом для принятия решений, и думаю, что социальные движения должны культивировать противоречия, а не избегать их [318]. Нас не должно пока беспокоить, раскалываются ли движения, или нет: давайте помнить о том, что социально-технические инфраструктуры расширяются и улучшаются за счет разветвления. Суть также и не в очередных экспериментах с моделью единого сообщества и управления им. Оргнеты являются атрибутом нашего времени, потому что они разбираются с тем, как именно технологии «вгрызаются» в определение того, что представляет собой социальная группа. Оргнеты стремятся инициировать такой процесс определения на уровне сетей. Сети понимаются не как добровольные низовые групповые ассоциации, о чем твердила идеология 1970-х, а как господствующая форма повседневной жизни общества. Контуры оргнетов пока едва различимы, так что еще нет возможности дать ответ на, без сомнения, интересный вопрос о том, как они соотносятся друг с другом и с другими формами организации. Нам нужно лучше понять, что происходит и что может происходить на самом базовом уровне организации. Как пишет Гребер, «если есть возможность, то всегда лучше принимать решения в небольших коллективах: рабочих группах и группах единомышленников. Инициативы должны появляться снизу. Никто не должен чувствовать, что ему нужно чье-либо разрешение, даже если речь идет о включающей всех Генеральной ассамблеи. Исключение составляют те случаи, когда отсутствие такого разрешения вредило бы общему делу» [319].

Что касается предполагаемого «виталистского импульса» сетей, то здесь требуется оправданная критика. Нужно оспорить предположение, что социальные структуры возникают из ниоткуда. Нет ни эмерджентности, ни свободного становления, а есть только пробы и ошибки, целью которых является достижение критической массы, после чего будут строиться коалиции, а отдельные действия перерастут в крупномасштабное событие. Бергсонианские же метафоры подразумевают, что движения должны высвободить внутреннюю энергию, что позволит покинуть область своих желаний и присоединиться к большой движущейся толпе. В конце концов, у социальных движений лучше всего получается нас удивлять (в особенности тех, кто непосредственно в них участвует). Но, возможно, вместо простого отрицания идеи эмерджентности стоит попытаться встроить определенные политические конфигурации в исторический контекст. Мы сможем лучше понять, что могло бы сработать сегодня, если сравним это с беспокойной эпохой сорокалетней давности, золотым веком поп-культуры, социальных движений от феминизма до сквоттинга, вооруженной борьбы, деколонизации и растущей осведомленности об экологических проблемах и вопросах применения атомной энергии. Одним из важных отличий от той эпохи является сегодняшнее плачевное состояние «радужной коалиции» — лоскутного одеяла меньшинств, как говорили раньше. Вместо «групп единомышленников» сейчас мы имеем дело с нестабильными сетями — с неформальной основой и слабыми связями, особенно на периферии.

Внутри сегодняшних сетей мы обмениваемся апдейтами. Если взглянуть на стартовый вопрос Twitter — «Что вы сейчас делаете?» — то событие здесь является данностью [320]. Согласно корпоративному взгляду, в нашей жизни всегда есть события, о которых можно поговорить — какими бы на самом деле мелкими они ни были. Эксперты по маркетингу заинтересованы именно в этой пустой болтовне. Мы не отыскиваем источник происходящего и не деконструируем желание отмечать любую мелочь как новость. Не создать ли тогда микроблоггинг- платформу, которая будет спрашивать: «Что делать?» Как бы выглядел ее дизайн? Важно на уровне софта осуществить то, что можно назвать «открытым заговором».

Вместо того чтобы предполагать существование движения, мы можем взглянуть на ячейки, сердцевины, небольшие структуры, которые пытаются сдвинуть проблемы с мертвой точки, которые едва друг друга знают и работают в различных локациях и контекстах. В их деятельности нет ничего героического, и мы не можем предсказать, куда они их заведут. Еще с 1970-х придание сетевой структуры таким инициативам казалось жизненно важным шагом, позволяющим дать движению старт. Этот низовой подход, тесно связанный с понятием прямой демократии, сравнивался с такими видами активизма как саммит-хоппинг Глобального движения за справедливость. Эта практика заключалась в атаке на глобальные элиты в месте их обитания — на саммитах G-8, G-20, ЕС, МВФ и Всемирного банка. Когда речь идет о конкретном событии, сетевая координация работает только в ходе спорадических бунтов (например, в Париже в 2005-м, в Лондоне в 2011-м, в ходе «Блокупай»- протестов против открытия штаб-квартиры ЕЦБ во Франкфурте в 2015-м) 321. Волну выступлений в 2011–2013 годах можно считать более гибридной моделью, которая включала элементы обеих упомянутых форм протеста. Их действия были нацелены на локальные и национальные изменения, однако идентификация с глобальным контекстом была довольно легкой. Сегодня социальные движения увеличиваются в масштабе достаточно быстро (отчасти за счет использования социальных медиа в дни мобилизации), однако — будучи уличной толпой — также быстро и распадаются.

События без лидеров

Было бы полезно сравнить сегодняшние дебаты о форме организации с тем, как в прошлом западногерманские «горизонталисты» из «Шпонтис» выступали против марксистско-ленинистских, троцкистских и маоистских групп по типу партий авангарда с их вертикальными стратегиями. Они верили, скорее, в силу небольших локальных групп, неожиданно возникающих в различных контекстах, каждый раз использующих разные названия и совсем не имеющих официальных представителей. Сегодня спонтанными являются толпящиеся массы, которые, оказывается, не так легко запрограммировать за счет либерально-консьюмеристского консенсуса. Выступления также не выглядят инициативой небольших групп активистов-анархистов и стали менее предсказуемыми; у них теперь нет четкой идеологической программы. Евромайдан в Киеве был заметным примером того, как вместе действовал большой ряд групп: от анархистов и либеральных гражданских активистов до воинствующих националистов и фашистов. В такой момент снежный ком сетевых эффектов подавляет возможность организации. Эти события больше не являются результатом иронических стратегий, подрывающих привычные значения за счет абсурдистских и забавных интервенций. У самих медиа хватает противоречивого материала, чтобы порождать каскады из тысячи событий — и тому есть многочисленные свидетельства: большие данные, малые данные. Однако суть не в этом. Да, есть массовое сознание, была проведена определенная работа, проблемы снова распознаны. Однако все равно нет коллективного воображения, которое бы задалось вопросом иной, жизнеспособной организации образования, жилья, коммуникации, транспорта и труда.

На бывшем Западе толпа больше не является угрозой. В лучшем случае это карнавальный символ, сигнал того, что в обществе все–таки существуют противоречия (но какие?). Мы все — продукты века Я [322]. Какими бы мощными ни были образы протестов, в них всегда найдется развлекательный элемент, изготовленный для индивидуального потребления. Для многих столкновения с полицией и военными являются разновидностью экстремального спорта, где приходится также иметь дело с мобильными юнитами аппарата слежки. Несмотря на все насилие, поднятый здесь вопрос касается создания форм организации, которые не были бы напрямую связаны с отдельными событиями, а функционировали бы на заднем плане и потенциально связывали события друг с другом. Являются ли все еще «массовые кристаллы» причиной событий? [323] Если ответ утвердительный, то давайте создавать их в большом количестве, а не ждать, пока поменяется дух времени.

Также надо рассматривать проблему лидерства в интернет-культуре, где великой славой не особенно пахнет. Селебрити-модель организации из одного человека, которой следовал Джулиан Ассанж, оказалась катастрофой — и главным виновником стагнации сайта. Менее противоречивыми являются модели, основанные на ротации модераторов, как в случае рассылок типа Empyre, а также показатели кармы пользователей в духе Slashdot. Новостной агрегатор Hacker News использует похожую систему для оценки постов на форумах для гиков. Однако в кругу художников и активистов такие системы голосования и модерации популярностью пока не обзавелись. Вместо этого большинство из нас предпочитает голосовать лайками и ретвитами в Facebook и Twitter.

Другой темой является отсутствие политических требований. В современном технологическом пейзаже социальные медиа не занимаются развитием прозрачных технологий для утверждения повестки, дискурсивной проработки правил и процедур для принятия решений. Как пишет Дэвид Гребер, «мы плохо представляем, какой вид организаций или, если уж на то пошло, технологий может возникнуть, если бы люди могли свободно использовать свое воображение для реального решения коллективных проблем, а не для их усложнения» [324]. Очевидно, эту тему нельзя свести к вопросам различия и существующим расхождениям интересов. Социальным движениям и организованным сетям стоит задуматься о потенциальном влиянии Отсутствующего Онлайн Другого. Можно ограничиться удобным и политкорректным заявлением, что те другие, кто не может лично присутствовать, на самом деле способны направлять, а не просто наблюдать события. Камеран Ашраф из Global Voices отмечает, что «быть настолько подключенным к чему-то, от чего ты по факту отключен, — это, как мне кажется, крайне вредно для психики. Рано или поздно ты осмысляешь ситуацию, и твое сознание понимает, что оно всматривалось во что-то одно, а жило чем-то совершенно иным. В этот момент ты „отключаешься“ — и исчезаешь» [325].

В случае утечек и сливов информации вопросы политических требований, их выполнения и связи стоят как никогда остро. В сентябре 2013-го, через три месяца после начала истории с Эдвардом Сноуденом, Славой Жижек писал в The Guardian, что «нам нужна новая международная сеть для организации защиты информаторов и распространения добытых ими данных» [326]. Стоит отметить, что Жижек использует два ключевых для нас понятия: сети, которые организуют. Как только мы условились насчет этой задачи, то важно двинуть обсуждение еще дальше и максимально внимательно всмотреться в организационное измерение этого предприятия.

Организованные сети радикально порывают с логикой апдейта и наблюдения и переключают внимание с рассеянных сетей на конкретную коллективную работу.

Сегодня существует много клонов Wikileaks, и только некоторые из них способны выжить, как, например, Balkan Leaks и Global Leaks. Все еще продолжаются дебаты о том, как лучше построить функциональные каналы для анонимного слива документов. Из–за культа личности Ассанжа, Wikileaks — это негативная ролевая модель. Здесь можно вспомнить его впечатляющую историю провального сотрудничества и ссор, не говоря уж о типичной для хакеров непонятной гендерной драме, которая привела его к бессрочной прописке в посольстве Эквадора в Лондоне. Помимо дебатов об управлении нам нужно лучше понять, что в данном контексте подразумевает сама модель сети. В Wikileaks, например, так и не решились на создание национальных отделений внутри государств или на территории конкретных языковых сообществ.

Идея управлять такой глобальной агитсетью, о которой пишет Жижек, кажется привлекательной благодаря своей малозатратной и гибкой природе. Но небольшой масштаб «организации из одного человека» типа Wikileaks затрудняет разнонаправленное лоббирование и создание новых коалиций. Существующие сети национальных защитников сетевых прав должны играть здесь важную роль, однако пока этого не происходит. Требуется обсуждение того, почему организации по защите цифровых прав вроде Electronic Frontier Foundation, European Digital Rights или German Chaos Computer до сих пор не провели привлекательную кампанию, в рамках которой художники, интеллектуалы, писатели, журналисты, дизайнеры, хакеры и прочие неформальные специалисты могли бы, несмотря на все различия, координировать свои действия. Этот же вопрос можно адресовать Transparency International и профсоюзам журналистов. Потенциальные участники таких инициатив обитают в интернете, так что существующим организациям становится сложно защищать их новые формы активизма и взаимодействовать с ними. Разоблачения Сноудена предоставили возможность создать новый альянс, в этот раз координирующийся Гленном Гринвальдом, Лорой Пойтрас, Джейкобом Эпплбаумом и другими, кто работает вместе над анализом и публикацией документов через Западную мейнстримовую прессу: от The Guardian до Der Spiegel.

И хотя популярные социальные медиа почти автоматически гарантируют возможность увеличить масштаб и охват той или иной сетевой инициативы, их проблемы также прекрасно известны: безопасность коммуникации (внедрение, слежка, намеренное пренебрежение приватностью), логика и структура коммуникации (микрочаты среди друзей вместе с уведомлениями для подписчиков облака), и экономика «свободного труда» (пользовательские данные, или «социальное производство стоимости»). Архитектура социальных медиа провоцирует пассивно-агрессивное поведение. Пользователи с безопасной дистанции наблюдают за тем, чем занимаются другие, при этом постоянно подстраивая уровень своей зависти. Легко здесь можно только апдейтить свой профайл и рассказывать миру о том, что же ты сейчас делаешь. В этой культуре шеринга мы можем лишь выставлять на обозрение нашу виртуальную эмпатию. Организованные сети радикально порывают с логикой апдейта и наблюдения и переключают внимание с рассеянных сетей на конкретную коллективную работу.

Автономия, самоорганизация и коллективная собственность — вот те ценности, которые в конечном счете поддерживают нас на плаву в эти не лучшие из дней и дают возможность сохранить этос гостеприимства для будущих поколений. Однако мы также знакомы со скукой, повторением и рутиной, наступающими тогда, когда менеджмент альтернативных пространств превращается в цель-в-себе, после чего разложение становится неминуемым. Редизайн пространств, ставших предметом спора, оказался неподходящим ответом на стоящие перед нами проблемы. Практичные реновации часто подают как самый лучший способ справиться с нашими повседневными бедами, однако это не так. За последние 10–15 лет мы столкнулись с изменением «социального» как такового. Нужны ли коллективные пространства в эпоху, когда люди не особо стремятся собираться вместе? Когда покидаешь замкнутый мир политики идентичности и нигилизма, то вырисовывается целый ряд новых проблем. Если художник в основном работает за компьютером, то как будет выглядеть мастерская будущего? Как включиться в обсуждение разработок альтернативных валют? Почему библиотеки и кофейни так популярны в эпоху, когда никто вроде бы не должен ничего читать, а книжные магазины закрываются один за другим? Следуя за Ричардом Сеннеттом, Бернаром Стиглером и Питером Слотердайком, мы можем спросить себя, что будут представлять собой будущие ремесла, не погруженные в ретроромантику? Какими будут субверсивные профессии будущего? Можно ли двинуться дальше призывов к устойчивому развитию [327] и полностью соединить цифровое и социальное внутри ткани городов? Можем ли мы создать альтернативы моделям Uber, Airbnb и офисам в Starbucks? Как придумать новые формы продуктивности, которые бы преодолели макджоб-модель, господствующую в нашей лежащей в руинах сервисной экономике?

Пора перестать любоваться распадом самоуправляющегося мира, избавиться от хандры и депрессии, в которую нас ввергают останки прошлых субкультур, и поставить вопрос о переустройстве социального. Покажите нам ваш дизайн-проект. Как должна выглядеть коллаборация? Что значит распределенное и федеративное устройство? Для всего этого нам нужно сделать радикальный и для многих неприятный шаг: признать, что сегодняшнее социальное является техническим. И хотя политэкономические выкладки дают интересные результаты (прекарность, сокращающийся средний класс, глобализация бедности и труда), с организационной точки зрения важно разобраться с медиаформатами и архитектурами сетей.

Вопрос стоит в создании организационных форм, которые бы работали на заднем плане и не были бы перенасыщены политическими событиями. Если массовые кристаллы, ленинистские ядра партии, троцкистские ячейки и другие авангардные социальные формации больше не являются причиной событий, то не помешало бы вообще избавиться от привычки рассуждать в терминах причины и следствия. Спектакль с его самосгенерированной интенсивностью аффекта работает против темпоральности организации. Сложная и замутненная координация между разными уровнями и интересами не может соревноваться с распространением мемов в реальном времени. Организованные сети растут в ответ на универсальные решения алгоритмов. Мы организуемся, протестуя против агрегации, мультипликации и масштаба. Нам нужна сериальность, а не масштаб, поэтому мы по своему желанию отказываемся от виральной модели социальных медиа. В ее рамках становится неизбежным как IPO, так и волна негативной реакции на него (Термидор эры доткомов, когда компании выходили на IPO через несколько месяцев после создания). А после распродажи менеджмент становится подконтрольным и начинается первая волна увольнений. Сколько негативных последствий IPO вы сможете преодолеть до того момента, когда у вас не останется друзей? Пожалуй, немного. Все чаще и чаще движения избавляются от института лидерства — и при этом процветают.

В ближайшие годы нас должно больше интересовать время между событиями, те длительные интервалы, в ходе которых самое время строить устойчивые сети, обмениваться идеями, организовывать рабочие группы и прямо на месте добиваться невозможного

Если взглянуть на недавние протесты, то мы видим всплески активности в социальных медиа. От Тахрира до Таксима, от Тель-Авива до Мадрида, от Софии до Сан-Паоло, до Black Lives Matter в США — все эти протесты объединяют пики коммуникации, которые после первоначального воодушевления быстро сходят на нет. Это такое общество события, которое подпитывается фестивальной экономикой. Существует также занятный фидбэк между срочностью события и 24-часовым новостным циклом мейнстримовых медиа. Как только из спектакля выудили весь контент, достойный новостей, то координация политических страстей куда-то пропала. Корпоративные платформы вроде Facebook и Twitter подходят для распространения слухов, картинок, отчетов и комментариев на страницах больших массмедиа. Уличные события, какими бы интенсивными они ни были, часто порождают максимум «короткие связи» и такие временные автономные пространства, которые больше напоминают фестивали, бунты без последствий.

Движения, зацикленные на производстве событий, вызывают все больше недовольства. Центральным вопросом становится достижение критической массы. Вместо противопоставления ленинистской партийной модели анархо-синдикалистскому восторгу по поводу генеральной ассамблеи, оргнеты предполагают интеграцию общего сетевого интеллекта в дебаты об организации. Со времен споров Маркса и Бакунина прошло добрых 150 лет. Пришла пора внедрить технологии в ткань общества и перестать смотреть на компьютеры и смартфоны как на чужеродные инструменты. Как и большинство приложений, организованные сети рискуют не справиться с десятками тысяч вовлеченных пользователей. При таком чрезвычайном положении история и событие берут верх, и мы ненадолго оказываемся в экстра-технологическом. Но это все исключения. В ближайшие годы нас должно больше интересовать время между событиями, те длительные интервалы, в ходе которых самое время строить устойчивые сети, обмениваться идеями, организовывать рабочие группы и прямо на месте добиваться невозможного.

Сегодняшние выступления больше не являются результатом широкомасштабной организационной подготовки, они не порождают новые сети, состоящие из «сильных связей». Остается только общее чувство, рождение очередного поколения. И хотя небольшие группы часто годами работают над конкретными проблемами, все их усилия обычно сводятся к публичной защите, разработке общественных кампаний, традиционной медиа-деятельности или мобилизации тех, кого затрагивает какая-то специфическая кризисная ситуация. Это все важная работа, но она не является подготовкой к чему-то большему, к Большому Протесту.

Не хотим ли мы слишком многого, когда стремимся к устойчивым формам организации в мире, где все как будто бы находится в вечном движении? Сегодняшняя жизнь и труд не отличаются особой стабильностью. От идеологий нет новостей уже десятки лет — как и от политических сетей активистов. В лучшем случае мы можем говорить о тех случаях, когда внезапно расцветают временные коалиции. Можно сколько угодно жаловаться на то, что социальные медиа ведут к одиночеству, однако без глубокого анализа архитектуры социальных медиа эти социологические наблюдения могут легко превратиться в простой ресентимент. То, что сегодня считается критикой социальных медиа, часто оставляет пользователей наедине с чувством вины, когда больше некуда идти кроме как к тем же «френдам» в Facebook и «фолловерам» в Twitter. В этом мире есть много чего еще помимо самосовершенствования и расширения возможностей. Сетевая архитектура должна перестать быть зациклена на пользователе. Нужен поворот к дизайну, основанному на конкретных задачах, которые можно осуществлять в безопасном режиме.

Интересно, что упоминая Ассанжа, Мэннинг и Сноудена, Жижек забывает об Anonymous. Несмотря на несколько ударов, Anonymous остается эффективной распределенной инициативой по вскрытию и публикации засекреченной информации. Они своим примером отрицают неолиберальный образ героя-одиночки, взламывающего код, чтобы обнародовать важные для публики данные. Большим бонусом анонимных сетей является отход от старомодной логики печатных и вещательных медиа, когда есть необходимость наделять истории личностью, таким образом создавая одну знаменитость за другой. В Anonymous много членов, но это не Lulzsec. Ближе к концу своей книги «Agonistics» Шанталь Муфф призывает социальные движения и партийные фракции «добиться синергии между различными формами интервенций. Целью должна быть совместная атака на неолиберализм со стороны сил контргегемонии. Пора перестать романтизировать горизонтальность и спонтанность». Она советует активистам «стать частью прогрессивной „общей воли“, вовлеченной в „позиционную войну“ с целью радикализации демократических институтов и установления новой гегемонии» [328]. Несмотря на всю стратегическую риторику — взятие власти, установление гегемонии — здесь не обсуждаются техники демократизации движений и сетей. Прежде чем бежать создавать коалиции, нужно проработать вопрос о том, как движения могут стать более эластичными и способными возвращаться в строй после ударов.

Сети не являются самоцелью и должны быть подчинены организационным задачам. Когда-то интернет и коммуникация через смартфон вызывали восторг. Мы начали порой отвлекаться, но и это в итоге наскучило. Позитивной чертой сетей, в отличие от групп, остается их открытая архитектура. Однако сетям надо «научиться» делиться и разветвляться, когда они становятся слишком большими. Когда дело сделано, умный софт может обрывать связи, завершать беседы и удалять группы. В своих постоянных попытках двигать социальное мы никогда не должны бояться прекращать вечеринку.

Примечания

[313] The Invisible Committee. The Coming Insurrection. Los Angeles: Semiotext (e), 2009. P. 15.

[314] Wallace D.F. Up Simba // Consider the Lobster. New York: Back Bay Books, 2005. P. 186–187.

[315] Термин Евгения Морозова, обозначающий поиск технологическими компаниями проблем, которые якобы может решить их техническая новинка или идея. См.: To Save Everything, Click Here: the Folly of Technological Solutionism. Public Affairs. 2014. — Примеч. пер.

[316] Вариации фрагмента, включая цитату, в: Robin C. The Reactionary Mind. New York: Oxford University Press, 2013. P. 172–173.

[317] Оргнеты могут быть ответом тем, кого Алекс Гэллоуэй называет «делезианцами Карла Сагана»: «Помнишь Карла Сагана и его восхищенные оды „миллиардам и миллиардам звезд?“» в: Conversation between David M. Berry and Alexander R. Galloway // Theory, Culture & Society. Июнь 2015.

[318] Последние эксперименты были довольно небольшими и краткосрочными, но при этом интересными. Здесь можно вспомнить использование софта Loomio у движения Оккупай и в партии «Подемос», а также эксперимент Liquid Feedback Пиратской партии Германии. Больше информации по этой теме можно найти в исследованиях Ани Адлер, которые она проводит в Эссене и Берлине: New World Academy Reader #3: Leaderless Politics. Utrecht: BAK, 2013.

[319] Graeber D. The Democracy Project: A History, a Crisis, a Movement. New York: Spiegel & Grau, 2013. P. 78.

[320] Как пишет Mashable, «изменение фразы в Twitter с „Что вы делаете?“ на „Что нового?“ подразумевает, что сайт перерос изначальную идею трансляции статусов и вместо этого превратился в вечно работающую информационную сеть, которой нет дела до своих источников».

[321] См.: blockupy.org/en. Там мы читаем: «Blockupy — часть общеевропейской сети активистов социальных движений, мигрантов, безработных, прекариата и заводских рабочих, членов партий и профсоюзов и многих других. Вместе мы хотим объединить нашу борьбу, вывести ее за границы национальных государств и создать общее европейское движение, которое было бы единым в своем разнообразии и могло бы сломать режим строгой экономии, и приступить к строительству демократии и солидарности снизу. Будучи транснациональным движением, мы выступаем против любых расистских, националистических и антисемитских действий и попыток объяснять мир на основе теорий заговора».

[322] В своем документальном фильме 2002 года «Century of the Self» Адам Кертис прекрасно описывает изменение позиции индивида: от серого и анонимного члена потенциально опасной толпы до изолированного, зацикленного на себе потребителя, которому больше нет дела до тех, кто живет рядом. Этот культурный сдвиг накладывается на исчезновение психологии масс с ее культурным пессимизмом, которую заменил научный позитивизм технологий маркетинга, в том числе в социальных медиа. См.: en. wikipedia. org/ wiki/ The_Century_of_the_Self

[323] Это отсылка к теории «массовых кристаллов» в работе Элиаса Канетти «Масса и власть» (М.: Ad Marginem, с. 84): «Массовыми кристаллами я называю маленькие жесткие группы людей, которые имеют четкую границу, обладают высокой устойчивостью и служат для возбуждения масс. Важно, что такие группы обозримы, каждую из них легко охватить взглядом. Единство в них важнее, чем величина».

[324] См.: Graeber D. The Democracy Project, и рецензию Келефы Санне в журнале The New Yorker: www.newyorker.com/magazine/2013/05/13/paint-bombs

[325] advox.globalvoices.org/2013/04/17/the-psychologicalstrains-of-digital-activism/

[326] Žižek S. Edward Snowden, Chelsea Manning and Julian Assange: our new heroes // The Guardian. 3 сентября 2013: www.theguardian.com/commentisfree/2013/sep/03/snowdenmanning-assange-new-heroes

[327] См.: www.sustainism.com

[328] Mouffe Ch. Agonistics: Thinking the World Politically. London/New York: Verso, 2013. C. 127.