Частью фестиваля современного искусства «48 часов Новосибирск», который прошел с 17 по 19 сентября 2021 и был организован Гёте-Институтом в Новосибирске, Центром культуры ЦК19 и объединением Kulturnetzwerk Neukölln e.V., стала программа перформансов в городских пространствах. Программу собрала продюсер, куратор, директор «Первого театра» Юлия Чурилова, пригласив к участию сибирских художников, которые работают на стыке театра и современного искусства. Дмитрий Гомзяков и Ольга Райх перемещались в шаре-zorb по узкой и многолюдной центральной улице города, Полина Кардымон публично разговаривала с мертвым отцом на закрытой парковке рядом с небольшим популярным баром, Сергей Самойленко подготовил поэтическую аудиоинтервенцию в радиосистему, по которой транслируются рекламные объявления на центральном рынке.

Еще до начала «48 часов Новосибирск» театральная кураторка Ольга Тараканова, которая в этом году переехала жить из Москвы в Новосибирск, поговорила с создателями программы перформансов о том, как общая тема фестиваля — «Ошибка выжившего» — выражается в задуманных перформансах, а также в компромиссах, увольнениях и неудачах, которые составляют часть (или ядро) художественной практики всех собеседников.

Все материалы, посвященные фестивалю, можно прочитать по ссылке в коллекции — syg.ma/48hrsnsk

«Связующая нить программы — выживание современного искусства и художников»

Ольга Тараканова: Юля, мой первый вопрос к тебе как к куратору программы. По какому принципу ты ее собирала? Вначале был список художников, с которыми ты хочешь поработать, или концепция, под которую ты подбирала художников?

Юлия Чурилова: Вначале была реальность фестиваля «48 часов Новосибирск», которая, с одной стороны, ограничивала, а с другой, как любые ограничения, давала импульс и вдохновение. Все перформансы должны были расположиться в центре города. Я сама давно хотела что-то сделать в некоторых городских пространствах, но организовывать события в открытой локации всегда сложно, так как приходится создавать инфраструктуру «в чистом поле». Возможно, поэтому сайт-специфические проекты у нас рождаются именно в рамках фестиваля: объединенные ресурсы работают эффективнее. Вторым условием было, что в программу должны войти сибирские художники.

Мы давно знакомы с Полиной Кардымон, она работает не только с театром, но и с перформансом, было бы странно не включить ее. С Димой Гомзяковым мы работали впервые, но это тоже был direct call, направленное приглашение [В команду перформанса в итоге также вошла Ольга Райх, актриса и художница, постоянная соавторка Дмитрия. — Прим. ред.]. В то же время, мне хотелось разнообразия в форме, поэтому появился Сережа Самойленко — не перформер и не режиссер, а человек, который в основном работает с текстами и иногда работает как куратор.

Мы вместе дискутировали, но отталкивались от того, что «болит» у каждого художника. В итоге появилась связующая нить, которая ведет и к общей теме фестиваля. Это выживание современного искусства и художников. Полина немного от этого отходит, но сама форма перформанса, как мне кажется, все равно об этом. Для меня самой это тоже больная тема, о чем я постоянно думаю и хочу говорить.

Ольга: Расскажи побольше о местах в центре города. Что их объединяет? Какие места, о которых ты давно думаешь, в программу не попали?

Юлия: Объединяет разнородная социальность. Есть улица Ленина, где я живу и замечаю разную жизнь — и ночную, и театральную. Интересно посмотреть, насколько эту театральность и вообще художественность улицы чувствует город. Или он этого вообще не замечает, хотя здесь столько культурных институций расположено. Поэтому мы с Димой придумали двигаться по улице Ленина, приставая, приставляясь к разным пространствам, зданиям, которые здесь находятся и которые наполнены разным содержанием.

Локацию, где работает Полина, сложно назвать одним словом. Можно говорить адрес: Орджоникидзе, 23. Или можно привязаться к барчику, широко известному в узких кругах, очень маленькому и очень дружественному. Подозреваю, что люди, которые им владеют, там же и работают. Я его знаю как место тусовки журналистов, пиарщиков. Но Полина отталкивалась от архитектуры. Она устроена иерархично, там есть два уровня. Здесь мы вышли на тему дистанции, которая тоже заявлена в программе фестиваля. Благодаря этому двухуровневому пространству тема разговора с отцом, которую Полина взяла как основу перформанса, сложились многослойные отношения с понятием дистанции. Это разговор с близким, который не близко. Зрители смотрят сверху вниз на перформера, нас разделяет физическая дистанция, которую мы не преодолеем в любом случае. Так как это разговор с умершим отцом, то прямоугольник, вокруг которого располагаются зрители, можно читать как могилу. А Полина, может быть, проводник между двумя мирами. В общем, вчитывать можно многое, у кого на что хватает фантазии, чувства и образования.

Третья локация — Центральный рынок. Туда из самого центра удобно дойти, прогуляться. И это тоже с совершенно особенной социальностью место. Я, например, люблю водить туда иностранных гостей. Хотя наш рынок кажется не очень экзотичным.

Сергей Самойленко: Раньше был более аутентичным.

Юлия: Да, наверное. Сейчас он похож на все рынки России. Мне хотелось не портить существующую локацию, а посмотреть на нее другими глазами, как на декорацию.

Ольга: Новосибирский рынок не перестроили? Например, в Волгограде, где я выросла, пару лет назад перестроили рынок и теперь он выглядит как типичный фудкорт.

Юлия: Там сейчас строится модный фудкорт, но основное помещение с куполом — рыночное — сохраняется в старой архитектуре. Оно обрастает вокруг и внизу дополнительными рядами с одеждой, шторами и так далее. И везде можно слушать аудиосистему, даже на улице. Причем звук везде разного качества — из–за акустики и технических особенностей.

Ольга: Правильно ли я понимаю, что программа рождалась из твоих личных встреч с каждым художником? Не было такого, что вы собирались вместе вчетвером и придумывали программу коллективно?

Юлия: Да, мы не собирались вместе, я общалась с каждым по отдельности. У меня еще вначале была идея к трем перформансам присоединить спектакль. В итоге я отказалась от этого из–за финансов: пришлось бы привозить питерских ребят, спектакль Кирилла Люкевича. Но я и концептуально с этим спорила. А спектакль еще как назло «Золотую маску» получил! Я думала: «В кои-то веки мы должны будем объяснять, зачем фестивалю современного искусства спектакль с “Золотой маской”, а не почему мы никого с “Маской” не привозим».

«У нас нет олигархов, которые могли бы вложиться в современное искусство»

Ольга: Давайте как раз поговорим со всеми вами о театре. Я почитала ваши интервью и высказывания и поняла, что мы все (и я тоже) любим театр как практику, но у всех сложные отношения с театральными институциями. Что такого вы можете сделать на фестивале современного искусства, что невозможно в театре? А что из интересного вам на фестивале, наоборот, невозможно?

Сергей: У меня с театром как с институцией как раз прекрасные отношения. Хотя меня как театрального критика и журналиста, пишущего о театре, раньше периодически не пускали в театры после какой-то отрицательной рецензии. Но чем меньше ты пишешь, тем лучше к тебе относятся. Последние шесть лет я почти не пишу критических рецензий, я перевожу французскую драматургию. Это, в основном, качественный, интеллектуальный «бульвар», хотя недавно перевел «Тартюфа» Мольера, а сейчас заканчиваю «Мизантропа». Но, конечно, как литератор, которому интересны современные тексты, и как человек, близко общающийся с современным искусством, я больше люблю современный театр, а не бархат, занавесы, кресла и лепнину на стенах.

Перформанс, который я предложил Юле, больше связан не с театром, а с литературой. Но косвенно театра касается. Тексты для аудиоперформанса записывали и озвучивали актеры новосибирских театров. Это была важная функция перформанса — познакомить актеров с качественными современной поэзией. А все остальное — это чисто литература, и это у меня давно в голове складывалось. Уже несколько лет каждый раз, когда я приходил на рынок и слышал аудиорекламу, особенно зарифмованную, у меня появлялось желание что-то сделать.

В этом перформансе для меня важно, что стихи звучат для совершенно разной, неподготовленной публики. У нас же нет практики, чтобы стихи звучали вне узких площадок, на которых поэты собираются и слушают друг друга. Современная поэзия становится гетто — и в Москве, и у нас тем более. «Ошибка выжившего» — это, собственно, то, что никто не пытался инсталлировать современную поэзию в другие пространства. Успешная поэзия — это либо парапоэзия, вроде декламаций Ах Астаховой или Солы Моновой под музыку, или поэзия с ярко выраженной общественной, сатирической функцией, как у Дмитрий Быкова. Но большинство отличных авторов остаются поэтами для поэтов, для очень узкого круга. При том что количество пишущих людей просто огромное, на сайте «Стихи.ру» зарегистрировано миллион с лишним людей!

Мне хотелось провести опыт: будет ли на рынке слышна поэзия (хорошая, от классики, например, Державина, до поэтов наших дней)? Будет ли восприниматься как поэзия? Или так же, как эта чудовищная рекламная поэзия, не будет слышна? Это такое полевое исследование. Понятно, что зарегистрировать, кто и как услышит, кто прислушается, я не смогу. Я подозреваю, что никто не станет замирать и никто не бросит торговать, когда зазвучит Пушкин. Было бы, конечно, очень здорово, представляете: на мгновение наступила тишина, все стоят и слушают стихи. Но это из области фантастики. С другой стороны, поэзия так и не действует. Слушатель должен немного прислушаться, немного напрячь слух и выделить эту поэзию. Внезапно различить что-то в хаосе, белом шуме. Оно тебя цепляет, и тогда ты дослушиваешь до конца, дочитываешь. Как это действует, непонятно.

Может быть, вообще никто не опознает стихи. Мы представляем, насколько там разнородная публика: продавцы, для которых русский неродной, новосибирцы, у которых школьная программа отбила любое восприятие поэзии. Может быть, у них рвотный рефлекс Пушкин вызовет. В общем, полевое исследование без заведомо известного результата. [После показа Сергей опубликовал пост, в котором описал, какие реакции действительно заметил у публики. — Прим. ред.]

Полина Кардымон: Раньше у меня в голове было странное убеждение, что я могу заниматься «панкотой» только в стороне от институций и бесплатно. А спектакли могу создавать только в театре, где есть бюджет и ресурс, медиакапитал и так далее. Я очень сильно страдала от этого. Но в этом году я стала понимать, что неважно, какая институция меня зовет: галерея, или фестиваль, или театр, или независимая площадка. Кажется, люди поняли, что зовут конкретно меня. Не делают запрос: «Нам нужно создать спектакль вот такой вот». Сейчас с моими работами ближе познакомились, поэтому необдуманно никто не зовет. Как будто уже неважно, где я реализую свой проект, на фестивале современного искусства или в лаборатории по Достоевскому в театре «Глобус». Я себе нигде не изменяю.

Ольга: Но какие ресурсы тебе дает именно фестиваль? И какие, наоборот, ограничения все–таки накладывает?

Полина: Не знаю. Например, я была в Воронеже на Платоновском фестивале, и там было в плане ресурса все круто, потому что фестиваль очень в хорошем контакте с городскими структурами. А в Новосибирске вообще не знаю. Я не могу рассчитывать ни на какую сильную институцию. Если только Афанасьеву Сергею Николаевичу звонить… Мне кажется, здесь театры бессильны абсолютно так же, как галереи, фестивали, все.

Ольга: В чем бессильны?

Полина: Бессильны в коммуникации, в попытках договориться с городом. Что нам от лица независимой «Лаборатории современного искусства» просить эту дырку на парковке для моего перформанса, что от лица «48 часов Новосибирск». Как будто одинаково сложно договариваться и использовать городское пространство как площадку.

Юлия: Мне кажется, у нас просто не так много интервенций за рамками музея и театра. Но мои опыты обращений от разных институций — частных и наполовину частных… Не могу вспомнить таких неудач, что ты упираешься в стену.

Ольга: Дима, расскажи, что для тебя оказалось возможным на «48 часов Новосибирск», но было невозможным в театре?

Дмитрий Гомзяков: Помните такое семейное положение на сайте «ВКонтакте»: «Все сложно»? Я долго работал артистом в государственном репертуарном театре, потом штатным режиссером. Метастазы этого опыта плотно во мне сидят, я сейчас с ними борюсь. Мне понравилась мысль Полины, что нет разницы, какая институция зовет. Она очень простая, но я не могу с ней совладать.

Через две недели у меня премьера в государственном репертуарном театре, и я каждый вечер думаю: зачем мне это? Потому что я ударюсь о те же самые углы, как в Томском театре юного зрителя, где я работал три года режиссером.

Во-первых, это обилие бумажек. Например, мы хотим завалить фойе книгами, такая инсталляция перед спектаклем, тысячу книг хотим. Начинаются долгие переговоры о том, кому на учет встанут эти книги, кто за них отвечает: монтировщики или реквизиторы? Ты полдня ходишь с первого на третий этаж и пытаешься договориться, кто это будет делать: Ваня или Сережа. Это время уходит из репетиционного процесса.

На «48 часов Новосибирск» мы с Юлей и художником Женей Лемешонком собирались в зуме, я приезжал в Новосибирск, и я понимал, что мы все втроем сейчас не придумываем, кому все передарить — «делегировать», а мы вместе придумываем то, что нам троим интересно. Это я про разницу отвечаю. В целом, с театром у меня все сложно, но не закончено.

Ольга: Еще один факт, который нас объединяет: мы все недавно откуда-то ушли. Полина — из театра «Старый дом», Дима — из Томского ТЮЗа, Сергей…

Сергей: Я столько раз отовсюду уходил! Вся моя биография из этих уходов.

Ольга: Ага, я имела в виду последний, из «Сиб.фм».

Сергей: Да, оттуда я ушел, хлопнув дверью. Меня пригласили возглавить портал, делать хорошее городское издание с большими текстами. Я не мог отказаться, это была бы трусость. Но через год узнал (это не делает мне чести, что только через год), что издание продано местному олигарху, медиамагнату и крупной шишке из «Единой России». Узнал, когда сказали, что мы больше не будем писать про Навального, и сняли несколько материалов. Я сразу же ушел. Сейчас я чувствую себя прекрасно без всех институций.

«Мы ушли, стоим такие свободные, но как будто бросили это поле»

Ольга: В прошлом сезоне, когда я еще не переехала, но в третий раз приезжала в Новосибирск по работе, у меня появилась такая интересная метафора. Новосибирск — это вулкан, который никак не рванет, но уже очень на грани. Здесь очень много внутренних противоречий, напряжений внутри театрального, культурного и художественного сообщества. О них рассказывают друг другу в парке на лавочке, но в публичном поле заявить не решаются. Но вот одна история в августе рванула: перформерка Эни Кто рассказали о сексуализированном насилии со стороны своего мастера в Новосибирском театральном институте Паши Южакова, я после этого неделю думала и тоже ушла — поняла, что не могу при отсутствии официальной реакции делать задуманный проект со стороны театра, где Южаков худрук, о гендерных исследованиях.

Вопрос: какие проблемы в художественном поле Новосибирска или ближайших городов вам кажется важным проговорить сейчас? О чем вы готовы рассказать — в связи с тем, что откуда-то уходили, или в связи с чем-то другим?

Сергей: Одна из главных бед, что у нас нет крупной художественной институции. В 2014 году закрылся Сибирский центр современного искусства. Анна Васильевна Терешкова, которая его возглавляла, а ее муж давал деньги, стала чиновницей и возглавила Департамент культуры, спорта и молодежной политики мэрии Новосибирска. И все сразу закрылось.

Центр культуры ЦК19, который формально наследует СЦСИ, появился только спустя пять лет и имеет все–таки не такие возможности [СЦСИ — частная галерея, основанная Анной Терешковой. ЦК19 — муниципальные выставочные залы, основанные на месте бывшего ГЦИИ — экс-выставочных залов Союза художников, реформировать который была приглашена команда в составле Ангелины Бурлюк, Петра Жеребцова и Инны Остроменской. Институция не наследовала юридические и финансовые отношения, проекты, архив, отношения с авторами или стратегии развития СЦСИ. Исключение составляет только продолжение работы над выставками вокруг СИК и выставками группы ТРИВА, в которые вовлечен Вячеслав Мизин, пришедший в команду в конце 2019 года. — Прим. ред.]. Те возможности тоже были небольшие, но все–таки удавалось сделать яркие события: привезти выставку «Родина», провести «Соединенные Штаты Сибири». У ЦК19 нет таких возможностей, нет бюджета. Это не Москва, за ними не стоят крупные олигархи. Только муниципальный бюджет. Слава богу, что есть эти залы, и слава богу, что есть Гёте-Институт в Новосибирске, который с ними сотрудничает [Фестиваль «48 часов Новосибирск» инициировали и проводят 3 организации, которые совместно выиграли грант МИД ФРГ «Восточное партнерство», который является основным источником финансирования проекта. — Прим. ред.]. Когда Полина говорила о большом фестивале, я подумал, что не знаю, хорошо или плохо, что у нас много мелких. Но хотя бы одна большая и сильная институция, которая регулярно вбрасывает большие проекты в город, необходима. Под крылом ее могли бы найти себе место и современные театры, и современная литература.

И очень жаль, что, как бы прекрасно я ни относился к ЦК 19, это структура государственная. Им приходится [По мнению Сергея. — Прим. ред.] работать с оглядкой на власть, чтобы не подставить Терешкову. Не хватает более независимой, более радикальной институции. Новосибирск — бедный город. У нас нет олигархов, которые могли бы вложиться в современное искусство, перестроить, например, завод. Пример Терешковой, которая четыре года поигралась, стала чиновницей и перестала вкладывать свои деньги, — отрицательный пример для бизнесменов средней крупности. Имидж не сделаешь, опасно связываться с современным искусством и портить репутацию. Эта пустота, ненасыщенность пространства сильно ощущается.

Ольга: Подумала, что было бы интересно представить город, где две такие сильные институции. И поняла, что таким городом становится Москва, где есть «Гараж» и сейчас подключается V-A-C.

Полина: Я сильно травмирована работой в театре «Старый дом». Но я нахожусь в Новосибирске, а здесь все, кто занимаются искусством, тесно связаны друг с другом. И я не готова рассказать. Потому что когда я начинаю что-то говорить, все превращается в эмоциональные выпады, которые я не могу аргументировать, а это нужно, чтобы не подставлять своих коллег. Я в такой ловушке, потому что я за прозрачность, но в то же время я просто трусиха. Я ушла два года назад, но до меня долетает то, что происходит сейчас. Я больше не имею отношения к этой институции, но рана все кровоточит новостями, о которых я не прошу.

Если я тоже, как Эни Кто, откажусь от своего первого имени, то расскажу, что произошло с Полиной Кардымон, но пока что мне сложно говорить о своем опыте. В кулуарах не поговорить. Надо либо в открытую говорить, либо молчать. Поэтому я молчу. Но я набила себе шишек за время работы со «Старым домом». На всех следующих работах (с «Первым театром», в «Глобусе», на фестивалях) я заранее выстраиваю такие отношения, где я не буду страдать. Люди вокруг меня тоже не должны страдать. Попадание из института сразу в театр дало много скиллов, как не дать себя обидеть. Поэтому со мной больше таких травматичных ситуаций не происходило.

Юлия: Мне кажется, что у нас тяжелейший кризис доверия. Власть не доверяет институциям и, тем более, художникам. Художники не доверяют власти и институциям. Ни та, ни другая сторона не умеет выстраивать коммуникацию и не особо пытается это сделать. Так называемое общество совсем не интегрировано в эту коммуникацию, искусство лежит в сфере интересов очень маленького количества людей. Мы — и художники, и институции, за исключением каких-то корпораций, — живем в постоянном страхе своей ничтожности, некомпетентности, сомнительности. А нужны ли мы вообще? В чем наша польза?

Как человек, имеющий отношение к менеджменту институций, я тоже бесконечно задаюсь вопросами: почему власть не показывает нам бюджеты? Почему строят Дом культуры в Бердске, а не решают проблемы, которые мне кажутся намного более важными? Почему этим дали на фестиваль вот столько, а этим не дали? Где стратегии развития? Где KPI? На самом деле он есть, и у руководителей институций он довольно жесткий. Но в поле распределения ресурсов ни конкурсов, ни открытой конкуренции мы не видим. Мне кажется, с коммуникацией и доверием у нас беда. Абстрактный театр не доверяет художнику изначально, приглашая его. И художник тоже. И зритель не доверяет, за редким исключением.

Дмитрий: У меня уход совсем свежий, не прошло и трех месяцев. Я сейчас в себе тренирую чувство благодарности. Если бы не пандемия, я бы ушел год назад. Было обговорено, что я выпускаю спектакль и ухожу. Но грянула пандемия. Рациональный мозг сказал: куда сейчас уходить, какие-то деньги на карту капают, и нормально. Непонятно, когда все откроют. Я остался и остался на год.

Такое чувство, что когда мы уходим из государственного театра, то как будто проигрываем. Мы вышли, стоим такие свободные, но мы бросили это поле. Мы проиграли, мы не придумали, как со всем этим совладать. Я не из тех людей, которые говорят, что государственный репертуарный театр — это зло. Я понимаю схему построения репертуара Томского ТЮЗа и то, что мои идеи в него не вписываются по объективным причинам. Всех можно понять. Я сейчас закапываюсь, когда говорю об этом… В общем, тут встает вопрос ко мне, к художникам, к театру, насколько мы все готовы каждый раз идти на поиск этого сложного компромисса.

Ольга: Я поняла, что в нашем разговоре все–таки есть один «выживший». Боюсь, что вопрос прозвучит агрессивно, но он растет из искреннего интереса. Юля, я оказывалась и, видимо, не раз окажусь в ситуации, похожей на твою и на все, что мы обсудили, то есть в ситуации, когда нужно принять решение, остаться или уйти. Скажи, что держит тебя в «Первом театре»?

Юлия: Держат люди. Ответственность за общее дело, за актеров, которых мне сложно было полюбить (я не из актерской среды), но сегодня это родные люди, за PR-команду. Так что первое — ответственность и чувство долга. Второе — тот самый ресурс, которым, как мне кажется, я могу распорядиться относительно правильно, насколько я понимаю это правильно. То есть делать сегодня театр, адекватный сегодня и здесь. Третье — отсутствие амбиций в смысле отъезда и карьерного будущего. В целом, наверное, я получаю много стресса, но и радость и смысл получаю тоже.

Ольга: А что могло бы заставить тебя уйти, «не выжить»?

Юлия: Дима говорил о компромиссах. Я не знаю на самом деле, на сколько компромиссов я иду или уже пошла. Иногда мне кажется, что вообще никаких компромиссов не было, что мне нигде не пришлось прогибаться. С другой стороны, я не говорю о каких-то организационных вещах и моделях, которые меня возмущают. Значит, принимаю как должное? Сложно анализировать изнутри, и я думаю про уход, прежде всего сталкиваясь с попытками цензуры. Это триггерная вещь для меня, как и для многих, когда есть намек на ограничения свободы творчества. На это, наверное, я могу среагировать, хлопнув дверью. На сегодня, мне кажется, у меня не было сложностей с цензурой, не было компромиссов. Пока. Но я предполагаю, что будут. Сейчас я откажусь от этого, а что в следующий раз? Это такое отрезание хвоста по частям. Да, думаю, самый большой и очевидный триггер, на который я реагирую эмоционально, — это страх несвободы, давление на содержание того, что мы делаем.

Интервью и редактура: Ольга Тараканова
Расшифровка: Катерина Переверзева
Редактор спецпроекта «48 часов Новосибирск»: Иван Стрельцов