Начиная с эпохи Просвещения, с тех пор как человечество задалось целью установить всеобщее счастье на земле, оно непрестанно составляет и пополняет каталог подлежащих искоренению несчастий. Но, по мере того как мы отсекаем страдания, они, подобно головам мифической гидры, вновь отрастают и множатся, список их все увеличивается, и окончательная победа отодвигается на неопределенный срок.

Революционные движения уже давно объявили все переживания, связанные со страхом смерти и одиночества, ничтожными и с презрением отвернулись от мыслителей, посмевших к ним обратиться. Единственными и главными стóящими вопросами были объявлены общественно-экономические перевороты и переход власти к угнетенным классам. Как только будет свергнут капитализм и вместе с ним исчезнет источник несправедливости, построится новый мир, в котором все будет направлено на благо человека, а беды и несчастья постепенно отступят, как отступает от берега вода во время отлива. Известно, что этот прекрасный расчет не оправдался: повсюду, где утвердился социализм, он не только принес людям новые тяготы, но и никак не потеснил извечные проблемы, которые обозвал «мелкобуржуазными».

Однако и в свободных демократических странах, чуждых такой прямолинейности, все же сложилась довольно двусмысленная ситуация. Хотя революционной ломке здесь предпочитали долгий путь реформ, но лелеяли надежду, что чудесное сочетание науки, техники и материального прогресса приведет к тому, что не удалось тоталитарным режимам. Вторая половина ХХ века в Европе ознаменовалась радужными иллюзиями, безудержным оптимизмом, а малейшее упоминание о несчастье расценивалось как архаизм и почти непристойность. Наше время окружило эту тему заговором молчания, худшим из возможных. Античность не признавала страдание (Сократ: «Для разумного человека нет причин для страдания ни при жизни, ни после смерти». Эпикур: «Смерти для нас не существует». Снова Эпикур: «Мудрец улыбается под пыткой». Зенон: «Есть только два источника зла: порок и позор». Эпиктет: «В мироздании нет места для зла». Снова Эпиктет: «Не требуй, чтобы все происходило, как ты хочешь. Предоставь вещам происходить, как они происходят, и будь счастлив». Правда, Цицерон в «Тускуланских беседах» высмеивает эти словесные ухищрения и утверждает реальность страдания. Многие античные философы и восточные мудрецы стремились возвести неуязвимые, недоступные для мирских тревог и тягот святилища), христианство превозносило его, мы же его просто отрицаем, шарахаемся от него, как от огня, не допускаем и мысли, что оно может действительно существовать.

Боль, скорбь, болезнь превратились в современной мирской идеологии в некую огромную запретную область, им отведена незавидная роль осадка на дне стремящегося к прогрессу общественного потока; это факты вне игры, их не показывают, о них не говорят, и каждый должен разбираться с ними сам. Страдание не исчезло, но лишилось права публично проявляться (это, повторим, не относится к литературе). Следует изображать бодрость и хорошее настроение и уповать на то, что все огорчительное, запрятанное под спуд, рассосется само собой. Когда мы сталкиваемся с человеческими бедами, нам не хватает слов, вернее, мы считаем, что все они подходят под шаблонные объяснения (законы рынка, сексуальные комплексы, бедность и т. д.), объемлющие все стороны жизни. Мы изъяли само слово «страдание» из употребления и точно так же вытеснили из общества несчастных, больных, умирающих, так как они нарушают наши предвзятые представления и «портят картину». Нас, поклоняющихся, как идолам, молодости, здоровью и fun, оскорбляет их близость, приводит в смятение один их вид. Еще со времен Толстого известно, до чего мерзко страдание и отвратительна смерть, которую в XIX веке замалчивали как несовместимую с правилами приличия, а в XX — как пятнающую радость жизни. И с точки зрения хорошего тона, и с позиций гедонизма она была и остается вопиющей непристойностью.

Страшная слепота счастья: оно повсюду видит лишь собственные отражения и желает стать единственным голосом в мире. Но, подобно тому, как в цивилизации потребления отбросы постепенно засоряют все пространство и повсюду напоминают о себе самым неприглядным образом, страдание, не имеющее возможности выразить себя, стало разрастаться, заставляя нас все явственнее ощущать собственную уязвимость. Отстраняя его, мы его сакрализировали. Превратившись в табу, в запретную зону социума, оно буквально взорвалось, как слишком сильно сжатый газ, проникло во все поры общества, вторглось в самые неожиданные области. Ибо оттого, что люди не могут обсуждать свою боль ни в житейском окружении, ни среди коллег, оттого что другие ее не приемлют, она только обостряется (это перекликается с замечанием Филиппа Ариеса: у тех, кто во время траура по умершему подавлял слезы и не давал воли скорби, усугубляется травма от потери). Западные цивилизации второй половины ХХ века опрометчиво подали человечеству безумную надежду на то, что скоро, в течение одногодвух десятилетий, оно избавится от голода, нужды, болезней, старости; и к порогу третьего тысячелетия подойдет очищенным от былых напастей, гордым тем, что истребило последние адские семена. Как сказала Сьюзен Зонтаг, Европа должна была стать единственным местом, где больше никогда не будет трагедий. (С каждым новым десятилетием, с каждой новой вехой во времени повторяются все те же клятвы пьяницы, даются все те же, неизменные обещания: границы исчезнут, голод будет побежден, тюрьмы закрыты, болезни излечены и т. д.)

Эта сладкая сказочка не только не сбылась, но и некоторым образом усилила то, что должна была отменить. Культ смирения, который проповедовала Церковь, в частности и в XIX веке, был заслуженно разгромлен. До этого нормой считался тяжкий труд как расплата за грех и стойкость в перенесении тягот, а удовольствие рассматривалось как редкость, как этакий частный сад, обнесенный высокими стенами и закрытый от глаз посторонних. Когда же безусловным законом стал гедонизм, то страдание и смерть стали выглядеть полной бессмыслицей, возмутительным покушением на наши права. Их разрушительное действие усугубляется их бесполезностью, отчего они делаются еще горше. И вот мы сгораем от нетерпения: ведь нам было обещано, что этот абсурд скоро кончится. «Признaем существование зла, ибо, отрицая его, мы добавляем ко всем уродствам жизни еще и этот нелепый каприз», — говорил Вольтер. Вот чем объясняется уже упомянутый парадокс: с тех пор, как общество обратилось исключительно к счастью, в нем несравненно больше, чем прежде, стали говорить о страданиях. Странным образом все оборачивается так, что лишенная права на существование тема занимает непомерно большое, если не сказать первое место, в нашем сознании.

Как велико еще и по сей день мрачное очарование слова «несчастье». Все склоняются перед ним, оно открывает все сердца, пресекает любое суждение.оправдывает все проступки. Франсуа Миттеран сделал гениальный ход, когда распространил известие о своей смертельной болезни за несколько лет до трагической развязки, и ему сразу простили всю грязь и вранье, которыми ознаменовалось его правление. Признаться в старых грехах, стоя на пороге вечности, мужественно глядя в лицо тяжелому недугу, — отличный способ сделать эти признания безопасными, обезоружить врагов и заткнуть рты критикам. Ведь это значит, что говорит уже не политик, а стоящий одной ногой в могиле человек, со смертельной бледностью на лице, который кается в заблуждениях молодости, искушениях петеновских времен, неблаговидных знакомствах и отметает все это, как сор. Умирающий всегда вызывает жалость, и старый монарх-социалист, искусный обманщик, сумел, сыграв на сегодняшнем несчастье, выманить прощение за былые ошибки. Прекрасное решение! Хоть оно и попирает принципы нравственности и демократии, но могло бы служить образцом построения интриги для драматургов3.

Тема страданий, на долгое время преданная забвению и стыдливо замалчиваемая в политике, снова выступает на поверхность, возвращается под звуки фанфар и даже обретает ореол некой сомнительной святости: вопреки всякому этикету страдание выставляется напоказ и этим заслуживает отпущение. На того, кто осмелится публично признать свою боль, продемонстрировать все свои язвы, обычные правила приличия не распространяются. В этом амбивалентность взгляда демократии на страдание: отвергая его, она делает его отправной точкой все новых и новых прав. Ее изначальные установки носят негативный характер: искоренить бедность, уничтожить неравенство, истребить болезни. Возникает неустранимое противоречие: кто стремится упразднить несчастья, вынужден называть их. Если страдание прокладывает дорогу праву и служит его основой4, то физическая и душевная боль становится мерой всех вещей. Чтобы ее устранить, ее надо назвать, то есть признать существующей. По сравнению с веком Просвещения перечень недопустимых вещей значительно увеличился: что прежде считалось само собой разумеющимся, ныне считается несправедливым и злонамеренным. Бедствий, которые приходится терпеть людям, не стало больше, но изменилось наше отношение к ним. Признак современного человека — неспособность смириться со своим извечным уделом. Таким образом, ненависть к страданию является источником развития всяческих прав, причем не только человека, но и животных5. А поскольку присущие нашим предкам скромные запросы сменились все возрастающими желаниями, мы живем в постоянной неудовлетворенности: все чувствуют себя недостаточно любимыми, недостаточно счастливыми, недостаточно вознагражденными. Подобно тому, как в христианстве смерть была платой за грех, мы склонны считать счастье платой, которая причитается нам за жизнь, этакой манной, поровну поделенной на всех в благодарность за то, что мы соизволили родиться на свет. Однако чем неумереннее запросы, тем более скудным кажется достояние и тем стремительнее расширяется область недопустимого. Демократия порождает вечную неудовлетворенность, потворствует стонам и воплям. Благодаря тому, что право превратилось, по выражению одного юриста, в «огромный профсоюз для борьбы со страданием», это последнее стало предметом всеобщего обсуждения, и мы наблюдаем парадокс: то, что усиленно изгоняется, с неменьшей силой постоянно возрождается. Охотник преследует жертву и сам становится ее добычей.

Мало-помалу в представлении людей путаются понятия трудности и несчастья: препятствия воспринимаются не как обычные испытания, которые жизнь ставит на нашем пути, а как личное оскорбление, за которое полагается компенсация. Мы не отличаем мучительное от неприятного, досадное от фатального и при малейшей неурядице поднимаем крик: всё против нас, нас не любят! Из–за такого непрерывного смешения едва ли не каждый день появляются новые бедствия, как будто под ногами идущего горит земля. Что допускалось прежде, ныне исключается; любая отсрочка или помеха в получении желаемого возводится в трагедию. Исключается даже такая банальная вещь, как физическое усилие — если только не в форме спорта, то есть игры; тяжелый труд переложен на иммигрантов (лишь иммигранту пристало надрываться). Впрочем, и умственный труд считается обременительным, с этой проблемой сталкивается школа: ради того, чтобы избавить ребенка от малейшего насилия и не посягнуть на его свободу (свобода — это фетиш!), ему зачастую уже ничего не преподают; учить чему бы то ни было значит принуждать, нужно способствовать развитию личности ребенка, а не загружать его абстрактными знаниями…

Словом, понятие несчастья утратило четкие рамки, оно распространяется на все, что не является чистым, беспримесным удовольствием, поглощает все новые, прежде никак с ним не связанные состояния и эмоции. Мы теряем чувство меры, драматизируем каждую мелочь. Мы легко впадаем в пафос, и это не способ подняться над буржуазной серостью, как было у романтиков, а следствие хронического нытья, философии повседневного отчаяния. Новейший ад заключается в том, что мы уже не знаем, где начинается и где кончается страдание, которое принимает множество обличий, так что сама жизнь становится страданием и таким образом возвращается, казалось бы, давно опровергнутое религиозное воззрение.

Книга «Вечная эйфория» Паскаля Брюкнера вышла в Издательстве Ивана Лимбаха в 2014 году.