Отрывок из статьи Сэди Плант с рассуждением о месте ситуционизма в истории культуры и его возможной (точнее не-возможной) актуальности. Полностью перевод статьи [1] опубликован в НЗ № 82, и продолжается подробным разбором программных текстов ситуационизма и их истоков.

Ситуационистский Интернационал был учрежден в 1957 году, до 1969-го в свет вышли двенадцать номеров журнала «Internationale Situationniste». Многие аспекты ситуационистской теории можно обнаружить в марксистской мысли и авангардной художественной агитации, включающей в себя такие направления, как дадаизм и сюрреализм. Но это движение находится также в размытых берегах стремящегося к наслаждению либертарианства, народного сопротивления и автономной борьбы, и его революционная установка во многом обязана этой рассеянной традиции восстания, имеющего неортодоксальный характер. Зародившись в художественной среде, Ситуационистский Интернационал в конечном счете пришел к более открытой политической позиции, позволившей его участникам полностью выразить свое неприятие всех сфер существующего общества.

Ситуационисты описывали современное капиталистическое общество как организацию спектакля, то есть как застывший исторический момент, когда становится невозможно переживать реальную жизнь или активно участвовать в построении жизненного мира. Они утверждали, что отчуждение, основополагающее для классового общества и капиталистического производства, проникло во все области общественной жизни, знания и культуры и привело к тому, что люди оказались отстранены и отчуждены не только от товаров, которые они производят и потребляют, но и от собственного опыта, собственных эмоций, творческих импульсов и желаний. Люди являются зрителями собственной жизни, и отныне даже самые личные жесты переживаются отстраненно.

Однако ситуационистский проект ни в коей мере не был проникнут пессимизмом. […] И, хотя ситуационисты считали, что вся жизнь, как она проживается при капитализме, является в определенном смысле отчужденной от самой себя, они не постулировали неизбежность этого отчуждения или невозможность его критики. Несмотря на то, что среди вездесущих капиталистических отношений люди утрачивают способность управлять собственной жизнью, само это требование сохраняется, и ситуационисты были убеждены, что оно подкрепляется все более очевидным несоответствием между возможностями, пробуждаемым к жизни капиталистическим развитием и бедностью их фактического использования. Этос нужды, труда и жертвы увековечивается безо всяких на то оснований, только ради сохранения капиталистической системы. Идея, что мы должны по-прежнему бороться за выживание, препятствует человеческому развитию и исключает возможность жизни, где могла бы существовать такая игровая перспектива, в которой основными видами деятельности стали бы удовлетворение желаний, реализация удовольствий и создание специально выбранных ситуаций. С давних пор утопическая мечта находила воплощение лишь на холсте или в поэзии, но теперь капиталистическое развитие привело нас к такому положению вещей, когда вполне реально покончить с опытом отчуждения. Распространение пропаганды, которое бы этому способствовало, ситуационисты считали главной задачей революционной организации.

Досуг и роскошь, ставшие доступными благодаря капитализму, могут быть только продуктами потребления: теперь стало больше свободного времени, больше возможности выбора и перспектив, но товарная форма, в которую все это облечено, служит только воспроизводству отчужденных отношений капиталистического производства.

Разумеется, ситуационисты действовали в эпоху великого изобилия и технологических успехов. На пике своего развития, в 1950–1960-е годы, капитализм был в состоянии обещать и исполнить больше, чем когда-либо прежде. Экономический рост позволил достичь беспрецедентного уровня доходов, социальных гарантий, образования и развития технологий. Свобода в сферах политики, сексуальности и искусства приветствовалась, очевидное неравенство снижалось, купить можно было все что угодно, и у большего количества людей появились на это деньги. Досуг, туризм и выбор в сфере потребления расширяли разнообразие, благоприятные возможности и комфорт, которые предоставляло капиталистическое общество, тогда как перспектива экономического кризиса, и тем более социальной революции, казалась весьма отдаленной. Некоторые теоретики заговорили об исчезновении рабочего класса, а многие даже о том, что капитализм, благодаря своим успехам, превратился в прогрессивное, свободное от классовых и идеологических конфликтов общество, за которое он всегда и пытался себя выдавать. Другие, однако, включая ситуационистов, считали такое самодовольство ничем не подкрепленным и преждевременным. Признавая, что после критики Маркса в середине XIX века капиталистическое общество действительно изменилось, они утверждали, что его экономическая структура в своих основаниях осталась прежней. Невзгоды, проистекающие из материальной нищеты, возможно, уменьшились, но жизнь в капиталистическом обществе остается несчастливой вследствие того, что отчужденные социальные отношения распространяются за пределы рабочего места на все области жизненного опыта. Досуг и роскошь, ставшие доступными благодаря капитализму, могут быть только продуктами потребления: теперь стало больше свободного времени, больше возможности выбора и перспектив, но товарная форма, в которую все это облечено, служит только воспроизводству отчужденных отношений капиталистического производства.

Ситуационисты <…> пришли <…> к отрицанию отделения искусства и поэзии от повседневной жизни, и призывали к приобретению опыта, отвергаемого существующим обществом.

Включение в революционный проект радикальных требований воображения, творчества, желания и наслаждения демонстрирует дистанцию между ситуационистами и ортодоксальным марксизмом. Здесь также сказалось влияние дадаизма и сюрреализма, провокативный стиль которых, призывы к непосредственности и стремление к автономии сделались частью ситуационистского проекта. Свою изначальную готовность к активным действиям в сфере искусства они распространили на весь спектр культурных и социальных отношений, утверждая, что капитализм ограничивает даже возможности выражения субъективного опыта. В то время как дадаизм атаковал любые ограничения, сюрреалисты разработали более последовательную и диалектическую критику существующего общества, настаивая на полном примирении субъекта и объекта, человека и мира, разума и воображения. Ситуационисты, опираясь на наиболее полезные, по их мнению, элементы этих концепций, пришли к осознанию того, что язык и художественное выражение переплетаются со всеми другими общественными отношениями, к отрицанию отделения искусства и поэзии от повседневной жизни, и призывали к приобретению опыта, отвергаемого существующим обществом. Дадаизм и сюрреализм подрывали язык и образы, с которыми они работали, вызывая в воображении более богатый мир значений, оспаривающих конвенциональные установления реальности. Бросая вызов неизбежности и неизменности спектакля, ситуационисты предпринимали аналогичную попытку. Она состояла в том, чтобы помыслить всю совокупность возможных общественных отношений, которые выходят за пределы и противостоят всей совокупности отношений спектакля. Они брали слова, значения, теории и сам опыт спектакля и помещали их в противоположный им контекст; взятый в этой перспективе мир приобретал текучесть и подвижность, противоречащие статичной заурядности спектакля. Вводя чувство исторической непрерывности, демонстрируя, что спектакль, несмотря на всю свою кажущуюся безмятежность, несет в себе семена свободного и наслаждающегося мира, ситуационисты показывали: то, что может стать реальным, является более осмысленным и желанным, чем то, что присутствует в настоящем. Спектакль ограничивает реальность, которую он представляет, но не исключает возможности обнаружить за этими ограничениями более широкий и прекрасный мир специально выбранных отношений и жизненного опыта.

…их программа состояла в немедленных требованиях, которыми надо жить в настоящем, утверждая их одновременно как средства и как цели революционной деятельности.

С точки зрения ситуационистов, свобода мысли и действия не должны приноситься в жертву будущему: их программа состояла в немедленных требованиях, которыми надо жить в настоящем, утверждая их одновременно как средства и как цели революционной деятельности. Презирая всякое посредничество и репрезентацию, ситуационисты выдвигали требование автономии для себя и для пролетариата, в чьих руках находится возможность преобразования общества. Капиталистические общественные отношения возникают во всех сферах, и все, кто испытывает их на себе, должны разоблачать и оспаривать их. Выступая в поддержку рабочих советов, ситуационисты присоединились к революционной традиции, враждебной к иерархии и бюрократии тех, кто берется учить, представлять и вести людей к революции. И все же, претендуя на теоретическое превосходство и тактическое главенство, ситуационисты в каком-то смысле сами составляли авангардное движение. Только они смогли ощутить неудовлетворенные потребности тех, кто, казалось, ни в чем не нуждается; из всех радикальных течений только они обнаружили зрелищный характер капиталистического общества и смогли сохранять по отношению к нему позицию противостояния. Но их либертарианство отводило им роль пропагандистов и провокаторов, а не лидеров или организаторов. И в этой своей роли они постоянно подрывали самоуспокоенность везде, где бы она ни возникала, особенно в радикальной среде. Ситуационистские тексты являют собой неудобное чтение для всех заинтересованных в поддержании status quo, а в представлении ситуационистов это относится ко многим из тех, кто активно его отрицает. […]

Ни один из последующих проектов не мог сравниться по своим масштабам с тем, который создали ситуационисты, а в нынешней постмодернистской атмосфере fin de millennium такие всеобъемлющие революционные теории, по общему мнению, уже невозможны.

Разумеется, попытка ситуационистов преобразовать повседневную жизнь потерпела поражение, хотя участие в революционных событиях 1968 года оставило у них убеждение, что по-своему им удалось этому поспособствовать. Ни один из последующих проектов не мог сравниться по своим масштабам с тем, который создали ситуационисты, а в нынешней постмодернистской атмосфере fin de millennium такие всеобъемлющие революционные теории, по общему мнению, уже невозможны. Они несут в себе недопустимое высокомерие политического тоталитаризма, опираясь на неприемлемые убеждения и полагая возможным определить, как на самом деле устроен мир, невзирая на обманчивый или двусмысленный характер собственных постулатов. В таком восприятии попытка ситуационистов создать унифицированную теорию капитализма в действительности помещала их внутрь той тотальности, которой, с их точки зрения, они противостояли. Но, несмотря на радикальное противостояние ситуационистов и постмодернистской мысли, любые теоретизации постмодернизма отмечены связью с ситуационистской теорией, а также с тем общественным и культурным брожением, в котором она находилась. Ситуационистский спектакль предвосхищает современные понятия гиперреальности, а мир неопределенности и поверхностности, описанный и прославленный постмодернистами, как раз и есть то, что ситуационисты подвергли страстной критике в первую очередь.

…несмотря на радикальное противостояние ситуационистов и постмодернистской мысли, любые теоретизации постмодернизма отмечены связью с ситуационистской теорией

[…]

Попытки защитить субъекта от вторжения товарных отношений стали вызывать больше сложностей с появлением структуралистской и семиологической теорий, которые поставили под вопрос понятие субъективного опыта и способствовали отходу от гуманизма западной марксистской традиции. Эти теоретические процессы постепенно подорвали все аспекты ситуационистского проекта, который, тем не менее, продолжал свои атаки на отчуждающие эффекты современного общества, демонстративно пренебрегая возникшим интересом к знакам и структурам. Структурализм рассматривался ситуационистами как самовыражение спектакля, философия, которая провозглашает конец истории столь же уверенно, как и мир, в котором она возникла, утверждая, что «одновременно с застыванием исторического времени происходит и его явная стабилизация». Структурализм, писал Дебор, считает, что «в мир изначально была заложена некая система, которую никто не создавал и которая никогда не исчезнет», — это «мышление, спонсируемое государством, полагающим, будто настоящие условия “коммуникации” спектакля — это абсолют». Не сама структуралистская теория «служит подтверждением внеисторической реальности общества спектакля», а «общество спектакля, навязывающееся массам как реальность, служит подтверждением для горячечного бреда структурализма». С точки зрения ситуационистов, структуралистский анализ кодов и категорий, посредством которых создается повседневная жизнь, слишком охотно принимал спектакль в его буквальности. Ситуационисты были заинтересованы в том, чтобы понять роль знаков, кодов, образов и сообщений, составляющих современную жизнь, но они оставались убеждены в том, что это всего-навсего следствия сверхразвитой системы отчужденного производства, не требующие новой науки о знаках или структурах. Спектакль, настаивал Дебор, это не «продукт технологии массового внедрения образов» и не «совокупность образов — но общественные отношения между людьми, опосредованные образами»[81]. Мир спектакля, который так охотно предоставляет себя структуралистскому и семиологическому анализу, является «одновременно и результатом, и содержанием существующего способа производства».

Ситуационисты были заинтересованы в том, чтобы понять роль знаков, кодов, образов и сообщений, составляющих современную жизнь, но они оставались убеждены в том, что это всего-навсего следствия сверхразвитой системы отчужденного производства, не требующие новой науки о знаках или структурах.

«Он не является каким бы то ни было дополнением к реальному миру, надстройкой к нему или декорацией. Это краеугольный камень нереальности реального общества. Во всех своих проявлениях, будь то информация или пропаганда, реклама или непосредственное потребление развлечений, спектакль являет собой модель преобладающего в обществе образа жизни. Спектакль — это повсеместное утверждение выбора, который уже был сделан в производстве, не говоря уже о последующем потреблении»[2].

Хотя как раз с появлением поздних работ Бодрийяра ситуационистский проект непосредственно столкнулся с последствиями того отхода от критического отрицания, который предвещался развитием структуралистского анализа, однако несомненно, что ситуационистская теория очевидным образом резонирует с ранними текстами Бодрийяра, где циркулирование товаров начинает рассматриваться как лишенное связи со значением, пользой или ценностью.

Дебор и молодой Бодрийяр разделяли мысль о том, что потребление играет все более значимую роль в жизни развитого капиталистического общества, утверждая, что перемещение товаров, стало почти что целью в себе, совершенно независимой от субъектов, которые их покупают, продают и производят. Первая книга Бодрийяра, «Система вещей», имела много общего с идеями «Общества спектакля», вышедшего незадолго до нее. Описывая возникновение общества потребления, Бодрийяр утверждал, что мы живем, поддерживая все более закрытые отношения с товарами, которые приобретают беспрецедентную пластичность, многофункциональность и поверхностность. Новая мораль потребления, ограниченного досугом, рекламой и развлечением, приходит на смену трудовой этике общества, организованного вокруг производства, и теперь общество быстрого и бессмысленного изменения начинает доминировать над жизненным опытом:

«Все течет, все меняется у нас на глазах, все обретает новый облик, и однако перемен ни в чем нет. Подобное общество, увлекаемое технологическим прогрессом, совершает грандиозные перевороты, но все они сводятся к повороту вокруг своей оси».

Как и Дебор, Бодрийяр считал, что товары имеют значение только внутри целого, в котором они появляются, — спектакля.

«Сегодня весьма малое количество вещей предлагаются одни, вне контекста других вещей, которые говорили бы за них. Стиральная машина, холодильник, посудомоечная машина и так далее имеют одно значение, когда они собраны вместе, и другое, которым каждая из этих вещей обладает сама по себе как часть оборудования».

Хотя на том этапе Бодрийяр сохранял возможность критического отношения к обществу потребления, напоминая о формах иррационального насилия и сопротивления символам потребления, таким, как автомобили, неоновые вывески и магазины, он был склонен утверждать, что отчуждение стало полным и непреодолимым.

Бодрийяр <…> был склонен утверждать, что отчуждение стало полным и непреодолимым.

«[Социальные отношения восходят] от чистого и простого изобилия к полному обусловливанию действия и времени и, наконец, к систематической организации среды, что характерно для аптек, торговых центров или cовременных аэропортов в наших футуристических городах».

«Множественные формы отказа» могли бы объединиться на некоторое время, как это было в 1968-м, но ничего нельзя сказать о необходимости или предсказуемости их развития. В тексте 1973 года «Зеркало производства» и в других публикациях Бодрийяр начал рассматривать социальную критику как все более непредсказуемую, рассеянную и бесцельную реакцию на мир, в котором товары замещены системой знаков. Заменяя марксистскую критику политической экономики логикой ценности знака и фетишизма, Бодрийяр все больше приходил к тому, что современное общество характеризуется не только расширением товарных отношений, но и бросающимся в глаза потреблением товаров как знаков социального статуса и персональной идентичности.

С точки зрения Дебора, о реальном говорить уже нелегко, и реальность всегда уязвима для спектакля. Но в ней нет той безысходности, той безрадостной картины однородности и бессмысленности, которую рисует Бодрийяр.

Этим пунктом в развитии работ Бодрийяра завершается выявленный Дебором процесс порождения спектакля и устранения значения, так что товар превращается в абсолютную абстракцию, обозначающую только саму себя. Уже не может быть никакого различия между реальной и рекламируемой вещью — а значит, и никакого переживания нищеты, разочарования или утраты иллюзий в процессе потребления. Все, что потребляется, — это лишь знак объекта: такой знак, как «революционно новая стиральная машина», который указывает только на себя, ничего не скрывая и ничего не разоблачая. В то время как Дебор утверждал, что товары циркулируют почти исключительно ради абстрактных покупок и продаж, Бодрийяр постепенно устранил всякий смысл этого «почти» и утверждал, что товары стали чистыми знаками, которые больше даже не претендуют на указывание на что-либо реальное. Два словосочетания — «уже не» и «всегда уже», — которыми пестрят более поздние тексты Бодрийяра, превосходно выражают его позицию: уже невозможно говорить о реальном, и реальность всегда уже является спектаклем. Ситуационистская теория всегда балансирует на краю этой позиции, постоянно двигаясь к пропасти, где общество предстает состоящим из бессмысленных и неумолимых знаков, но всегда возвращая свои аргументы на твердое основание реального мира, переживаемого реальными людьми. С точки зрения Дебора, о реальном говорить уже нелегко, и реальность всегда уязвима для спектакля. Но в ней нет той безысходности, той безрадостной картины однородности и бессмысленности, которую рисует Бодрийяр. Прыжок в гиперреальность так и не совершается, и борьба за то, чтобы в момент революции констатировать и разрешить противоречия между реальностью и ее переворачиванием в спектакле, остается определяющей характеристикой ситуационистской теории.

[1] Перевод с английского Натальи Мовниной

Статья представляет собой сокращенный перевод главы из книги: Plant S. The Most Radical Gesture. The Situationist International in a Postostmodern Age. 6th ed. London; New York: Routledge, 2003 [1992]. P. 1–37.

[2]Дебор Г. Общество спектакля.