«Нужно покончить с идеей шедевров, предназначенных для так называемой элиты, шедевров, которые не понимает толпа; нужно признать, что внутри духа нет заповедных областей…».

Антонен Арто

Когда французский художник-парадоксалист Марсель Дюшан впервые с любовью пририсовал усики к Моне Лизе, сторонники элитарной культуры и утонченные интеллигенты взъелись — какое кощунство! Ещё бы, ведь под угрозой оказалась нежно лелеемая ими высокая, аристократическая культура, подлинная система безусловных ценностей! Чуть позже появился феномен массовой культуры, корнями восходящей к Средневековью. И психическое беспокойство утонченных радетелей «высокого искусства» стало хроническим. Осознав, что по большему счету сделать ничего не могут, они всякий раз подчеркивали и с брезгливостью педалировали придуманный ими же мнимый зазор между «подлинным» искусством и массовой культурой, стараясь всякий раз дистанцироваться от «массовости», как бес-культурного, вульгарного поля.

Но насколько состоятельны претензии этих элитарных деятелей, считающих себя представителями подлинно духовной культуры, защитниками высокого, элитарного, классического искусства? Ведь, что они проповедуют в качестве высших ценностей? Произведения прошлого. Музейное наследие. Классическую или академическую культуру. Конгломерат материальных предметов и имматериальных произведений (скажем, музыку…), как свидетельств «общечеловеческой культуры», которая в сознании человека после эпохи Просвещения замешана на столь же абстрактном и бессмысленном определении «универсальных общечеловеческих ценностей». С детских лет нам прививают трепетное отношение к музею, как к величественному храму, внутри которого происходит приобщение к высокому. Впервые войдя в музей и увидев произведения искусства, нас охватывает трепетное чувство собственного присутствия в каком-то сакрализованном пространстве, — в энергийном поле неоспоримых ценностей.

Но так ли это, или это нечто сродни массовому гипнозу и тотальному обману?

Уверен — второе. Воспитание в духе высокой классики заключает в себе жуткий подвох и скрытую ненависть к духу. Когда мы превозносим ценности «высокого» искусства и противопоставляем их второсортной продукции массовой культуры, мы просто защищаем в одностороннем порядке некую конкретную социальную страту, которая ничуть не лучше и не хуже остальных страт в обществе. Мы выступаем адвокатами некого сегмента секулярного общества, который, искусственно воздвигнув высосанную из пальца иерархию, самопровозгласил себя высшим, следуя логике культурного абсолютизма. Вот так как бы сложилось, считать классическое искусство прошлого системой безусловных ценностей, то есть, другими словами, культурным абсолютом. Если раньше абсолютистские ценности находились в сфере религии, как области сакрального, то после эпохи Возрождения эти ценности переместились в секулярную сферу искусства и культуры. Начали почитать шедевры…

Но когда мы говорим об этих ценностях и (уже) бессознательным и безусловным преклонением перед «Храмом Искусства», со всем его историческим архивом шедевров, не означает ли это, что мы имеем дело с самым настоящим культурным фетишизмом, а проще говоря, со светской soft разновидностью идолопоклонничества? Уверен — означает. Позволю процитировать А. Арто: "Если толпа не идет к литературным шедеврам, это значит, что шедевры эти литературны, то есть жестко зафиксированы, и зафиксированы в формах, не отвечающих требованиям времени.

Вместо того, чтобы обвинять толпу и публику, нам бы следовало обвинять ту формальную ширму, которую мы ставим между собой и толпой, равно как и ту форму нового идолопоклонства — поклонение раз и навсегда установленным шедеврам, составляющее одну из сторон буржуазного конформизма.

Этот конформизм, вынуждающий нас смешивать возвышенное, идеи, вещи с теми формами, которые они обретали во времени и в нас самих, — в нашем сознании снобов, изысканных толкователей и эстетов, — с формами, более невнятными для публики.

Было бы напрасным тут обвинять во всем дурной вкус публики, которая упивается бессмыслицами, коль скоро мы не показали этой публике настоящего зрелища; а я ручаюсь, что вы не покажете мне здесь настоящего зрелища, — настоящего в высшем понимании… — после недавних великих романтических мелодрам, то есть на протяжении последних ста лет.".

Да, так называемые «Храмы Искусства» — лелеемые интеллигентской прослойкой музеи, архитектурные и скульптурные памятники прошлого по-умолчанию считаются непререкаемыми. И любая попытка поставить под сомнение их онтологическую состоятельность будет считаться актом идейного вандализма, шагом в сторону варварства. Произведение искусства, попавшее в историю искусств и в список неоспоримых шедевров ЮНЕСКО — безусловная, абсолютная ценность.

И как возмутилась мировая языческая общественность, когда воочию увидела апофатическую акцию талибов — расстрел из танков двух огромных статуй Будды в провинции Бамиан (Афганистан), в 2001 году. Варварство? Темные века Средневековья? Да что вы говорите, лицемеры — талибы просто напросто добросовестно реализовали на практике фундаментальное веление самого буддизма (в его дзенской версии): «Увидишь Будду, убей его». То есть вернули фигуру Фону. Но нет, чистоплюям из культурных комиссий мировых центров эти гигантские статуи казались абсолютными ценностями человеческой культуры.

А если это абсолютные ценности, то это значит, что базовая интуиция человека, исходящая из бездн его духа и направленная на познание самой высшей духовной инстанции, кроме которой ничего нет, упирается в потолок этих ценностей. Импульс броска к наивысочайшему блокируется… Тайна неизреченного профанируется и высший трансцендентный принцип (постижение которого может случиться только в точке нуля) в результате духовной дегенерации сводится ко всему тому, что Есть, описываемому натуральным числовым рядом от единицы до десяти. Таким образом, мы впадаем в пантеизм, в язычество, в идолопоклонничество, в ядовитую прелесть дьявольского гипноза. Закрываем себе путь к поистине безусловным и абсолютным ценностям, которые не только не могут быть заключены ни в одной из воспринимаемых органами чувств земных форм, но даже помыслены, ибо пребывают за пределами имен и слов…

Да, эти ценности лежат в сфере невыразимого, в безграничном пространстве чистой имматериальной абстракции мысли и тайны духа. Речь идет, если хотите о сфере предельных смыслов, находящейся за форматом человеческой жизни. А цель человека, как существа духовно разомкнутого и открытого этому царству смыслов — со-настроиться с этим царством невыразимого, со-отнестись с бесконечным, с тайной тайн…

Ведь каково основное желание или интенция человека? Что делает его человеком, оправдывает его видовую принадлежность и составляет суть антропологического статуса? Ответ: стремление познать наивысочайшее, то, что не-определяемо, не-фиксируемо, проникать в самые бездонные глубины и восходить к беспредельным высотам. Но не ради проникновения и восхождения самих по себе, а для того, чтобы услышать зов провидения, промысла, чтобы со-организовать собственную жизнедеятельность с алгоритмом трансцендентной Реальности, что выше высот и глубже глубин. Отказываясь от усилий делать это, человек предает себя, свою антропологическую сверхзадачу, отрезает себя от вертикального луча этой Реальности, гасит духовную искру в себе и неизбежно скатывается по эволюционной лестнице вниз, становится животным…

И вот здесь можно выявить подлинное, функциональное назначение искусства — быть не объектом поклонения человека в качестве безусловно ценного фетиша-идола, а также — раз уж говорим об этом, то упомянем основные известные определения искусства — не «образным осмыслением действительности», "способом самовыражения художника», «видом культурной деятельности, удовлетворяющей любовь человека к прекрасному», «деятельностью, направленной на создание эстетически-выразительных форм» или «одной из форм художественной деятельности общественного сознания», а инструментом или механизмом со-настройки человека с волнами абсолютных величин, со сферой (за)предельных смыслов. Иначе выражаясь, подлинное искусство чисто инструментально и функционально. Несмотря на то, что внешне, в своей зрелищно-нарративной канве оно может (и должно) продуцировать потоки эмоций и сантиментов, эстетических аффектов и завораживающих спецэффектов, в самой её основе нет никаких романтических бредней. Оно есть ни что иное как разновидность особой оперативной психотехнологии, ориентированной на подчас жёсткую, действенно-трансформирующую работу с содержательно-интеллектуальной частью человека, с его сознанием, бессознательным, мышлением.

Подлинное искусство — я называю его Нон-актуальным искусством — безжалостно к человеку, к его ложному пафосу забыться в теплоте комфорта, гормонального наслаждения и утопить свой и без того кастрированный дух в эстетическом беспамятстве. Современный человек-язычник одурел от предлагаемых его обессмысленному негой телу бесконечных технологий развлечения. Он влюблён в совершаемый обществом процесс анестезии мысли, потому что холодная и жёсткая мысль, вдруг проснувшись, может ведь не на шутку побеспокоить и пристыдить разжиревшую телесность релаксирующего потребителя мировых красот. На фоне живой, подлинной мысли все остальные элементы изнеженной человеческой природы выглядят по-скотски. Актуальное искусство (читай: все мировое «общечеловеческое» искусство после 15-го века, как средство продуцирования бесконечных эстетических форм, приятно усыпляющих человека), сроднившееся с убаюкивающим дизайном, потакает ожиданиям такого оглупевшего потребителя. А Нон-актуальное (читай: подлинное) искусство призвано гладить против шерсти — на нейро уровне расщеплять преступную тягу человека к компромиссу с собственной телесной природой (глиняной субстанцией), в результате которого погибает дух… Погибает раз и навсегда. Человек ведь самой своей актуальной (= искажённой) нейро-генетической конструкцией ориентирован на жажду прекрасного, на созерцание красоты.

Даже такой трезвый, жесткий и бескомпромиссный к человеческим слабостям писатель-диагност как Ф. Достоевский изобрел знаковую и ставшую штампом формулу: «Красота спасёт мир». Неясно, как этот глубокий христианский автор мог сказать такое, как можно желать спасения мира, лежащего во зле и управляемого князем мира сего. Очевидно же, что спасая Этот мир, мы спасаем сам корень зла, самого сатану… Ведь все авраамические религии, во-первых, совершенно четко и прозрачно постулируют различие между Этой ближней жизнью, как юдоли человеческой, в которой не может быть ничего позитивного по-определению и дальней жизнью, за пределами исторического формата, в реальности новых земель и новых небес; во-вторых, отмечают как сверхцель бескомпромиссное преодоление ближней жизни и прорыв в эту трансцендентную реальность — «Мирская жизнь — всего лишь игра и потеха, а последняя обитель лучше для тех, кто богобоязнен. Неужели вы не разумеете?»(Коран, 6:32)… Вот эта конформистская жажда прекрасного есть производное от фундаментального принципа неведения, словно специально внедрённого Промыслом в нашу нейробиологию для провиденциальных задач, осознание которых превосходит нормативный интеллектуальный формат человека.

Нон-актуальное искусство, претендуя на то, что способно дешифровать сигналы и знаки Промысла призвано направить свой испепеляющий огонь на искоренение этого принципа неведения, названного в индуизме «авидья» — «незнание или “исходная омрачённость сознания», являющаяся корневой причиной «неподлинного восприятия мира” и противодействующая «постижению сущности бытия»… Интересно, что исламский философ Али Шариати ставил знак равенства между неведением и исламским термином “куфр”, означающим “неверие”.

Конечно, любители и знатоки современного искусства могут возразить нам,- «о каких красотах вы говорите, если искусство 20-го века уже давно наплевало на все мировые красоты и в своих наиболее продвинутых формах продуцирует, скорее, «отвратительное», отталкивающее, нарочито провокационное нечто»?! Это так, спорить не будем. Но все дело в том, что весь этот радикальный и местами кровавый (как в случае с венским акционизмом) спектакль неплохо валоризируется системой искусства, а значит теряет свой протестный запал, растворяясь в паутине адаптированного к среднему человеческому уровню архиву предшествующего искусства. В этом случае, лелеемые красоты музейного наследия и провокации «террористов» от современного искусства — суть одно и то же, являясь двумя сторонами одной медали.

С позиции Нон-актуального искусства само почитание культурных святынь — порочно. И эта порочная практика, приводящая к фетишизму и идолопоклонничеству началась уже в лоне институциональной религии. Почитание религиозных святынь постепенно привело к их абсолютизации и подсознательному поклонению им как красивым материальным артефактам. Позже, при тотальной секуляризации западного общества в эпоху Возрождения, акцент почитания переместился за пределы храма на светские произведения искусства. И эта практика почитания только закрепляла человеческое внимание в фиксированных границах святыни, уплотняла ценность, превращая её в фетиш-идол.

Актуальное искусство — классическое искусство плюс модерн и постмодерн (как разные полюса на одной и той же шкале имманентных ценностей) — всячески лелеет и культивирует такой подход фетишизации и культа шедевров. Посредством этого она закрепляет человека в режиме психоментального статуса кво, в состоянии «нормативного сомнамбулизма», что и есть нормальное состояние гомосапиенса, как всего лишь представителя одного из множества биологических видов, не более того. И если актуальное искусство укрепляет стенки антропологической скорлупы, то Нон-актуальное искусство — намерено разрушает эти стенки, срывает маски с якобы безобидного желания созидания прекрасных, но закрепощающих дух эстетических форм…

Но не просите меня привести прямо здесь и сейчас примеры такого искусства. Нон-актуальное искусство — это комплексная сердечно-интеллектуальная практика будущего, бледные проявления которой можно обнаружить в некоторых психотехнических методиках эзотерических и философских школ и орденов, а также сакральных «произведениях искусства» Древности, служащих не музейными ценностями или памятниками, а живыми опорами для перекомпоновки нейрологической системы человека, тривиально говоря, преображения человеческого сознания.