Седьмой рассказ по пятницам, на этот раз из цикла «1973-2000. Володя».
Редкий случай, когда дед уступает микрофон и лишь делает литературную обработку страшных, жизненных историй, которые ему поведал слесарь Владимир Нефёдов, с которым он бок о бок работал и многие годы дружил. Если вы занимаетесь устной или микро-историей, или же любите читать «прямые включения» в события большой истории — вам придётся по вкусу.
Это первая история из цикла воспоминаний Нефёдова, и в неё буквально придётся погрузиться — внутри прячется ещё один рассказчик, и с каждым следующим поворотом истории в неё все меньше хочется верить.
Это начало Великой Отечественной, и хорошим вестям места нет.

Все рассказы — в сборнике, а сборник на Литресе.

Почему дед взялся рассказывать его историю?

Сдавали тему, людей хронически не хватало, вот и прислали из цеха лучшего слесаря на подмогу. Хваткий такой оказался, только очень уж неуправляемый, даже своевольный какой-то. А испытания ответственные, ухо востро держать надо, вот и пришлось его пару раз обуть на ржавые гвозди. Набычился — гордый, но дело наше испытательское быстро освоил. Только на меня иногда этак искоса глазами зыркал. Высоченный черный красавец, лет за пятьдесят, кулачищи как гири и жилистый, иной раз такие сборки без тельфера на рабочий стол поднимал и не крякал даже. А по ту пору в стране стала популярной песня «Фронтовики, наденьте ордена», вот перед 9 Мая и появился он поутру с полным иконостасом. Чего только там не было. Одних орденов четыре штуки, медалей куча, да все награды боевые, а не значки какие-то, которыми ныне, как правило, некоторые «ветераны» увешаны. Сбежалось все инженерье, рты пораскрывали, а шеф наш, Паша, пригласил его на традиционную вечернюю пьянку по случаю праздника Победы, куда вход был только своим. Разговорили его потихоньку и обалдели от рассказанного. Позднее принес он «Боевые листки», «Солдатскую правду» и другие фронтовые газеты, где про его подвиги и геройства все и было написано. И после у меня рука не поднималась на его художества. Усек я, что этот человек ТАКОЕ в жизни совершил, что простить ему можно все, а уж мелочи производственные тем более. Подружились мы с ним в конце концов, и в разговорах один на один раскрылся он передо мною как на духу. Слушал как завороженный и поклялся себе, что все равно когда-либо обнародую ключевые моменты из жизни этого удивительного человека.

В.И. Нефёдов, «Начало»

Уродился я в обыкновенной рабочей семье, батя вкалывал на заводе, мамка домовничала, ну, а мы, братовья с сеструхами, жили простой советской жизнью: октябрята, пионеры… пацаны вечерами стенка на стенку, девки на завалинку — рассусоливать да сплетничать. В тридцать пятом переехали на Уралмаш, устроился учиться в ремеслуху, закончил на слесаря и, немножко поработав на заводе, загремел на срочную.
Слава богу, что до войны еще два года было, быстрехонько с меня шелуху поотшибали — саперы они и Африке саперы, cловом, мастаки на все руки. А стояли мы совсем на границе, вот и досталось нам по первое число с самого начала.

Батя у нас хороший был, еще с Финской, драпали мы по-грамотному, немца побьем и снова ходу, да вот не повезло вскоре, окружили ночью и тепленькими повязали. Свезли всех в сарай колхозный и дня три жрать и пить не давали, жара стояла жуткая, духотища, вонь, горло сохнет, у народа потихоньку мозги набекрень поехали. Под вечер отворили ворота и погнали строиться в две шеренги. А вечер прохладненький такой, птички чирикают, тихо.

Мимо нас толпой немчура в фуражках пошла, офицера тычут пальцем: «Юде? Коммунист?» — и выводят их.

Человек с двадцать навыводили и построили шагах в двадцати, повернувши к нам, а сами в сторонке курят и регочут. Глаз-то у меня зоркий, гляжу, а сбоку присели на корточки два пожилых фрица, пулемет с дырками наладили, да и сидят, покуривают. Один из офицеров оглянулся на них и перчаткой махнул — так, просто. Тут и начали они палить: один ленту правит, а другой из стороны в сторону дулом водит.

В общем, кончили всех, пулемет на плечо и ушли, покуривая, а офицера прошлись там и из пистолетов постреляли, кто ползал.

Скоро машины подогнали и по счету, по двадцать пять, по пять в ряд, в кузова на колени загнали — и руки у всех за головы. С краю я оказался, слева у кабины, в меня коленкой белобрысый такой фриц уперся, на губной гармошке все пиликает и подпинывает в задницу, весело ему, видать, на борту-то сидеть. Катим, а по нутру-то я заводной шибко, чую, глотку от злобы перехватило, шевельнул правым локтем, а у парня рядом от бешенства аж глаза белые, толкает и он, понял.

Только в лес заехали, как саданул я фрицу в харю, только сапоги сверкнули, прыг за борт и дёру. Тут еще поскакали, и пальба началась. Заяц так по кустам не шпарил, как я.

Справа, слева народ с криком валится, да долетел все же до леса и дале.

Тут и перехлестнулись с Петькой, справный парень такой, только уж шибко в лесу бестолковый. Поперли вместе, а хламу там — море, и жратва в банках, и оружие всякое, и шмотье. Оделись с ним по-дорожному, по ножу хорошему взяли, котомку с харчами да по пистолету для легкости.

На второй день чуть не сунулись под нос двум фрицам, проволоку те тащили какую-то, балакали промеж собой, курили, а винтовки-то за плечьми держали. Долгонько за ними смотрели, люди как люди, а одно — фашисты, только не молодые. А, все они суки! Грохнули их втихую, а катушки ихние в воронку от снаряда сунули, засыпали сверху и снова рвать. Так и таились днями по буеракам, а вечерами да ночью шли на восток, на пушки. Освоился Петро, не хуже меня в темноте стал видеть, уже не блевал опосля очередного фрица. А много мы их по ходу порезали, пока шли. Но покуда в кустах отлеживались, чего только он мне не порассказывал, как в армию попал, да как до плену докатился.

Рассказ Петьки:

«Кажный день одно и то же. До петухов вставай, мамке успей помочь управиться, шелудивому кобелю, которому Санька-сосед по пьяни отчекрыжил полхвоста, плескануть вечерочные объедки, да и шасть опять на колхозные поля, стахановец, етить твою мать!

А ведь ужо шишнадцать брякнуло, девок по вечерам щупаешь на завалинке, а в прошлый Первомай, опосля Васькиной бражки, тока Верке-соседке сарафан над башкой узлом завязал, выпали откель енные братовья, пришлося дрыном отмахиваться, до сих пор шишки на башке зудят, а ведь угрозили оне, что все едино уханькают, ежели сватов не зашлю, а надо мне…

Вот и дунула маманя до сельского писарчука с поллитровкой самогонки, изладил он справку, что уже полных восемнадцать, и замели меня в Красную армию. Обмотки дали да ботинки кирзовые, каши пшенной — ужраться, с утра до вечера: „Встать! Лечь! Коли — отбивай!“, про Маркса политрук рассказывал, портрет казал — борода евонная, как у старика Семеныча с нижней улицы. А старшина наш, Фролыч, тот по нашему саперному делу мастак, учебу проводил, как топором тюкать, да где скобья бить, во умора, ежели я с пеленок энто дело ущучил. А так он мужик-то не злобливый, жалостливый такой, но нашего брата долбил крепко, все пословицу какого-то генерала Суворова поминал и про войну скорую баял. А какая тута война, коли песню нас выучили петь: „Красная армия всех сильней!“ …и допелись!

Когда поутру ахнуло и полказармы усвистало к едрене фене, а мы ополоумивши повылетали в одном исподнем…

Круг всё полыхает, политрук по плацу с кишками в горсти ползает, тока Фролыч-то всех согнал в кучу, крикнул, что началось и воевать пора.

А сам „Максимку“ за собой тащит, „стариков“ живых всех собрал с ружьями, а „малолеток“ сх оду в отход погнал: „Сопля ишшо!“

Вот и дали мы деру, а тама долго еще енный пулемет торкал, да и заглох, однако. Поутру натакались на капитана с наганом, сурьезный такой, всех построил, пересчитал, у кого ружей не было — дал и окопы копать заставил, да зря все. Закричали вдруг все: „Танки! Танки!“ И опять все дернули, аж до речки, за которой наши пушки палили да танки в кустах потырены и командиры шустро бегают и орут матерно. Разобрали всех по взводам и давай опять заново копать. Раза два немчура на нас ходила, да все без толку, только танки свои пожгли.

А под вечер снялись и всю ночь топали, а под назавтра отозвал нас с Коляном лейтенант, дал кобылу с подводой и ящиками с толом, машинку дал, провода и ентот, как его, шнур бикфордовый и показал, как все делать. А дела-то было тьфу! Мосты рвать, как наши все уйдут, и вся немога. А жара — страсть, хлеба по пояс стоят и уже сыпются, а жалко. Вот мы с Николкой и воевали опосля всех, посмотрим, что никого уже нету, и рванем, а сами дале на коне боевом.

День на третий зарядили еще один мост, все ждали, поколь последние раненые перебредут, да и закемарили на таком-то пекле. Очухались. Знать, никого: „Ну, че, рванем?“ — „Ага“, — говорю. Крутанули ручку разок, другой — не хочет. И тута слышим — за спиной кто-то в кулак прыснул, гля, а там около двух мотоциклеток три фрица ржут, аж приседают со смеху, показывает один, что, мол, порезали провода, а другой у башки пальцем вертит, мол, дурачье вы долбаное, обидно.

Только Колька к винтовке потянулся, рыжий, ну, тот, что в синей линялой майке, как жахнет от живота из махонького такого черного автомата и попал сразу. А меня за микитки и в люльку. Выпимши едут, ржут всю дорогу, лопочут, что, мол, „рус капут“, и снова хаханьки. Довезли до старого колхозного сарая, дали поджопника и дверь захлопнули. Народищу в нем — тьма, ссакой пахнет и все не раненые. Жрать неча, дышать не можно, а в углу дерьма куча, все туда ходят… Ну, а дале ты сам все знаешь».

А через две недели вышли мы к речке ночью, ракеты пуляют, туда и оттуда, пождали до утра да по туману и переплыли. Вот только в фильтрационном пункте потерялись, а жаль. Свыклись с ним, железный парень оказался. Муторили меня особисты недолго, как прознали, что слесарем был, да и направили в танкисты, доучиваться прямо на фронте на механика-водителя, и понеслось…

Фотографии — 1, 2 — «Россия в фотографиях»

Все рассказы в одном сборнике