Было время, когда я много думал об аксолотлях. Я ходил в аквариум Ботанического сада и часами не спускал с них глаз, наблюдая за их неподвижностью, за их едва заметными движениями. Теперь я сам аксолотль.

При всей любви русскоязычной критики к европейским «новым волнам», о швейцарцах у нас сказано невыносимо мало. Мол, была такая «Группа 5», снимали кино в стране без кинематографа, сочувствовали «веселому маю». Как и любые «новые», требовали перемен, а когда перемены не случились — устали, загрустили. Вот, в принципе, и всё.

«В белом городе» — фильм Алана Таннера, самого известного «майского дитя» страны, где лучше всех умеют измерять время — увидел свет в 1983 году. К этому моменту кинематографический вал, некогда захлестнувший всю Европу, уже успел схлынуть, обнажив чарующую пустоту культурного побережья.

Обновленный пейзаж, разумеется, требовал осмысления. Или, по крайней мере, описания.

Часы

Свое изображение пустоты Таннер начинает с символического акта уничтожения.

— Ваши часы, вон те, они идут в обратную сторону.
— Нет, они идут правильно. Это мир движется в обратную сторону.

«Для Таннера вопрос собственной идентичности представляется особенно значимым. К концу 70-х появился швейцарский кинематограф, которого не было в 60-е, но более широкое сомнение режиссера — а появилась ли Швейцария? — так и осталось без ответа», — отмечает Олег Горяинов.

Однако, после того как с помощью главного национального символа режиссер играючи расправился с категорией времени, говорить о коллизиях, касающихся пространства, становится как-то неловко. О какой Швейцарии может идти речь, если под сомнение ставится география как таковая?

Город

Лиссабон Таннера не нуждается в карте. Его «белый город» — это улыбка без кота, зависшая где-то за пределами пространства-времени.

Мне приснилось, что я сошел с корабля, отправился в город, и снял комнату в отеле — не знаю, зачем. Мне приснилось, что город был белым, и комната была белой, и одиночество, и спокойствие было белым.

Поначалу город еще демонстрирует некоторые признаки материальности, однако с течением киновремени ландшафт постепенно выцветает, распадается на отдельные образы. Шум улиц все чаще заглушает пронзительно-тоскливый саксофон Барбье, обрамленный полями тишины. Панорамы от третьего лица сменяет запись с ручной камеры главного героя — трамваи, камень стен и мостовых, лестницы, море, трамваи, море, море — зернистое, нерезкое, дрожащее изображение. Так видит мир сновидец, за секунду до пробуждения.

Дорогой Поль, как-то ты меня спрашивал, почему капитан назвал тебя аксолотлем, и что это такое. Это не дерево, это подводная саламандра, которая живёт в мексиканских озёрах. В словаре я нашла цитату Хулио Кортасара:

«Когда я увидел аксолотлей впервые, их неподвижность пленила меня, мне показалось, что я понимаю их тайное желание: уничтожить пространство и время с помощью этой надменной неподвижности».

Лиссабон Таннера куда больше похож на кортасаровский Город — внутреннюю империю, по которой блуждают герои «Модели для сборки», — чем на реальный географический объект.

Девушка

Но лучшей частью Города, конечно, является Роза — «малышка-горничная с черным ромбиком между ног».

Потому что случайная встреча — самая неслучайная вещь в мире, именно Роза, подобно своему литературному прототипу (Фрида из «Замка» Кафки), становится для Поля проводником по распадающемуся ландшафту «белого города».

И именно Роза провоцирует его, аксолотля, неподвижность и его же (ложное) движение. А когда она исчезает, исчезает и Город.

Единственная страна, которую я действительно люблю, это море.