Валерий Кислов. Складки

Валерий Кислов — прозаик и переводчик, и если не врут открытые источники, уже в диссертациях на соискание научных степеней он исследовал явления формальных ограничений в литературе. В сети есть его статья о созданной во Франции еще в 1961 году группе УЛИПО, участники которой занимались литературными экспериментами с языком и его отдельными составляющими. Один из последних переводов Кислова, демонстрирующий такого рода эксперименты, — роман Жоржа Перека «Исчезание», в оригинале которого автор ни разу не использует букву е (Кислов при переводе отказывается от буквы о).

Книга прозы самого Кислова «Складки» составлена из текстов, которые уже были опубликованы в толстых журналах в разные годы. Он тоже экспериментирует, но, пожалуй, не столь «кардинально», как его вдохновители. Например, может выстроить картину мира, опираясь на однокоренные слова; находить новые смыслы в словах, тасуя их с созвучными соседями («пусть не всякое дело можно уладить, зато всякое можно уделать» или «подданные — они и есть под кого-то данные; на них кладут и ставят, садятся и ездят, носят и возят»); пуститься в размышления о видах мата.

Если прочитать эти тексты сразу за последней книгой Уэльбека, можно даже подумать, что случайно попал в ее продолжение, окончательно лишившееся материального наполнения (ввиду отсутствия всякого интереса к этому наполнению). Кислов не раз намекает на тщетность любых стараний по поддержанию вечного огня жизни — объяснимую тленностью этой жизни; лучше овладеть «великим искусством неделания», чем заниматься «деятельностью вообще». Единственное, пожалуй, что здешнего трудноуловимого героя привлекает, — внутренний двойник, толкающий его на странные поступки; всё остальное вызывает либо жесткую иронию («их выступления отличались демонстративно независимой манерой поведения, которая часто (но не всегда) отличает столь модных в богемных кругах женщин, играющих в физиологически неадекватную сексуальную ориентацию»), либо безразличие («все твои раздражающие действия против империи укрепляют ее дееспособность, а некоторые — откровенно оппозиционные <…> — ее боеспособность»). Но если у героя Уэльбека отвращение продиктовано тем, что всё пошло куда-то не туда (хотя имеет все шансы снова встать на правильный путь), то у «героя» Кислова оно вообще основано на противостоянии внешнего (наносного, изначально вульгарного) и внутреннего. Странное чтение во времена повсеместного активизма.

——————————

Антон Черный. Промежуток

Одним «недобрым утром» Валера Непейко и Игорек Бечёвкин обнаруживают себя в вытрезвителе и не могут вспомнить, как они туда попали; в списке безвозвратных потерь — накануне купленные штаны. Виноватый по всем фронтам — и перед женой за растрату денег, и перед начальством за нарушение порядка — Непейко тут же случайно становится героем дня, спасая упавшего в реку мальчика. Но хорошее дело оказывается, как ни странно, лишь еще одним подтверждением «бестолковости» существования Непейко, которого ни алкашом беспросветным вроде не назовешь, ни уж тем более нормальным семьянином; ни рыба ни мясо.

Но повесть «Промежуток», кажется, как раз не об отклонениях от некой «нормальности», а о самых что ни на есть типичных ее проявлениях. О том, что норма как раз и прячется где-то в промежутке между нутряной жаждой жить, приобретать и «расширяться», — и необъяснимой тягой к самоуничтожению. Очевидная на первый взгляд курьезность и амбивалентность главного героя совсем скоро стирается на фоне остальных персонажей, которых здесь, слава богу, достаточно; любой из них мог быть «главным», и в то же время «не тянет» на эту роль: журналист Бечёвкин, который записал свою мать на магнитофон и переслушивает ее голос после ее смерти, скучающий по даче отец Непейко или неумолимо взрослеющий его сын. Обстоятельства времени и места тоже теряют свое значение: жена Непейко как-то жалуется на «времена такие, беговые», но если не редкие детали эпохи (например, храмы, «обращенные» в разные заведения) и прямое указание автора, что на дворе 1988-й, — вряд ли мы бы догадались, что описывается не наше время. Даже подзаголовок «Вологодская повесть» звучит лишь как ироничный намек на то, что повесть эта могла «произойти» где угодно.

Впрочем, всепоглощающая, уравнивающая всех обыкновенность — и есть самая загадочная, неповторимая и даже красивая черта действительности, которая, видимо, и остается чем-то из разряда самого сложного и притягательного для авторов. Бечёвкин ближе к концу говорит свои спутникам: «Едем мы тут, просто так молчим. Говорим без бумажки. А чтоб нас повторить, вот как мы есть, надо целую фабрику народа нагнать, и то не с первого раза натурально получится». Антон Черный много чего умеет: кратко, но емко описать человека, или неспешно, но нескучно передавать обыденность. Ему хватит умения на точный рассказ, и легких на большой роман. Хотя вместо всего этого под авторством Черного в «Журнальном зале» найдешь только много стихов, думается, повесть — стопроцентно его жанр.

——————————

Булат Ханов. Непостоянные величины

Молодой учитель (совсем зеленый, вчерашний студент) переезжает из Москвы в Казань и устраивается в самую обычную среднюю школу. Наполненный, мягко говоря, идеалистичными устремлениями вначале («расшатать общепринятые устои» в преподавательской среде, а среди учеников «вывести породу, привитую от конформизма»), неопытный специалист заканчивает учебный год, как нетрудно догадаться, не то что даже в роли проигравшего, а просто сильно повзрослев.

Где-то на первых страницах тут есть ироничное замечание, что все происходящее смахивает на производственный роман; да, смахивает, но если б речь шла исключительно о «воспитании» героя в коллективе, вряд ли автору получилось бы довести читателя до конца (о будущих переменах в мировоззрениях героя начинаешь догадываться слишком рано). «Непостоянные величины» — многоплановый текст со всеми признаками традиционного романа, такого, каким он-должен-быть. Тут есть интрига: мотивы странного переезда остаются непонятными до самого конца, где-то герой даже называет себя «самозванцем». Есть город как герой; Казань, увиденная чисто столичным взглядом: выглядывающие из минаретов белые громкоговорители, реклама на проездных билетах, разбитый асфальт и необычные названия улиц (Ханов много пишет о Казани и в другом своем романе «Гнев», и интересно наблюдать, как он по-разному освещает детали в зависимости от того, родной или чужой этот город для самих героев). Есть множество наблюдений из школьных будней, из тех, что нельзя просто подслушать, а можно только пройти на личной практике: о мертвых душах на надомном обучении, или о желании героя не пропускать День учителя, потому что дети наверняка подарят съестное. Есть и своеобразная идея-фикс, хоть и не слишком оригинальная, но волнующая героя теория «о христианстве как прародителе всех тоталитарных систем», которую он сначала просто развивает в свободное время, а потом и проверяет в роли учителя; при этом автор не превращает героя лишь в коробку с идеями, а делает его живым человеком, который имеет привычку гадать по Пинчону и находит нужные адреса по картам «2ГИС».

На фоне всего этого линия с бывшими отношениями героя кажется все–таки лишней; как кость, положенная в пакет с мясом «для веса». Может, так портрет персонажа должен был стать еще объемней — хотя у Ханова и так всё в порядке с персонажами. Или это намек на то, что прощаться с собственными убеждениями так же сложно, как «отпускать» человека. Ну или, на худой конец, просто не совсем удачное разрешение той самой интриги. Эта часть выглядит как окончательное доказательство «полноценности» романа, любовной линии в котором все–таки лучше быть, чем не быть. Но никаких доказательств Ханову не нужно; он пытается конструировать текст «по всем правилам» и со всеми обязательными атрибутами — хотя наверняка смог бы написать роман даже о том, как герой целый год не выходит из квартиры.

«Непостоянные величины» — кроме прочего, роман о том, что взгляды и мнения здорового человека (в смысле некурильщика) — величины непостоянные; они меняются, и признаваться самому себе в этом не есть поражение. О том, что крах собственных принципов под натиском принципов общинных — тоже не есть поражение; иногда это может быть указанием на то, что ты лишь попал не в ту общину. Если вспомнить, сколько герою лет, станет понятно, что ничего удивительного тут нет; «обыкновенная история». Только в обыкновенных история нашего времени поражение героя совсем не обязательно означает его полную капитуляцию; теперь можно упасть, отряхнуться и пойти дальше. Непривычная роскошь для мрачной русской литературы, конечно.

——————————

Кристина Гептинг. Сестренка

Невероятно насыщенная человеческими трагедиями книжка, даром что совсем крошечная. Забита под завязку узнаваемыми персонажами, которые — еще чуть-чуть, и обернутся карикатурами: например, брат главной героини, мягко говоря, патриархально смотрит на мир («…никогда мужчина не ударит женщину без причины. Устраивать провокации — это вы умеете») и иронизирует над феминитивами, а мать лучшим решением любой проблемы считает поход к батюшке; похоже на тесный ковчег, где собрались основные действующие лица 2k19. «Сестренке» быть бы пьесой, чтобы избежать неизбежных претензий в недостатке фактуры, воздуха, объема. Это и правда больше похоже на пьесу, в которой многолетняя история проносится как на ускоренной перемотке; и потом, драматурги всегда быстрее реагируют на происходящее.

Так что же здесь происходит? История о сексуальном насилии в семье становится отражением устоявшейся системы отношений между мужем и женой, братом и сестрой, мужчиной и женщиной, жертвой — и тех, к кому она обращается за помощью. Прерванное молчание пострадавшей, в свою очередь, меняет жизнь даже, казалось бы, непричастных. Прибегая в каждой главке к разным конструкциям, от письма до переписки на форуме, автор всем дает слово. У читателя может возникнуть вполне закономерный вопрос: не слишком ли велика концентрация симптоматичных персонажей на столь малой площади? Может быть; но не спешите записывать это в недостатки. В такой форме воплощена довольно ценная — и главная здесь — идея о том, что священники, военные, строгие отцы, жестокие подростки и прочая и прочая на самом деле живут не в отдельных вселенных, а в одном, очень тесном обществе, маленькую модель которого Гептинг и создает.

Большой, обстоятельный русский роман на тему насилия был бы сегодня, наверное, подвигом; в этом смысле относительно небольшой, но резвый текст Кристины Гептинг — безусловно, очень важный и нужный шаг в эту сторону.

Следующий выпуск рубрики: Новая русская проза (2)

Владимир Панкратов, литературный обозреватель, телеграм-канал «Стоунер»