Пять мыслей о романе Дмитрия Захарова «Средняя Эдда»

1. «Средняя Эдда» понравилась мне пока больше других книг вот этой волны «переработки новостей в роман» по странной причине. Все эти книги очень визуальны, их легко представляешь как фильм или сериал, но вот только «Эдду» я себе воображал как комедию. И если гипотетически представить ее экранизацию, то я бы настаивал как раз не давать ее условному Юрию Быкову, а сделать что-то вроде «Домашнего ареста». Не то что «Эдда» смешной роман, но место для смешного здесь хотя бы есть: какая-нибудь помощница префекта Светлана Геннадьевна — такая чистая героиня для фильма типа «Изображая жертву», и мне кажется, если показывать подобных героев в демоническом, исключительно «серьезном» ключе, ни тексту, ни самим героям это на пользу не пойдет.

2. О чем или о ком роман? О временщиках, которые имеют доступ к власти (или работают на нее), при этом готовы в любую секунду со своего места соскочить, если того потребует ситуация. О постоянной игре в обе стороны, о внутренней сделке, которую совершаешь с самим собой, если не хочешь остаться совсем на обочине. О множестве запасных вариантов, которые каждый должен иметь за пазухой, кем бы он ни был сегодня. Об обществе второго (третьего, четвертого, так до бесконечности) дна; тут вспоминается «Это было навсегда, пока не кончилось» Алексея Юрчака; только то, что было навсегда, видимо, и не кончилось вовсе.

3. По форме «Средняя Эдда» похож на детектив, и надо сказать, автору удается сделать (почти) каждого героя полноценным подозреваемым. В других рецензиях (https://gorky.media/context/myasorubka-na-tverskoj/) были мысли о том, что героев здесь слишком много, и черт, это правда: не дай бог вам прерваться на денек, запутаетесь в русских именах как в китайских. Но предположу, что это лишь еще один способ запутать читателя в его поисках правды, дезориентировать его, создать ощущение полной невозможности найти концы в запутанной системе пропаганды.

4. Галина Юзефович говорила в рецензии, что роман можно было бы развернуть, детальнее прорисовав героев. Согласен, мотивация героев всегда интереснее, но конкретно в этом случае, к сожалению, все равно бы ничего не получилось: видно, что интенция была показать состояние вещей, а не объяснить его. Посмею предположить, что если «Эдду» увеличивать в объеме, то герои просто станут еще больше разговаривать.

5. Выскажу осторожно одну мысль, не подкрепленную ничем, кроме наблюдений за самим собой. Я понимаю, кому эта книга посвящена, но на мой взгляд, рак у героя чаще всего вызывает ощущение штампа — если книга, собственно, именно этому не посвящена. Я не говорю, что, мол, «к раку надо относиться серьезнее, и поэтому прибегать к нему в художке пореже», но иногда это выглядит как элементарное нежелание автора сделать чуть больше работы (придумать, например, от чего герой должен умереть, раз он должен; или что может на него так подействовать, что у него круто поменяется мировосприятие).

——————————

Тимур Валитов. Еще одна история осады

Герой повести Тимура Валитова — то ли историк, то ли беллетрист, занимающийся, правильно, еще одной историей осады, коих в хронике человеческой цивилизации случилось превеликое множество. Он одновременно и читатель, и персонаж, и автор этой истории: творчество начинает влиять на реальную жизнь, которая становится толчком к творчеству; воссоздание осады города Отранто продвигается не лучше «осады» приглянувшейся женщины, а рукопись становится чуть ли не единственным инструментом передачи своих чувств.

Валитов, на первый взгляд, вызывающе не оригинален. «Еще одна история осады» — вот именно, что еще-одна, повесть о взаимопроникновении, стирании границ между действительностью и литературой, подмене одного на другое, и наоборот. Это похоже на текст, который словно должен быть в портфеле любого уважающего себя автора — о преобразующей все вокруг силе искусства. Но в то же время «История осады», напротив, о бессилии искусства, о том, насколько оно бывает топорно в своем «преобразовании»; о том, что искусство в конечном счете лишь набор разрушительных правил, ремесло, строящееся по далеким от реальности законам — в то время как именно эту реальность оно по ошибке и пытается воспроизвести. «…вы поверили, будто история — еще один роман, написанный кудрявым языком, исполняющий все заранее назначенные ему фигуры». Эти фигуры — порождение отдельного, особенного мира, и горе тому, кто пытается затащить туда все, что происходит в мире настоящем.

——————————

Наталия Репина. Пролог

То ли в последнее время событий в стране действительно происходит больше, то ли молодые авторы, которым не хватало книг о современности, наконец сами написали свои, и там разошлись по полной — но мы и вправду начали привыкать к русским романам «про здесь и сейчас» (правда, на этой почве уже намечается дискуссия о том, что переложение актуальщины в литературу чревато тем, что такая литература быстрее становится «вчерашней»; не лучше ли, дескать, обращаться к вечным темам, не цепляясь за приметы времени). И вот на фоне растущего интереса к сегодняшней реальности и появления всё большего количества книг на горячие, в смысле актуальные темы, даже удивительно встретить текст о «тихих» героях, проживающих незаметные жизни будто в стороне от истории, да еще и «пойманных» читателем в середине 50-х годов прошлого века. Но в «Прологе» Наталии Репиной время действия отнюдь не становится приглашением автора вспомнить или исследовать быт и традиции определенной эпохи.

Забегая вперед, надо сказать, что автор вообще не торопится раскрывать всю подноготную героев, дозированно выдавая все новые факты из их прошлого — как если бы мы не читали про них, а именно что знакомились вживую, встречаясь с ними, скажем, раз в месяц. Такая «схема», конечно, делает чтение элементарно интереснее, но кажется, это еще и иллюстрация того, насколько условна и случайна любая линия жизни.

Заштатный книжный иллюстратор Половнев удивляет студентку Регину тем, что он, оказывается, был на недавней войне: а так и не скажешь. Думается, такое же удивление ждет и тех, кто в будущем встретит саму Регину, которая под конец романа вдруг, безо всяких предпосылок и «склонностей», начинает интересоваться театром и даже на филологическом собирается выбрать «что-нибудь связанное с драматургией Чехова». Высокое и низкое здесь оказывается донельзя близко (Половнев на всю жизнь запоминает подсмотренный случай, когда его тетка, оставшись наедине с ухажером, вдруг начала ковыряться в носу); непохожие люди неожиданно сближаются (бесхитростная Регина и начитанная Маша); а совершенно разные и несравнимые моменты и события становятся будто копиями друг друга (у того же Половнева сосед Гришка, откручивающий головы голубям, вызывает прямые ассоциации с командиром, расстрелявшим своего солдата).

Уткнуться в плечо соседу по заполненной электричке по пути на работу, или лежать лицом в земле после контузии на поле боя: и первое, и второе — опыт настолько же ценный, насколько бесполезный, потому что он, еще раз повторимся, — случайный. В конце концов, трудно определяемые возраст героев (без прямых указаний автора каждому из них можно запросто накинуть лет двадцать) и период их жизни, — тоже ведь такие маркеры универсальности, «одинаковости» их опыта. Герои эти ходят на живой концерт Рихтера, выслушивают университетский доклад о XX съезде партии, листают монографию с картинами Шагала — но, как любой человек на их месте, не воспринимают современных им людей и события частью истории; гораздо важнее понять устройство жизни, которая идет своим чередом и норовит утянуть за собой по обыкновенной инерции: «Как же это, люди, вы все–таки научаетесь жить?».

На примере странного (потому что разомкнутого, «дефектного») треугольника из героев Наталия Репина пытается поймать тот неуловимый, но каждому знакомый момент превращения человека из одного состояния в другое, показать, как получается, что бьющая вперед молодость и открытость незаметно и неминуемо сменяется утратой больших надежд; как обстоятельства вносят свои — неотменяемые — коррективы в наивные жизненные планы человека; как люди сами предопределяют свое одиночество, отталкивая от себя тех, кто к ним благосклонен.

Можно было бы упрекнуть автора за то, что «Пролог» порой походит на телегу со скарбом переезжающего: слишком много наблюдений, слишком много деталей, слишком много всего. Но это не побочное явление; роман как раз о том, что жизнь — груда «полунамеков и интонаций», наблюдений и случайных мыслей, на которые закон перехода из количества в качество, как ни странно, не распространяется; вес которых быстрее приводит к усталости, чем к познанию. И потому она, жизнь эта, похожа лишь на нескончаемый пролог.

——————————

Шесть мыслей о новом романе Михаила Елизарова «Земля»

1. Я сам люблю прозу Елизарова и остаюсь поклонником его «Мультиков», но ажиотаж вокруг его «Земли», по-моему, все–таки выращен на искусственных дрожжах.

2. Хотя, учитывая, что пока вышла лишь первая часть, оценивать роман будто не имеет смысла. Несмотря на большой объем, он обрывается, как черновик, на полуслове, заканчивается на самом интересном, подталкивая нас узнать, чем же всё продолжится. И кажется, именно там, в конце второй книги, когда прочитанных страниц накопится, видимо, под полторы тысячи, нас ждет нужный эффект, такая жизнь-и-судьба, когда на эти страницы можно будет оглянуться как на прожитую жизнь. Оттого весь текст состоит из чрезвычайно подробно описанных, вроде как неважных сценок, ценных если не смыслом, то хотя бы даже визуально: потом, ретроспективно, всё это будет казаться важным, пройденными героями вехами, где без одной не было бы и других.

3. В то же время в книге, сделано, пожалуй, всё, что лишает последующее чтение какой-либо интриги. За эти 800 страниц становятся очевидными и схема, которой пользуется автор, и все, что он хочет сказать; тем более, что последнее проговаривается под конец уже прямым текстом. Наша жизнь — та же смерть, только в профиль; герой, словно неживой, или заговоренный, следует по какому-то чужому пути, который навязывается ему всеми остальными, и любой альтернативный вариант тотально недостижим. Не жизнь, а какая-то смерть наяву, где остальные решают, куда тебя положить. При таком раскладе вторая книга должна кардинально отличаться от первой, или нас должен ждать максимально неожиданный поворот — иначе это будет очень сложно читать; и не в объеме дело, а в отсутствии какой-либо энергии. (Бытует мнение, что «Земля» как раз очень энергичный текст; но где эта энергия? в растянутых диалогах?) Лучший фрагмент романа занимает страниц 60 в самом конце, там, где у героя начинается расслоение реальности: это и есть тот самый Елизаров, которого все ждали; но добредаешь до этого фрагмента, уже потеряв всякую надежду.

4. Весь роман подвёрстываться под смертельно-похоронную тематику, но получается иногда перебор: порой это выливается в совсем натянутые словесные игры-находки где-то между Пелевиным и Задорновым. Да и все разбросанные по жизни героя «намеки» на то, что заниматься похоронами и смертью ему было предначертано судьбой, не убеждают нас в этом. Возвращаясь к 3 пункту, думаю всё же, что нам показывают изначально мертвого человека, который, несмотря на все иллюзии об управлении собственной судьбой, останется таким же до конца. С другой стороны — а чего еще нам ждать от 20-летнего паренька в провинции?

5. Пара хвалебных рецензий начинаются с того, что этот роман мы ждали целых шесть лет; в конце романа есть отметка 2014–2019. Но… Что здесь такого хорошего? Почему считается, что чем дольше роман писался, тем он лучше? Какая связь?!

6. Осталось так и не понятным, зачем весь текст разделен на сотни микрочастей по несколько абзацев, притом, что по смыслу он мог обойтись и без разделений. Так же как я этот пост мог написать в нормальном виде, но зачем-то поделил всё на пункты. Есть догадка, что это должно было сделать чтение «легче», но буду рад ошибиться.

Прошлый выпуск рубрики: Новая русская проза (1)

Владимир Панкратов, литературный обозреватель, телеграм-канал «Стоунер»