Катя и Вася идут в школу, 2020

Режиссер: Юлия Вишневецкая

Сюжет фильма «Катя и Вася идут в школу» простой: два молодых учителя идут в сельскую школу и не могут справиться не столько с детьми, сколько со школьным распорядком. Учителя-завучи-директор, сливаясь в героиню с нарисованными бровями, представляют собой что-то такое неподвижное, не очень привлекательное и бестолковое. Настоящая Тетка. Даже если это мужчина; как, например, директор. Почти все дети выглядят так же: дети Тетки, плоть от ее плоти. И фильм долго-долго рассказывает о том, как молодые не-провинциалы (москвичи?) пытаются что-то поменять, но у них ничего не получается. И все их попытки, их трудности, их быт — все это, к сожалению, совсем не важно, потому что это довольно скучно и довольно бессодержательно. Но кое-что есть: сцена-рефрен, метафора.

Я хочу сказать о том, что происходит, когда кто-то садится за школьную парту. Сначала за ней сидят ученики. К ним приходит новый учитель, молодой. Потом, на собрании учителей, сами учителя сидят за школьными партами, пока им в очередной раз втирает какую-то дичь директор. Потом сидят родители, видимо, на классном собрании: новый учитель общается с ними так, словно оправдывается за то, что их дети не читают, а родители сидят так, как сидят их дети, как бы внимательно слушают. Ну, по крайней мере, молча; или — вызывающе молча. И в целом, большая часть событий происходит именно в классе, а там дети (и иногда учителя) сидят за партой. Кто-то обязательно должен за ней сидеть. Но сцены с участием школьной парты обращают на себя внимание не из–за частого повторения. Чем дольше смотришь этот фильм, тем яснее понимаешь, что никто не может преодолеть гравитацию сидения за партой. Поэтому все — и дети, и родители, и учителя — оказавшись за ней, становятся одинаково некрасивыми. Школьная парта убивает что-то внутри человека, неважно, был ли он жив до встречи со школьной партой. Школьная парта приговаривает его к чему-то очень нехорошему, к никакущести, к теткости.

И в этом смысле идея фильм может (!) стать очень ясной: учителя пришли, не справились и ушли (фильм заканчивается тем, что они ушли; просто ушли, все; то есть финал документальный в том смысле, что оправдывает себя ложной незаинтересованной «такибыльностью»). Учителя не смогли помочь детям, хотя и хотели. На словах. Но может, стоило помогать им самим? В том смысле, что они — такие же заложники школьной парты. А привыкшие учителя такие заложники, которые уже превратились в собственную неволю. Стали агентами школьных парт и школьных звонков. А молодые пришли, не поняли этого и ушли, подумав, что дело в чем-то другом. В глупости, покорности, фальшивой религиозности.

Но в финале ведь есть возможность выхода. Это — кадры под такую, ну, песню про велосипедиста, который куда-то ехал и не доехал. И все у него плохо или хорошо, но он не доехал. Плохая, неуместно мажорная песня. А в кадре: Пушкинская площадь и митинг. На митинге дети и учитель встречаются после, видимо, долгого перерыва. То есть в этот момент учитель и ученики в одинаковом положении; учитель, который сознательно отказался от работы в такой школе, и ученики, которые потеряли этого учителя. Она вернулась в Москву, они остались где-то за МКАДом. И они — так может показаться — по разные стороны. Учительница пытается их вытащить, не может, бросает; дети остаются — вот это настоящий сюжет. Их разлука — кульминация фильма. Но тут, на площади, когда на заднем плане стоит черной массой ОМОН, кажется безусловным, что и учительница, и ее бывшие ученики одинаково беспомощны. Они борются не против тупых школьных правил, а против школьных правил, ставших конституцией бытовой жизни. Они борются вместе, просто стоя по одну и ту же сторону.

Эта сцена должна стать развязкой, финалом. Должна показать, как вера в школьные парты материализуется черной кучкой людей в космонавтных шлемах. Потому что именно тут, а не раньше, становится ясно, что учителя из Москвы и дети из провинции — это одно и то же; между ними нет никакой разницы, и именно тут, на Пушкинской площади, это становится очевидно так, как не было в школьном классе. Учителя и ученики становятся неразличимыми в интуитивном желании или физической попытке не быть школьными тетками. Мысль о том, что самим пришлым учителям стоило бы поучиться, а не только учить, получает здесь свое завершение: конечно, стоило бы, но не так, что они пришли с буквально какой-то леволиберальной чушью про личность или феминизм, и эта чушь должна стать для детей откровением; а так, что любая леволиберальная чушь оказывается реальным откровением в этом трудовом лагере. То есть удивить должны не взгляды героев, а принципиальная невозможность таких взглядов в таком пространстве. Потому что речь не о них, а об этом пространстве подчинения логике школьной парте. Мысль об этом важнее судьбы героев, поверхностной драматический конструкции (очень пунктирной).

Но именно судьба героев должна помочь эту мысль проявить. А вместо этого сцена оказывается чем-то вроде марвеловской сцены после титров. То есть помещается в слепую зону. Почему режиссер Юлия Вишневецкая решает важнейшие кадры убрать в тень? Это сознательное решение — или режиссерская неудача? Оба варианта плохие. Потому что без этой сцены «Катя и Вася идут в школу» — просто невыразительный, местами утомительный фильм с несколькими хорошими сценами.

Но может быть, дело в другом. И школьные парты — это такая вещь, одного взгляда на которую достаточно, чтобы что-то в себе поменять. Или на что-то не решиться. Например, на смелый монтаж, на подчинение неявной логике материала.

Я возвращаюсь к мысли о школьных партах. Зачем убирать важнейшую сцену туда, где ее физически не видно? Режиссер просто не понимает, что это может быть финалом? Учителя приехали, не выдержали, уехали. Но потом объединились, превратившись в своих же учеников, тех самых, которых никак не могли понять; но это удалось не в школьном кабинете, а на митинге в центре Москвы. Потому что по всей России стоят такие школьные парты, садясь за которые человек неизбежно сереет в лице. И привыкшие школьные учителя, сами того не понимая (или понимая), охраняют эти парты. А новые учителя не хотят. Поэтому они становятся непослушными учениками. И поэтому они ничему, кроме этого, по-настоящему не могут научить детей, но боятся в этом признаться. Говоря вместо этого что-то не очень убедительное про Бога или равноправие. Аргументы главной героини в споре о мигрантах звучат так же неубедительно, как аргументы ее оппонентов. Потому что речь не о мигрантах, не о вообще-людях. А о том, что дети несут ту же дичь, что и директор, а учительница не понимает, как им сказать, что дичь.

Но в конце и дети, и учитель понимают, что что-то тут не в порядке, что-то очень не так. Это финал. Они поняли друг друга. Впервые. Все закончилось не так, что у кого-то что-то получилось, а не-получилось у всех. И это стало чем-то объединяющим.

Но это и не финал. Песня там ни к чему. Она создает ложное ощущение, что все тоскливо-хорошо. Но все — страшно. Школа — очень страшное место. В фильме «Катя и Вася идут в школу» школа — это страшное место, пещера с чудовищами. Финальная сцена на площади — неочевидный выход. Ей требуется внимание, она должна звучать. И то, почему она не звучит, может быть связано с логикой осторожности (не политической, а художественной), логикой подчинения школьной парте. Этого ведь как бы нет в сюжете, в реальности. Это ведь документальный фильм. Ну, просто встретились на митинге. Просто ФСБ звонила в школу из–за фотографии во ВКонтакте. Просто кто-то посчитал учителя агентом западного влияния.

Как Катя и Вася не понимают, как им разговаривать с непослушными школьниками города Жукова, так Юлия Вищневецкая, кажется, не понимает, что делать с кадрами эпилога. Они остаются на всякий случай. Но только они и делают фильм фильмом. Школьная парта будто вмешивается своим псевдопраздничным идиотизмом (как танец с автоматом на празднике 23-ого февраля) в логику материала, пытаясь его обезвредить, превратить в интересную документалку на вечер. Дети, от которых отвязываются родители отправкой в школу (а у кого-то, говорят, есть только отец, и он совсем не следит за ребенком), содержат в себе что-то большее. Кадры на площади тоже. Они требуют режиссерской работы, монтажа, то есть логики художественного, а не общественно-политического подчинения. Режиссер должен найти место сцене, а он не находит. Сцена болтается в воздухе.

В определенном смысле, это и есть школьная логика: сказать, что мы вам дали, все объяснили, а как вы будете этим распоряжаться, ваше дело. Но это не совсем так. Сидя за школьной партой города Жукова, невозможно быть человеком. Можно быть подчиненным. Глядя на кадры с детьми и ОМОНом под песню про гонщика с Тур Де Франс нельзя понять ничего, кроме того, что ах как жаль, что все вот так кончилось. Только кончилось не ах как жаль и не так, что дети хотя бы что-то увидели, а кончилось так, что дети вернутся в трудовой лагерь. Поезд увезет их туда, танцуй не танцуй на перроне. У них был шанс, а теперь этого шанса нет.

Больше подобных материалов на канале «Новой Школы Притч» и в телеграм-канале «Озарения А. Елизарова»: подписывайтесь