Александр Филиппов — доктор социологических наук, руководитель Центра фундаментальной социологии НИУ ВШЭ и главный редактор журнала «Социологическое обозрение» — выступил в Философском лектории Шанинки.

[Григорий Юдин] Этой осенью мы позвали тех, с кем связано доброе имя, заработанное Шанинкой, но кто по разным причинам в университете уже не работает. Поэтому, пока есть такая возможность, мы знакомим с ними новых шанинцев и одновременно пользуемся случаем познакомить их с новой Шанинкой на Газетном. Сегодня с нами Александр Фридрихович Филиппов, который читал в Шанинке ставший легендарным, без преувеличения, курс по истории теоретической социологии, работая деканом факультета социологии. Сейчас он является ординарным профессором Высшей школы экономики и руководит там Центром фундаментальной социологии.

Александр Фридрихович выступит с лекцией, которая называется «Суверен и фикция воли народа в Конституции Российской Федерации», но прежде чем я передам ему слово, коротко о том, как родилась идея этой лекции.

Александр Фридрихович написал статью, где, в частности, говорилось, что Россию, по ряду признаков, ожидает масштабный конституционный кризис. И была анонсирована вторая статья, где должно было содержаться разъяснение, по каким причинам это должно случиться и в какой форме. Множество людей ждут эту статью и спрашивают, не пропустили ли они её и не опубликовал ли он её в самиздате. Правда в том, что он попытался её опубликовать, но неудачно.

[Александр Филиппов] Она оказалась слишком скандальной.

[ГЮ] Так или иначе, мы решили исправить это упущение и собрались здесь, чтобы заслушать содержание той самой статьи. Сначала мы в течение часа слушаем лектора, потом задаем вопросы, комментируем. Пожалуйста!

[АФ] Спасибо, действительно, мне очень приятно быть в Шанинке. Это трогательное чувство, наверное, оно оказалось бы сильнее там, в историческом месте, но эта аудитория более приятная, так что тех, кто начал здесь учиться, могу только поздравить и позавидовать.

Я тоже хотел начать с предыстории и сказать, что я писал эту статью с большим трудом и, когда понял, что не могу дописать, попросил разрешения опубликовать то, что есть. Она вышла на портале «Гефтер» — я до сих пор рад, что она появилась именно там. После этого я принялся писать вторую часть, будучи уверен, что она станет завершающей, будут расставлены все точки над i. Но она стоила мне ещё больших трудов и в каком-то смысле не получилась.

Что значит не получилась? Она заканчивалась словами, что впереди третья часть, и вот уже там-то всё будет сказано окончательно. Содержание второй статьи оказалось несообразным или не вполне соответствовало ни изначальному замыслу, ни амбициям, которые были у меня перед написанием. Зато там появились амбиции, которых у меня никогда не было!

Я скажу сегодня о том, как текст оказывается сильнее человека — и не только такого человека, как я, но и гораздо более важных в жизни нашей страны людей. Людей, которые имеют дело с работой над конституцией, необходимостью принимать её или вносить изменения.

Как часто случается перед тем, как выпустить работу в свет, обсуждаешь её с коллегами. Мы с ними пришли к выводу, что получается не совсем правильное исследование — оно слишком историческое, чтобы быть просто частью систематического, и недостаточно историческое, чтобы удовлетворить тех, кто в этой истории принимал участие и до сих пор живо на неё реагирует. Я имею в виду историю принятия нашей Конституции, с которой мы сейчас живём, Конституцию, которая родилась в пламени, в дыме, среди пожарищ 1993 года.

У нас тоже был свой 1993 год, и тоже роковой, до сих пор живо много людей, которые знают, как всё было — во всяком случае, они так думают, спорить об этом с ними невозможно. Невозможно спорить ни с одним человеком, который зарылся в исторические документы, а таких документов, материалов о конституционной комиссии, опубликовано очень много.

Бесконечное количество материалов, в которых, думаю, будущие историки найдут ещё много интересного для себя. Так вот если кто-то в них уже зарылся, он обязательно найдет, на что возразить.

У меня была небольшая статья, с другими целями и замыслами, и, понимая в тот момент, что переделать радикальным образом её нельзя, я решил дать ей отлежаться. Тем более что, если ты предвещаешь какие-то события, есть хороший способ узнать, насколько адекватно ты оцениваешь происходящее, и посмотреть: а что произойдёт?

В конечном итоге я человек безответственный: допустим, написал, что будет кризис, а кризиса не будет — и что мне за это? Я считаю, мне за это ничего не будет. Ну скажут, что провалился очередной предсказатель со своими дурацкими предсказаниями. Но прошел год, и хотя кризиса, к сожалению, нет — к счастью, да? Помните, у Маяковского, «я купил эту колбасу на случай войны с Грецией или Турцией, но войны всё ещё нет, а колбаса начинает портиться, значит, кушайте гости дорогие». И это была одна из причин, по которой мы, обсуждая тему выступления, пришли к выводу, что неопубликованная статья могла бы стать источником для того, что сегодня будет сказано.

Я купил эту колбасу на случай войны с Грецией или Турцией, но войны всё ещё нет, а колбаса начинает портиться, значит, кушайте гости дорогие!

Это вступление. Теперь ближайший повод.

Я мог бы только мечтать, чтобы кто-то анонсировал или каким-то образом актуализировал моё выступление, но это случилось само: представитель нашего Конституционного суда выступил со статьей, как вы знаете, в «Российской газете», где высказал много ценных мыслей про конституцию и то, что её не надо менять. И хотя официально никто её менять не собирался, статья пронизана таким тревожным ощущением, что сейчас случится непоправимое. Одну цитату я вам повешу:

Представления же о том, что путем радикальной конституционной реформы можно развернуть ход событий в каком-то более правильном направлении, — не просто поверхностны и недальновидны, но и опасны, поскольку чреваты резкой социально-политической дестабилизацией. Разговоры о том, что можно изменить структуру жизни с помощью одних лишь юридических решений — это наивный идеализм, если не что-то худшее.

«Можно развернуть ход событий в более правильном направлении» — вот кто собирался разворачивать события в более правильном направлении? Какое направление является более правильным? В чём здесь опасность? «Резкая дестабилизация». Я буквально хватаюсь за сердце, когда это читаю! Потому что, если бы сам год назад не говорил, что такая штука может произойти, на первый взгляд в течении событий ничто не предвещает беды. Живём себе, слава богу, как-то справляемся, и вдруг оказывается, надо резко встать на пути грозящих изменений.

Как вы знаете, после того, как статья была опубликована, было несколько интересных реакций на неё, и среди них реакция из Кремля, где говорилось, что это его, Зорькина, личная точка зрения. Это меня удивило, потому что я никогда не думал, что точка зрения председателя Конституционного суда, высказанная в официальном издании, является просто личной точкой зрения, и это тоже очень симптоматично.

Там есть много других важных и ценных мыслей, на которых я сегодня остановлюсь: я читал много работ Валерия Дмитриевича Зорькина, и не все они настолько хороши, как эта.

Перед тем как перейти к сути дела, хочу сделать содержательное замечание, не формальное, не историческое. Всякий, кто сталкивается у нас с правовыми документами, в особенности таким, как Конституция, часто не может удержаться от разочарованного или даже злобного восклицания: «Зачем вообще об этом говорить?!». Ну существует закон, который объявлен нашим высшим законом, и много свидетельств того, что соблюдается он не очень хорошо, кажется декларативным. И вообще, есть законы, которые мало кто читает, а есть жизнь, и если уж изучать что-нибудь, так жизнь, реальную практику, правоприменение, как любят теперь говорить. А не какие-то формулы, которые могут казаться риторическими, пустыми и не регулирующими нашу социальную и правовую жизнь.

Это, повторяю, очень распространённое суждение, которое обладает некоторой политической спецификой. То есть высказывание о Конституции удивительным образом задевает очень многих людей — в первую очередь тех, кто хочет доказать, что она не работает. Она не работает, не имеет отношения к жизни, она пуста, риторична, на неё можно не обращать внимания. Соответственно, все изменения, которые в ней произойдут, не важны, а говорить о конституционном кризисе совершенно бессмысленно.

Как можно ответить на это замечание? Строго говоря, никак. Непонятно то возбуждение, то воодушевление, с каким ниспровергатели бросаются на этот клочок бумаги, пытаясь доказать, что он ничего не значит.

Такие эмоции и странные мотивировки не впервые встречаются в нашей истории: я бы хотел напомнить, что, когда встал вопрос об изменении советской Конституции в период перестройки — тогда думали, что можно решить дело через улучшения, потом всё-таки было решено заменить на другую — звучали точно такие же высказывания о том, как она далека от жизни, что Конституция — совершенно пустой, в лучшем случае наполненный социальной демагогией, бессмысленной риторикой документ, что для того, чтобы двигаться вперёд, нам нужна какая-то другая, правильная Конституция, и вот когда она будет, тогда и начнётся счастливая жизнь.

Под этим лозунгом проводились бесконечные конституционные мероприятия, увлекшие в свой водоворот многих людей. Я думаю, большинство присутствующих, за редким исключением, этого не помнят, поэтому может представляться, что в соответствии с господствующим дискурсом не так уж это и важно. Другие помнят, сколько было споров по этому поводу, какие горели страсти, люди старались войти в историю как авторы новой конституции, и как на её принятии схлестнулись тогда, во время кризиса 1993 года (на самом деле он начался раньше, во время кризиса 1991-1992 гг.), противоборствующие силы — Президент и Верховный Совет, то есть орган, внутри которого велась официальная подготовка конституции.

Президентские силы имели наготове другой проект Конституции, который был принят с некоторыми изменениями и в соответствии с которым мы, по идее, должны были бы жить сейчас. Иначе говоря, не всегда, с известными оговорками, текст Конституции и организационная работа вокруг неё оказываются важны для политической жизни страны. Когда мне приходится говорить, что у нас возможен конституционный кризис, я имею в виду именно это: не просто острые политические события, которые состоятся или нет, но события, которые будут иметь отношения к переменам в основном законе страны — переменам в Конституции.

Теперь несколько слов, почерпнутых из того текста, который рано или поздно будет опубликован, чтобы зафиксировать важнейший исторический момент, суть которого нашла отражение в названии сегодняшнего выступления.

Есть много разных трактовок того, что происходило в 1993 году и что состоялось в результате. Если охарактеризовать это самым сжатым образом, получится следующее. На повестке дня стояла замена Конституции. Это довольно ответственная вещь, потому что в момент, когда радикальным образом меняется конституция, возникает существенная общеполитическая проблема — проблема правового статуса всего того, что происходит, потому что изменения, вносимые в конституцию, не меняют существа всей правовой системы.

Для этого придуманы разные юридические приспособления, например, какие-то статьи конституции могут меняться упрощенным порядком, а другие, более существенные перемены приходится принимать в сложном порядке. Иногда приходится принимать конституционные законы, которые имеют высокий статус, но при этом не затрагивают, так сказать, тело конституции. И крайне редко бывают такие изменения, которые затрагивают защищенные статьи конституции, меняя которые, мы в значительной степени меняем саму конституцию.

В нашей конституции такие статьи тоже есть, и должен сказать сразу, что в том виде, в котором наше право существует на сегодняшний момент, поменять эти статьи не представляется возможным в принципе, потому что для этого необходимо Конституционное собрание. Чтобы собрать его, должен быть закон о Конституционном собрании, а этого закона у нас нет.

Конституция предусматривает, что он должен быть, но нет закона, нет закона — нет собрания, нет собрания — нет возможности изменить соответствующие статьи. Как твердыня стоит наша Конституция, сопротивляясь всем возможным врагам. Точно так же, записав в конституции, что народ является источником власти, на его воле базируется всё, мы сразу же ставим мощнейшие препоны тому, чтобы эта воля нашла выражение в референдуме. Есть страны, где вообще не бывает референдумов, у нас референдумы теоретически возможны, но практически не применяются. Как в известном анекдоте: «Если положить пушку на бок, можно ли стрелять за угол?» Ответ такой, что теоретически можно, но практически не применяется.

Если вы приняли закон, основываясь на другом законе, а тот в свою очередь основывается на третьем, и все они в конечном счете основаны на конституции, но вдруг вы эту конституцию отменяете, то в этот момент у вас нет правовой реальности — в этот момент народ начинает быть равным самому себе.

Примерно так обстоит дело с референдумом: если вы почитаете наш закон о референдуме, то обнаружите, что скорее небо упадет на землю, чем в нашей стране пройдет какой-нибудь референдум. Хотя не исключено, что референдум пройдет и раньше, это я погорячился, но сложностей много. Возникает коллизия, такое серьёзное напряжение: если старая конституция перестает действовать, то вместе с ней правовой статус теряет, строго говоря, абсолютно всё.

Если вы приняли один закон, основываясь на другом законе, а тот в свою очередь основывается на третьем, и все они в конечном счете основаны на конституции, но вдруг вы эту конституцию отменяете и собираетесь принять новую, то в этот страшный момент у вас нет правовой реальности — в этот момент народ начинает быть равным самому себе, как источник любого права.

Почему только в этот момент? Потому что во всех остальных случаях у вас есть правовые рамки для всего, что происходит. Вы можете сказать, что этого нельзя писать потому, что это не соответствует какому-то закону, а этого нельзя писать, потому что было принято какое-то решение — вся ваша правовая реальность служит заслоном произволу. Хорошо, когда бывает произвол, скажем, какого-то судьи или политика, или даже политического органа — всегда можно сказать «Вы действуете против права! Вы действуйте против Конституции. Вы действуете против каких-то высших — не только моральных, но и юридических — принципов». А вот когда конституции нет, то народа в каком-то смысле тоже (уже или ещё) нет.

Он исчезает, но одновременно и появляется, и можно с натяжкой говорить, что только в эти роковые часы народ является равным самому себе. Почему он равен самому себе? Потому, что народ является, как говорят философы, конституирующей или учредительной силой, учредительной мощью. Когда читаем в конституции, что народ является источником власти, то каким образом мы это понимаем? Народ мы, конечно, не видим — увидеть народ не просто, даже старик Руссо знал, что для этого требуется воображение. Когда у вас какой-нибудь маленький народ, вы можете выйти на вечевое поле и увидеть его там. А когда народ большой и насчитывает много миллионов человек, ни при каких обстоятельствах вы его не увидите. Он должен дать знать о себе каким-то другим способом, и вы, наблюдая что-то другое, понимаете: это не то, что я вижу своими глазами, я знаю, что за тем, что я вижу, располагается конституирующая власть, воля народа.

И здесь сразу начинаются всякие сомнения. Например, пришли люди проголосовать и получился перевес. Хороший такой перевес, но всё было честно, никто не упрекает, что неправильно посчитали, или голосовали мёртвые души. Но получился перевес, и одна точка зрения, одно решение набрало, скажем, 11 миллионов голосов. А другая, ну, пусть будет 10 — и кто из них теперь народ? Это обычная проблема из тех, что обсуждаются в политической философии, в политической теории. Беда состоит в том, что можно утверждать, что народ — это эти 11 миллионов. А те 10 млн., они тогда кто?

Понимаете, мы говорим, что Конституция — это закон, который отвечает воле народа, или парламент, выражающий волю народа. Но на деле это парламент, который выражает не волю народа, а ту волю, которая в тот момент была у большинства.

Вот и сейчас в нашей политической риторике очень много этого «подавляющего большинства». А иногда оно бывает не подавляющим, но тогда непонятно, кем являются те, кто голосовал против или вообще не захотел голосовать. Они что, тем самым исключаются из народа? Или они являются той частью народа, которая не согласна с большинством народа? Или они чудовищным усилием воли заставляют себя, как мечтал Руссо, сказать себе «Я неправильно хотел, я просто неправильно понимал, чего хочу».

Это одна возможность. Другая возможность — когда ещё нет никакого голосования, а люди собираются затеять референдум. Но вы понимаете, чтобы затеять референдум, нужно, чтобы сначала кто-то захотел его затеять. Воля народа ещё не выражена референдуме: ещё не было голосования, никто ничего не подсчитывал. Нужна инициатива, а она должна исходить от инициативной группы. В некоторых политических языках — в частности, в немецком — это называется «народная инициатива».

Вот и возникает вопрос: а кто является народом? Те, кто эту инициативу выдвинули, или те, кто в тот момент и слыхом не слыхивали о таких вещах, а их потом заставляют пойти на референдум, говорят «Мы должны свою позицию выстоять по этому вопросу»? При этом высказывание было инициировано очень небольшим количеством людей, и получается, что народ как-то раздвоился, какая-то крошечная группа людей стала претендовать на высказывание от имени всего народа. А остальные при этом кто?

Пришли люди проголосовать и получился перевес. Хороший такой перевес, но всё было честно, никто не упрекает, что неправильно посчитали, или голосовали мёртвые души. Но одна точка зрения набрала, скажем, 11 миллионов голосов. А другая, ну, пусть будет 10 — и кто из них теперь народ?

В момент принятия конституции возникает ситуация, которая кажется гораздо более соблазнительной, более определенной. Она имеет в себе много черт, о которых я говорил только что, и воображение требует представить себе многомиллионный народ, в едином порыве принимающий Конституцию, потому что фактически мы этого не видим. Мы не видим его как физически единое тело, но мы видим его по его действию, видим этот акт единения в принятии основополагающего документа.

Смысл этого основополагающего документа состоит в том, что народ даёт себе политическую форму, как сказал бы Шмитт, конституирует себя. Слово «конституция» иностранное, и не всегда понятно, что с ним надо связывать. А ведь его легко переводить на русский язык. Иногда просто забывают, что изначально constitution — это учреждение, народ сам себя учреждает. Когда у нас было Учредительное собрание в своё время, это было конституционное собрание, иными словами (но оно не смогло выполнить свои функции, ушло с исторической сцены).

Так что значит учредить себя? Это означает не просто единодушно подписать какую-то бумажку, а согласиться с какими-то важными реальными вещами, с тем, что дальше они будут определять существование народа. В этом смысл конституции.

В момент принятия — я повторяю это в третий или четвертый раз, но такие вещи нуждаются в дополнительном повторении — народ может принять что угодно. Представьте себе некоторую территорию и какое-то количество людей на ней, которые решают, что сейчас они образуют государство. Они дикие, жуткие, приплыли неизвестно откуда, но они решили, что у них будет конституция, будет всё, как у больших: они будут народом. Кто может помешать им принять какую угодно конституцию? Кто может помешать им учредить себя каким угодно способом?

То, что большинство конституций в современном мире во многих отношениях похожи друг на друга, что есть принципы, которые невозможно не соблюдать по определённым основаниям, когда хочешь иметь в стране нормально написанную, нормально звучащую конституцию — это другой вопрос. Но само конституирование означает, что в этом плане — хотя фактически это не так — реальные живые люди, имеющие образование, начитавшиеся чужих конституций, имеющие какие-то политические интересы, политические планы, то есть люди, не взявшиеся из какой-то бездны или пустыни, а вполне реальные люди с реальными ресурсами построения текстов и выстраивания политических, юридических планов и документов; несмотря на то, что фактически это выглядит именно так, в политико-философском плане эти конституции рождаются из ничего, они рождаются из одной только воли народа быть самим собой, быть народом, имеющим конституцию.

Конечно, можно сказать: зачем нам политико-философская абстракция, если мы знаем, что фактически дела обстоят не так. Известно же, кто писал, кто были эти люди и какие у них были цели. Может быть, здесь уместно, чтобы не перенасыщать речь абстракциями, сделать маленькое фактическое отступление: какие-то части сегодняшнего рассказа я докладывал в фонде Горбачёва, и там среди участников сидел известный политик, участник конституционного процесса, Виктор Шейнис.

Я как-то трепетал говорить в его присутствии, потому что человек, который был внутри, не может добродушно воспринимать мои философствования. Я старался быть очень осторожным и, видимо, мне это удалось, но вот, что я услышал. Он сказал (я цитирую не дословно), что некоторые юридические тонкости в то время их не заботили, что вопрос, который стоял на повестке дня, не был вопросом о юридической состоятельности формулировок и доброкачественности конституции. В первую очередь это был вопрос о власти: кто перетянет канат, кто победит в этом противостоянии президента и Верховного Совета, то есть, если говорить иначе, исполнительной и законодательной власти. Таково было фактическое положение дел — зачем тогда говорить о философской стороне дела?

Зачем еще одно усилие, сопровождающееся абстрактными построениями и словами, взятыми из не очень актуального словаря? Есть несколько ответов на этот вопрос. Один из них состоит в том, что, когда мы наблюдаем нечто фактическое, мы заблуждаемся — и когда я говорю «мы», это значит, я и себя не исключаю из тех, кто наблюдает, думая, что смысл этого фактического явлен нам непосредственно. То есть если мы видим, например, двух человек, каждый из которых хотел бы стать властителем Руси, мы понимаем, что у того, кто станет властителем, дальше будут все пряники, какие-то замечательные бонусы. И мы видим, как они борются, и кажется, что из этой воли к власти, которую мы наблюдаем непосредственно, можно вывести все их действия, как предшествующие, так и последующие.

Какие-то другие люди, которые занимаются философией, историей, через 20, 30, 50 лет, возможно, будут оценивать это в других категориях. А иногда это делают люди, которые являются современниками происходящего, и мы знаем, как Гегель мог, глядя на живого Наполеона, решить, что это Мировой дух на коне въехал в Вену, дело житейское. Его некоторые упрекали, но я не вижу, за что здесь упрекать: трактовка Наполеона как мирового духа ничуть не хуже его трактовки как властолюбца, который хочет завоевать полмира, или как выразителя интересов французской буржуазии. Есть разные трактовки.

То же самое касается и событий, которые происходили у нас в стране 25 лет назад. Для меня то столкновение, которое происходило, где в результате победил Ельцин и конституция, подготовленная в недрах его аппарата, — это в первую очередь ситуация столкновения политических сил, каждая из которых притязает быть сувереном. Но не в точном смысле этого слова, так как и те, и другие отсылают к народу, но притязают быть представителем народа. Это момент правовой, юридической пустоты, которая может быть заполнена любым народным решением. Выигрывает тот, кто оказывается наиболее успешным выразителем воли народа, и кто силой физической, силой военной, силой убеждения, подкупа, демагогии, юридического документа умудряется канализировать происходящий политический процесс таким образом, чтобы свои решения, свои действия, свой интерес и предложения выдать за самоконституирование народа в один из решающих моментов его истории.

Является ли это реальным выражением воли народа, можем ли мы говорить о том, что народ Российской Федерации — причём не просто народ, а, как мы знаем, народ многонациональный, — в едином порыве реализовал себя как единство, которое творит прекрасные юридические и правовые миры из ничего и потом поселяется жить во дворце, который построил для себя путем принятия конституции? Конечно, в такой форме — это полная ерунда. Вместе с тем понятно, что если этого не предполагать в какой-то форме, становятся неясными несколько вещей. Об одной из них можно сказать кратко, а другие представляют более актуальный интерес.

Что является простым? Простым является то, что в политической борьбе, которая ведется вокруг таких радикальных вещей, как конституция (что даже у нас происходит необыкновенно редко: принятие каждой из наших конституций, может, за исключением Конституции 1977 года, было результатом очень большой борьбы и значимым политическим событием, в том числе и Конституции 1936 года). Здесь были очень большие ставки и было ясно: кто победит в борьбе за конституцию, тот получит всё. Победитель получает всё не в том смысле, что народ пойдет тем путём, который он ему предуказывает, в виде моментального выигрыша, на долгие годы вперёд. А потому, что он создает мало- или плохо-, или почти неотменяемый закон, который является ресурсом для правильных политических сил, как он их себе представляет.

Повторяю, это вещь довольно простая, банальная, и хотя можно обсуждать даже её, у меня нет ощущения, что я высказываю что-то спорное.

Чтобы перейти к вещам более спорным, я вынужден буду коснуться двух юридических документов или, точнее, документов, принадлежащим двум юристам, один из них я сегодня уже цитировал: это большая статья Зорькина. В ней есть много интересных моментов, которые я не затрагивал, и которые, мне кажется, должны нас заинтересовать. А второй документ, ну вы знаете, был у нас такой великий, обвешанный всеми возможными орденами и почетными званиями, юрист Алексеев, который может считаться отцом действующей Конституции — во всяком случае текст, о котором противники Конституции говорят, что он выскочил, как чёрт из табакерки, на самом деле готовился Алексеевым. Он описывает это в любопытной брошюре, которая, возможно, вам известна. Это брошюра со странной судьбой: её легко найти в интернете, но она никогда не выходила в качестве печатного издания.

Это, кстати говоря, один из бонусов, который я получил, не опубликовав в своё время вторую часть вот этой статьи: я обменивался мнениями с коллегами, и один из них прислал мне эту брошюру Алексеева.

Он там пишет о том, почему надо было отменить советскую Конституцию: потому что там сплошная демагогия, и невозможно было развиваться стране, пока не принята новая конституция. Он пишет о том, как они создавали конституцию в замечательном ведомстве Собчака, в особнячке, где у них всё было так хорошо. И пишет о том, как в аппарате Ельцина текст, что они подготовили, так препарировали, что некоторые принципиальные для него при построении Конституции вещи оказались либо сильно переделанными, переформулированными, либо получили не тот ранг в Конституции — в современной, действующей! — который должны были получить сначала.

В частности он пишет о замысле: «В соответствии с замыслом конституции должна быть учреждена власть, имеющая строгие правовые очертания, ограничения, при которых она не была бы способна по самой своей природе подавлять человека — такой, когда бы она находилась под эгидой права в обществе, где доминируют начала самоуправления, своей собственности, высоких духовных критериев». Это, кстати, мысли, с которыми он принимался за создание ныне действующей Конституции.

И мы можем судить о том, насколько они преуспели в создании такой Конституции. Он говорит о том, что многое не удалось сделать, но несмотря на это, он считает, что главный недостаток состоит в том, что текст Конституции оказался неоднородным, и наряду с фундаментальными демократическими основами в нём оказались фрагменты иной направленности, отражающие государственно-властные приоритеты.

Дальше вся книга у него наполнена, я бы сказал, отчаянными попытками найти в ныне действующей Конституции те положения, мотивы, те статьи, которые, несмотря на то, что они потеряли в своём статусе в сравнении с изначальным замыслом, всё-таки позволяют использовать действующую Конституцию как ресурс, направленный на высшие гуманистические цели: права и достоинства человека, невозможность для государственной машины его подавить, невозможность для государства войти в режим, так сказать, автоматической — это уже мой термин — самомонархизации: превращения очередной версии российской власти в вариант монархии, при которой высший начальник решает всё.

Алексеев до конца жизни был уверен, что действующая Конституция такие ресурсы содержит и указывал на соответствующие её статьи, которые должны работать таким образом.

Выигрывает тот, кто силой военной, силой убеждения, подкупа, демагогии, юридического документа умудряется канализировать политический процесс таким образом, чтобы свои решения, свой интерес и предложения выдать за самоконституирование народа в один из решающих моментов его истории.

Теперь от Алексеева я возвращаюсь к Зорькину. Зорькин в статье говорит, что не надо менять всё. Почему кто-то хочет её менять, не говорит. Кто эти силы, каким образом они пытаются прорваться, какие у них есть мотивы, тоже не говорит, но он говорит: «Всё менять не надо, давайте останемся при действующей конституции, давайте использовать её ресурсы, несмотря на недостатки».

В этой статье он вводит очень важное понятие, которое до этого пару раз всплывало в постановлениях Конституционного суда, помимо этих документов я нигде его не встречал: это термин конституционной идентичности. Вижу, что есть люди, которые уже ломали голову над этим замечательным термином. На самом деле, этот крайне амбициозный и, не уверен, что очень удачный термин, является важным изобретением. Потому что проблема, которую обсуждает Зорькин в статье, заключается в следующем. У нас в конституции существуют защищенные статьи, часть этих статей относится к изменениям, которые вносятся в конституцию. Сама конституция предусматривает такой внутренний блок, устраивает сама себя как документ с усиленной защитой.

Но помимо этого там есть и другие защищенные статьи: то, что относится к основам государственного строя, в частности, то, что относится к правам человека. И надо отметить, что туда входит знаменитая статья, где указано, что Российская Федерация будет соблюдать нормы и принципы международного права, касающиеся, в том числе, прав человека. Это очень важный и тонкий момент, имеющий прямое отношение к возможностям будущего конституционного кризиса и тем проблемам, что подспудно зреют и обсуждаются в более или менее явной форме — в том числе в такого рода статьях и других выступлениях.

Когда у нас говорят о том, что впереди нам может что-то грозить, а осчастливить нас может какое-то изменение в Конституции, о чем говорят чаще всего? Я могу заблуждаться, но мне кажется, что чаще всего говорят о том, какая будет судьба у Президента Российской Федерации: увеличат ли ему срок ещё раз на более продолжительный или допустят возможность его переизбрания, например, пожизненного, или изобретут какой-то пост, который позволит действующему Президенту уйти на высокие позиции, не нарушая конституции, снять с себя груз социально-политической ответственности.

Это разговоры, которые ведутся не первый год, как правило, когда заходит речь о возможности изменения Конституции. На самом деле есть вещи более важные и, собственно, когда Зорькин говорит о том, что не надо менять всю конституцию, обратите внимание, он нигде не говорит об увеличении президентского срока — он говорит о вещах более принципиальных. Потому что если у нас есть Президент с такими полномочиями, то он придумает что-нибудь, чтобы не остаться частным лицом на семи ветрах истории, можете в этом не сомневаться.

Но это уже возможно, какие-то ресурсы действующая конституция для этого предоставляет или может быть доработана в этом направлении. А что вызывает беспокойство стратегически мыслящих людей?

Дело в том, что конституции всего цивилизованного мира устроены сходным образом, хотя и не тождественны друг другу, и являются просто калькой одна с другой. У многих есть положение о том, что власть либо принадлежит народу, либо от народа исходит. В них есть положения, касающиеся прав личности, достоинства человека и других замечательных свобод. В разных странах это имеет разное значение, в разных странах свободе придается разное значение. Но то обстоятельство, что эти конституции похожи друг на друга, предусматривают наличие этих прав и свобод и как бы перекликаются поверх границ, служит символом процесса, который в юриспруденции называют конституционализацией.

Конституционализация — это увеличение значения конституции. Довольно часто оказывается, что не только мы — и не только в трагических обстоятельствах — склонны говорить, что это клочок бумаги и ничего не значащая риторика. Ссылки на конституцию и приспособление реально действующего права начинают играть всё большую роль, и вместе с тем эта международная перекличка конституций тоже начинает играть большую роль. Отсюда вытекает вопрос, каким образом должно государство существовать в действующей системе международного права. Просто признание суверенитета друг друга, признание того, что при заключении каких-то договоров надо вести себя в соответствии с ними, а не как бог на душу положит, это довольно старая штука, ничего в ней нового нет. А то обстоятельство, что гражданин может предъявить какие-то претензии к своей собственной стране в международном суде, и международный суд будет его страну принуждать к поведению какого-то рода — это вещь более новая и важная.

И вот какой вопрос в связи с этим обсуждается. Наличие среди защищенных статей Конституции статьи о том, что нормы и права международного права имеют приоритет перед национальным правом, имеет вполне конкретные правовые последствия. Эти правовые последствия в результате конституционализации означают необходимость, даже неизбежность приспособления не просто законодательства, но и юридической практики к ситуациям и положениям, возникающим вследствие действий международных юридических организаций. Это одна сторона дела, кстати, крайне неприятная, беспокоящая, и наши высшие юридические чиновники не первый год думают о том, как бы справиться с этой гадостью, как бы перестать соблюдать никому не выгодные нормы международного права, не отказываясь при этом от выгодных норм и принципов международного права, без которых мы не могли бы обойтись даже и сейчас.

Оборотной стороной этого дела является вот что: процесс, набирающий силу в разных странах сегодняшнего мира, в том числе в России, можно аккуратно назвать процессом ресуверенизации — возвращения к пониманию политико-правовых проблем народа на своей территории. Да, у нас есть обязательства международные, мы заключили разного рода соглашения, мы обязались выполнять решение какого-то международного органа, скажем, Европейского суда по правам человека, но что будет, если тот принимает решение, которое нас не устраивает?

Как мы знаем, наш Конституционный суд с успехом продемонстрировал, что он знает, что делать в таких случаях: доказать, что в данном случае ЕСПЧ ошибается. Там очень интересная история, не будем сейчас её касаться. Но это частный случай, по каждому такому поводу решений не напринимаешься. Следовательно, вопрос состоит в том, как быть с этой защищенной статьей конституции. Никто не знает, менять ли? А для того, чтобы изменить конституционную статью, нужно запустить процесс, который может затронуть не только конкретную статью, но и много других. Как мы понимаем, достаточно войти во вкус — и неизвестно, где мы приземлимся, и какие политические процессы будут разбужены. Эта сторона дела охранительная, консервативная, желание доказать, что мы справимся и так, найдем ресурсы в действующей конституции, прекрасно видна — никакой новости в том, что доказывает председатель Конституционного суда, в данном случае нет.

Да, у нас есть обязательства международные, мы заключили разного рода соглашения, обязались выполнять решение какого-то международного органа, скажем, Европейского суда по правам человека, но что будет, если тот принимает решение, которое нас не устраивает?

А вторая сторона дела состоит в чём? Что такое эта конституционная идентичность? Несмотря на то, что можно было бы трактовать это просто как очередной идеологический пшик, мы знаем, что они это сначала придумывают, потом интеллигентная общественность пригвождает это к позорному столбу, потом говорят, что только безумец может говорить об этом всерьёз. А в результате где-то появляются законы, появляются танки, где-то появляются неустановленные лица — процесс начинает иметь политические последствия. Конституционная идентичность, совершенно очевидно, это один из способов довершить то, что не было доделано, но было совершенно точно запущено в 1993 году и о чём я только что говорил. Кстати, я считаю, что способ изначально провальный, но пока он провалится, много чего ещё произойдет.

Вернёмся ещё раз к этой формуле: невозможно никуда уйти, пока мы рассуждаем о конституции, об устройстве политико-правовой жизни. Невозможно уйти от этой фикции — воля народа, которая даёт себе конституцию, учреждает самое себя. Что получает народ за счёт этого? Конституция нечего нам об этом не говорит — она использует отвратительное, неработающее понятие многонационального народа. Причём она настолько плохо отредактирована, что буквально с разрывом в 3-4 строчки идут слова о многонациональном народе, а дальше — о народах, входящих в состав РФ. У нас либо один народ, либо их много! Надо было тогда сказать, что у нас много наций, но, наверное, побоялись этого слова. Это маленький пример, чтоб указать на недостатки этого священного текста для нас. Но очевидно, что никаких содержательных определений внутри неё не зашито.

Поляки гениально написали: «Мы народ христианский. Поэтому мы как христиане… Но, правда, у нас есть и не христиане. И у тех, кто не христиане, тоже человеческие ценности. Поэтому мы вместе даём себе эту конституцию». Вот так у них и написано.

Какая ещё могла бы быть идентичность? Территориальная. Но с территориями дело у нас обстоит не совсем гладко, как мы знаем, наша страна в некоторой части не имеет международно признанных границ. И не исключено, что количество таких частей может измениться — мы не знаем, в какую сторону, но можем предполагать, что всё будет не так гладко, как было до тех пор, пока стало не так гладко, как хотелось бы. Факт остается фактом: территориальная идентичность — это прекрасная великая вещь, намёк на неё содержится: «связаны исторической судьбой». Почему историческая судьба вдруг связала тех, кто оказался внутри административных границ Российской Федерации на момент распада Советского Союза, никто не знает. Провели бы правители Советского Союза в своё время другие линии, была бы другая историческая судьба. Государственный язык у нас есть, но нельзя сказать, что в стране есть единая языковая идентичность, это был бы перебор. Вопроса веры мы вообще не касаемся. Вот придумали конституционную идентичность.

Это на самом деле является чистейшим, полнейшим, 100% выражением того, что я хотел донести сегодня: это форма, которая становится содержанием. Что такое воля народа, в чём её содержательное наполнение? Ни в чём, кроме того, что она является волей народа. Почему он народ? Потому что у него есть воля. Почему мы знаем, что это воля народа? Потому, что есть последствия в виде действующих документов. Отчего мы знаем, что эти документы действуют? Попробуй измени и узнаешь. Почему мы знаем, что этот народ является самим собой, тождествен сам себе после того, как он принял эту конституцию? Потому что у него есть та самая конституционная идентичность. Это тот самый народ, у которого есть конституция, которую будут защищать или менять в зависимости от политических обстоятельств.

Вот это мне кажется и определенным шансом на консервацию настоящего момента, на такое зыбкое равновесие, не очень удовлетворительное для всех, но такое, в котором нет достаточно мощных сил, чтоб его сдвинуть, и, я бы сказал, обещанием опасности: слишком много формальностей, пустого бессмысленного юридизма, за которым не стоит ничего, чтобы удержать это на плаву, когда такие мощные политические силы появятся. Пожалуй, на этом я мог бы сейчас завершить. Спасибо!