Публикуем дискуссию, прошедшую по следам секции «Плюсы и минусы трансгуманизма». В беседе приняли участие Григорий Юдин, Марина Симакова и Алла Митрофанова, а речь шла о целом спектре проблем — о создании новых ритуалов горевания, исчезновении политического, дефиците утопий и приземленном восприятии антропоцена. Дискуссию модерировала историк искусства Анжелина Лученто.

Мы несколько сократили и отредактировали беседу. Приносим свои извинения: одного из участников мы не смогли идентифицировать и вынужденно оставили под ремаркой «Голос из зала».

Приблизительное время чтения ~ 10 минут.

Алла Митрофанова: Мне показалось, что, занимаясь критическим разбором консервативных идей [космизма], мы слишком увлекаемся. Получается, что идет пропаганда консервативных идей. Мне кажется, что это вопрос очень серьезного разговора: есть критическая направленность, но на критическую установку не хватило времени.

Григорий Юдин: Мне интересна разница между эмансипаторным космизмом и правым космизмом.

Марина Симакова: Когда я говорила про эмансипаторный и правый космизм, то отсылала к дискуссии, которая состоялась здесь перед панелью. Евгений Кучинов ввернул эту фигуру речи. Он отделяет анархобиокосмизм от всего остального космизма. Я работаю с самой консервативной и патриархальной теорией — с теорией Николая Федорова, и я пытаюсь довести некоторые из его рассуждений до логического предела. Я не занимаюсь разведением эмансипаторного и правого патриархального космизмов.

Мы можем указать целый перечень эпистемологических, этических, политических различий, просто внутри космизма довольно много представителей: ученых, теоретиков, философов, религиозных мыслителей, которые имели совершенно разные политические пристрастия. Монархисты, анархисты, социал-демократы, те, кто метался между различными политическими лагерями и силами, те, кто активно участвовал в сталинском проекте, те, кто в силу обстоятельств стал попутчиком революции.

Виктория Рыскина: Это укрупнение — конец чему-то? Ты пыталась свести это все к чему-то, не разделять на фракталы, описать все это в единстве, довести до логического завершения, тем самым доказать консервативность идеи. С прошлой сессией была такая же история: сказали про множества, возможности мыслить по-разному, принять себя большего — то, что раньше было исключено. Изначально космизм не предполагает множества, в плане бессмертия.

Марина Симакова: Идея была в том, что современные попытки говорить о космизме имеют цветущую множественность космических учений, собирающихся в единый нарратив. Можно сделать два противоположных хода: настаивать на этой цветущей множественности либо говорить, что она принципиально не собирается или у нее есть множественные сборки, ассамбляжи. Либо же есть ход, который я попробовала сделать: взять рассуждения, которые есть преимущественно у Федорова и его соратников, и довести их до логического предела.

Виктория Рыскина: Все, что вы описали, больше связано с какими-то ритуалами и обрядами. Как можно помыслить будущий ритуал/обряд, в котором переход не будет исключен? Если говорить про будущие ритуалы: появятся ли ритуалы, в которых участвует техника, включаясь в переживание утраты человека? Может ли техника помочь в переживании утраты?

Григорий Юдин: Для меня основная опасность состоит в деритуализации всех этих переходов, поскольку они определяются через ритуал. Нет ритуала — нет перехода. Скажем, если мы перестаем праздновать нечто как праздник. Например, День народного единства — 4 ноября: мы его не празднуем, поэтому он праздником и не является, нет ритуала. Если мы перестаем праздновать день рождения, он перестает быть праздником. Праздник определяется через ритуал — это практически синонимичные понятия в этой теории. Если происходит деритуализация, то и переход тоже исчезает — это самое опасное. Я согласен с тем, что здесь есть некоторая консервативная мысль. Происходит деритуализация социальной жизни, а значит, она начинает уплощаться.

У Дюркгейма есть синусоидальная гипотеза о том, что социальная жизнь имеет приливы и отливы, то есть коллективные эмоции то бурлят, то исчезают. Опасность состоит в том, что в условиях современности это все выравнивается. Когда сердцебиение идет ровной линией, то мы, как общество, умираем.

Опасность состоит именно в деритуализации, поэтому радикальные социологи (например, Роже Кайуа и Жорж Батай) предлагали возвращать в символическую игру резкие, радикальные ритуальные моменты. Гипотеза правильная, но там были сумасшедшие идеи, когда они заигрывали с фашизмом.

Как эти ритуалы будут реализовываться дальше — это второй вопрос, менее важный. Технологии будут участвовать, в них нет никакой проблемы, ведь не технологии производят деритуализацию. Это мы используем деритуализированные технологии, создавая ситуации, в которых наше переживание определенного момента временно исключается из публичной сферы. Но возможны и публичные технологии.

Примером выбора являются ситуации перехода, потому что мы переходим от одного куска жизни общества к следующему, — это обряд перехода. Технологии вполне могут работать на усиление: вроде бы всем выборы по барабану, но возникают микротехнологии, которые позволяют участвовать в выборах.

Виктория Рыскина: Если мы переходим в то же самое состояние, то зачем нужен этот переход? Если общество умрет в том виде, в котором оно существует сейчас, то появится что-то новое. Может, и произойдет революция, восстание: не кровавая баня, а резкий переход на новый уровень осознания, к другому пониманию вещей. Исключая множество другого опыта, мы не можем включиться в него максимально полно. У людей есть потребность в разном опыте, в смещении: для этого они пьют алкоголь, употребляют наркотики. Быть включенным в переход вместе с мертвым человеком —это возможность получить новый опыт понимания сущности.

Григорий Юдин: Алкоголь, как и наркотики, является трансгрессивной практикой. Самый тяжелый случай алкоголизма — когда человек пьет в одиночку. Именно поэтому исторически люди потребляли это вместе. Сегодня мы видим, как это расплывается. К лучшему это или к худшему — я не знаю. Непредсказуемость — это элемент перехода, ибо мы не знаем, что с другой стороны реки.

С теми же самыми выборами: когда мы точно знаем, чем они закончатся, то это не обряд, а лишь продолжение предыдущего.

Когда появляется элемент непредсказуемости, когда мы не знаем, что будет дальше, то появляется политический элемент.

У нас появляется элемент непредсказуемости, множество возможностей — это интенсивный опыт. Если эта систолическая история закончится и будет прямая линия, то, как говорит Уэльбек, мы будем жить одной и той же одинокой жизнью лет триста, пока нам не надоест и мы не наложим на себя руки.

Марина Симакова: Я хочу добавить к дискуссии, что помимо процесса инфляции происходит то, что напрямую отсылает к Коллежу социологии и их фантазиям: происходит инфляция ритуала и его социального смысла, а с другой стороны —фетишизация, эстетизация и романтизация лиминальных состояний. Эти процессы стоит рассматривать вместе.

Алла Митрофанова: Здесь можно работать еще и с политическим выбором. Например, как не допустить электронные выборы. Мы понимаем, что это область не алгоритмической калькуляции, а ритуального перформативного входа.

Как нельзя заключить по Сети брак, так нельзя и передать выборы электронному девайсу. Есть пространство, которое должно быть сохранено за личным присутствием.

Где наше присутствие личное, а где электронное — это политическая развилка, которая не осознается.

Григорий Юдин: Мне кажется, что основная опасность электронных выборов в том, что за ними стоит антиполитическая концепция. Проблема не в технологии, а в том, что мы начинаем мыслить политику как нажатие виртуальной кнопки. На избирательном участке происходит масса вещей, не сводимых к нажатию кнопки. Именно эти вещи являются политическими и составляют обряд перехода, в который мы вовлекаемся во время выборов. Если мы редуцируем политику до нажатия кнопки, то обряд исчезнет. Все будет заканчиваться тем, к чему все движется. В 9 часов вечера определенного дня вся страна будет получать распоряжение: «А теперь одновременно голосуем, завтра в 9.05 будет готов результат». Никакой коллективности здесь нет.

Валентина Семенова: Мне 88 лет, я окончила УрГУ в 1954 году, филолог по образованию. Я всегда работала с молодежью и хочу рассказать одну небольшую притчу.

Одно время я очень увлеклась Индией и много про нее узнала. Например, как там человек умирает: они сами себе назначают, когда уйти, когда оставаться. Человек поклонился богам на все четыре стороны света, потом всем, кто присутствовал, и всем ученикам, которые пришли с ним попрощаться, потом поблагодарил свое тело: «Я тебя так мучал, я тебе причинял столько проблем, а ты все вытерпело». Поблагодарил тело, лег и испустил дух. Его накрыли покрывалом и к вечеру разошлись. Отбросили покрывало утром, и там не было трупа, а была клумба благоухающих роз: после смерти тело пропало и открылось то, что было под ним. Так что нужно думать, чтобы после нас тоже оставались хорошие воспоминания.

Григорий Юдин: Самое интересное, как мы воображаем себе бессмертие. Довольно очевидно, что сегодня мы живем в ситуации дефицита утопий. Бессмертие — это такая утопия, которая действительно может толкать людей на что-то. Один из самых сильных проектов внутри бессмертия связан с продлением качественной жизни, отодвиганием смерти: чем больше жизни, тем дальше смерть. Мне это кажется довольно опасным и даже политически вредным. Марина говорит, что возможно и другое бессмертие, не сводящееся лишь к продолжению своей биологической жизни, улучшению здравоохранения и максимизации удовольствий.

Алла Митрофанова: У меня прямо противоположная позиция. Продление жизни и качества жизни — это не проблема консьюмеризма, биологизма, а очень серьезная социально-политическая и эпистемологическая проблема. Мы являемся людьми-процессами: с одной стороны, мы нарушаем границы индивидуальности и расширяемся, с другой — непонятно, как это расширение прошивать и связывать.

Елена Трубина: Марина констатировала, что призывы русских космистов развить и сформировать у себя чисто космическое сознание прошли слабо, потому что сложно простому земному человеку воспарить до космических масштабов. Мне кажется, у этого есть еще одна причина — антропоцен. Ноам Хомский дает нам, как человечеству, триста лет. Часть разговоров о бессмертии включают рассуждения о том, какая нить нашего коллективного интеллектуального наследия нам особенно сегодня важна, чтобы толковать о бессмертии. Если всерьез читать не философов, а физиков, геологов, биологов, то они коллективно утверждают, что точка невозврата уже пройдена и Земля, по нарастающей, становится непригодной к тому, чтобы на ней обитал человеческий род: мы уже дышим не своим воздухом, пьем не свою воду и т. д.

Марина Симакова: Мне кажется, мы вошли в новую геологическую эпоху, когда человеческое неотделимо от природного, а антропогенный фактор настолько изменил природные процессы, что говорить о природе как о внешнем и отделенном от человека невозможно. Брюно Латур недавно написал совсем новую манифестную книжку «Где приземлиться? Опыт политической ориентации». Он работает с антропоценом и предлагает перейти от мышления физиков, которые оперируют понятием физической материи, к мышлению химиков — заниматься, не Землей, не Космосом, а тонкой прослойкой, которую он называет «Кожей Земли», ведь именно с ней мы взаимодействуем.

Григорий Юдин: Я согласен с пафосом, но как-то менее оптимистично настроен. Доминирующая линия в нейробиологии состоит в том, что мы сейчас получаем рекордные новые возможности для того, чтобы расширять человеческий мозг, человеческое существование, — это главный нарратив, который сегодня следует из биологии, а вовсе не забота о том, что надо преодолевать антропоцен. Главная линия в естественных науках состоит в том, чтобы мы, наконец, получили больше новых возможностей продлить свое биологическое существование. Зачем мы это делаем? Для ответа нужно критиковать серьезные исторические структуры вроде антропоцена, но сначала нужно зафиксировать, что с этой линией есть проблемы. Так что прежде чем мы начнем говорить про варианты осуществления революции, следует зафиксировать, в чем проблема текущего режима дискуссии.

Алла Митрофанова: Если посмотреть на современный перформанс, то мы увидим, что он работает на включение в сознание средних районов мозга, вегетативной нервной системы. Происходит взрыв познавательной способности внутрь, в то, что было натуральным, — это и есть другая тропосфера. Истина, которую я не могу проверить, потому что она все равно за горизонтом. Когда мозг растет «внутрь тела», это дает совершенно новую ситуацию. Мы это видим как новую чувствительность, как новую запутанность — это и есть новая сфера политизации.

Вопрос из зала: И как же жить в таком постоянно изменяющемся мире?

Алла Митрофанова: Мы все пробовали экспериментально снять свои обязательства, лечь на диван и через три дня получали депрессию, исключенность и т. д. Мы поэкспериментировали и поняли, что жизнь — это работа. Производство кодов, отношений, заботы — это тоже работа, но работа не по принуждению. Это просто другой концепт работы и жизни.

Жизнь — это процесс. Процесс — это непрерывная отдача и ответственность.

Дальнейшее чтение:

1. Бруно Латур: «Наука была столь же таинственной, что и Непорочное Зачатие»;

2. Урсула Ле Гуин. Теория художественной литературы как сумки;

3. Евгений Кучинов и Марина Симакова. Поэтика биокосмизма;

4. Оксана Тимофеева. Животные, которых не звали;

5. Бронислав Малиновский. Рецензия на «Элементарные формы религиозной жизни».

Дискуссия состоялась благодаря поддержке Фонда президентских грантов.

Выражаем благодарность:

ZOOM ZOOM Family за фото

Олегу Власову за расшифровку

Соне Глуховой за редактуру

Ксении Генрих за корректуру

В оформлении текста использованы иллюстрации из следующих источников:

[2] — Noologia.ru, [4] — Gamespot, [5] — Ben Mauro