История идеологии
Введение
Предыдущая статья, "Сущность идеологии", была посвящена доработке концепции идеологии как ложного сознания. Четыре фактора, связанные с порождающими механизмами и формами проявления в
Трактовка идеологии как вообще целостного мировоззрения, что мы встречаем в работах Ленина, Сталина и у ряда других советских авторов и постсоветских коммунистов, связана с тем, что ранние работы Маркса, посвящённые критике идеологии как ложного сознания, в тот период ещё не были изданы. Отсюда происходят странные и непродуктивные выражения, в которых марксизм определяется как «научная идеология рабочего класса». Во избежание путаницы в понятиях, следует разводить понятия идеологии или идеологического мировоззрения как ложного сознания — и мировоззрения (от нем. weltanschauung) как более общего термина, которое в свою очередь может быть как идеологическим, так и научным, неадекватным либо адекватным.
Трактовка идеологии как метанарратива (термин Жана-Франсуа Лиотара), умственных построений, оторванных от "живой действительности" и противостоящих "опыту" и "практике" — другая, ещё более вредная интерпретация, поскольку предполагает ложное представление о практике, опыте и действительности. Полагая, что "реальность сложнее ваших концепций", апологеты эмпиризма упускают тот факт, что реальность + её описание > реальности самой по себе. Смысл всякого описания — в абстрагировании от несущественных деталей, чтобы получить понимание общего. Тогда как перечисление тысяч несущественных деталей способно скорее запутать, нежели прояснить нечто в нашем познании мира. Трактовка идеологий как метанарративов, отождествляемых с любыми крупными теоретическими построениями — излюбленный приём либеральной, националистической и анархистской пропаганды, в которой отрицается возможность научно исследовать и управлять процессами общественного развития, и прямо или косвенно оправдывается текущее положение дел. В действительности за подобной интерпретацией не стоит ничего кроме воинствующего антиинтеллектуализма и консерватизма, в связи с чем подобная концепция может быть отброшена как неадекватная.
Наконец, трактовка идеологии как набора фантазматических конструкций в Люблянской школе фрейдо-марксизма, главным представителем которой является Славой Жижек, страдает одновременно тремя недостатками: понятийной переусложнённостью, отсутствием конкретики и постулированием невозможности практического решения. Последняя черта хорошо определяется в конинсидентальной диалектике Йоэля Регева как имманентное невозможное. Поэтому психоаналитические рассуждения о травмирующей действительности, нереализуемости желания, и так далее, скорее представляют собой новый вид буржуазной идеологии, чем её критику.
Научная концепция идеологии должна была отвечать картезианским принципам адекватности, делимости, энумерации и полноты — иначе говоря, исходить из простых и очевидных наблюдений, позволять дифференцировать сложные явления к совокупностям составных частей и отношений между ними, упорядочивать дифференцированные целостности логически и исторически, а также достигать полноты такого перечисления.
Рассмотрение различных аспектов и нерешённых проблем теория исторических формаций, на основе которой возможна полноценная теория идеологии, составляет отдельный и обширный вопрос, чтобы исследовать его в рамках настоящего текста. Из существующих вариантов, предполагающих четырёх, пяти или шести-членное деление истории общества на способы производства, сменяющие друг друга, я выбрал наиболее простой четырёхчленный вариант, в котором все способы производства между
Таким образом, трём историческим формациям: территориальной, деспотической и капиталистической, соответствуют три исторические формы идеологии: магия, религия и собственно идеология, вызванные тремя факторами, неподконтрольными психосоциальным телам, от результата воздействия на которые зависела их жизнь и благосостояние: земля, государство и капитал соответственно, что может быть выражено в виде следующей таблицы:
1. Магия
На первом этапе, когда общественная среда, образованная словесной коммуникацией по поводу процессов изготовления орудий труда, впервые возникла над коллективами социализирующихся приматов, бывших охотниками-собирателями, никакой идеологии ещё не существовало. Однако предпосылки для идеологии были заложены уже на самых ранних этапах социогенеза. Дело в том, что биологические тела наших предков уже были подготовлены к её принятию всем ходом предшествующей эволюции: система органов была пронизана механизмами обратной связи, органами восприятия, чувствительности и раздражительности, гормональной и нервной регуляции, были отлично приспособлены к поиску закономерностей окружающей среды, имеющих отношение к выживанию, и их эмоциональному закреплению. В то время как новая социальная среда, отчасти компенсировавшая отсутствие клыков и когтей, предоставляла слишком мало объектов потребления, слишком мало орудий труда и слишком много слов и их сочетаний для поиска закономерностей даже там, где их нет. Небиологические обитатели социальной среды — например, процессы производства и воспроизводства орудий труда, претерпевали накапливающиеся изменения, однако, не имея собственных тел и органов восприятия, не могли и усваивать идеологию в том виде, как её усваивали социализированные приматы. Психофизиологические механизмы, обеспечивавшие выживание обезьяньих стад и передачу генетического кода из поколения в поколение, трансформировались для передачи навыков обработки дерева и камня, кожи и сухожилий, а также самих социализируемых тел высших приматов, так как обучение есть обработка тела в его временной протяжённости. Принятие социальной и культурной среды не было для наших предков ни сознательным, ни добровольным, включая географический, экологический и климатический аспекты — отступление лесов, в которых те ранее обитали и распространение на их месте восточноафриканских саванн, населённых в том числе львами и леопардами, охотившимися на них, было изгнанием, из которого их могло спасти лишь бегство в социальность.
Хватательная обезьянья лапа, приспособленная естественным отбором держаться за ветви деревьев, оказалась освобождённой от привычной опоры в пользу сперва подобранных, а затем и обработанных камней и палок. Сколотые до остроты камни, заточенные ими палки с самого начала были не только орудием, но и оружием, всё больше усиливавшим лишённые звериных когтей лапы, становившиеся руками. Однако, по мере того как зубастые и когтистые хищники становились всё менее опасными для племён социализировавшихся приматов, вооружённых камнями и копьями, им на смену уже шли новые — с теми же самыми камнями и палками в руках. Ловушка социализации захлопнулась: невозможно было выйти из процесса, остановить совершенствование орудий деятельности, развитие языка, совершенствование морфологии и физиологии тел. Всякий коллектив, замедлившийся в своём развитии, уничтожался и пожирался своими более продвинутыми сородичами. Наши предки были жестоко загнаны в общество логикой процесса бессознательного искусственного отбора, так как он осуществлялся искусственно, через посредство орудий и оружия — но без единого плана и цели, так как отбору подлежали сами изготовители орудий, а не только одомашненные ими животные и растения.
По мере совершенствования орудий, и в определённый момент — около 40 тысяч лет тому назад, стало возможно выживание племён охотников-собирателей путём земледелия, к которому их принуждали более сильные племена, кочевавшие в более обильных лесах и степях, вытесняя более слабых конкурентов на окраины ареалов своих кочевий, изгоняя за пределы известных земель. И возделываемая земля становилась первым фактором, порождавшим магические предрассудки, потому что у членов общества на тот момент не было возможности вполне контролировать случайные природные и погодные явления, изменявшие и отменявшие результаты их деятельности, от которых зависело их выживание. Результатом этого была ситуация, описанная выдающимся американским психологом-бихевиористом, Берресом Фредериком Скиннером, в которой неконтролируемость случайных факторов при наложении на случайные действия живого организма с достаточно развитой нервной системой, отслеживала случайные совпадения действий и результатов как закономерности, действуя впредь при помощи ритуалов, не имеющих отношения к реальным механизмам окружающей среды. Подтверждением данной теории стал остроумный эксперимент, проясняющий физиологический механизм возникновения идеологиии. Суть данного эксперимента заключалась в следующем: в клетки сажали голубей и в произвольный момент времени из отверстия в стенке им выдавалась порция еды. Но, поскольку мозг всякого животного в норме настроен на отслеживание жизненно-важных факторов, в том числе получение пищи, так как её добыча в дикой природе является большой проблемой и важным приоритетом для выживания, вырабатывая всякий раз поощряющие гормоны, вызывающие приятные ощущения в случае успешного поведения, приведшего к достижению цели — то мозг при прочих равных будет отмечать как закономерные даже произвольные действия, если те происходят перед получением пищи, подкрепляющей условный рефлекс.
Академик Иван Павлов, на труды которого в известной мере опирался Скиннер и его американские учителя и коллеги, зажигая свет или производя какой-то особый звук перед выдачей собакам пищи, добился выработки в их телах условного рефлекса слюноотделения даже если после усвоенного условного сигнала пищу им не давали. То касается голубей Скиннера, то поскольку выдача корма была произвольной, и никак в действительности не зависела от действий голубей, то они были помещены в ситуацию, абсолютно невозможную в дикой природе, для которой их мозг вовсе не был приспособлен, и который автоматически продолжал выискивать закономерности между действиями птицы и выдачей корма. Но поскольку голубь — птица суетливая, и не может спокойно сидеть на месте, то неудивительно, что те или иные их телодвижения совпадали по времени с выдачей корма, создавая видимость причины, так как для осознания того простого правила, согласно которому post hoc non est propter hoc — после не значит вследствие, по-видимому, необходимо овладение орудийной и языковой деятельностью. Поскольку же овладение трудовой деятельностью для голубей дело невозможное, то эти птицы вынуждены всю жизнь пребывать в состоянии наивного реализма, в основном отождествляя видимость и действительность, что было впоследствии подтверждено целым рядом опытов и экспериментов. В результате, в теле птиц вырабатывались условные рефлексы, принуждавшие их бесконечно повторять одни и те же произвольно выбранные движения: некоторые голуби крутились, другие прыгали, третьи курлыкали, четвёртые вертели головой, пятые совершали какие-то более сложные ритуалы, и так далее. Подобное поведение было справедливо названо Скиннером “голубиными суевериями”, так что теперь для всех образованных людей голубь является символом не мира или святого духа, а глупости и суеверия.
Магия, согласно классификации Джеймса Фрейзера, была древнейшим из всех суеверий, а также первой — но не первичной! — формой общественного сознания, так как идеология по своей природе всегда вторична, и не присуща изначально ни человеческому обществу, ни отдельным людям. Это доказывается тем, что выйдя из природы в общество, люди должны были заниматься прежде всего материальным производством, обеспечивая собственное выживание, а не тратить время на магические обряды и ритуалы. Те же социализирующиеся приматы, которые тратитили время на заклинания, чтобы при их помощи им явились духи земли и неба, одели, накормили и всячески ублажили, безжалостно отсеивались естественным отбором как нежизнеспособные в той мере, в которой их популяции были вовлечены в процесс борьбы за существование с другими, менее суеверными племенами. По мере того как орудия труда совершенствовались, и уровень производительных сил увеличивался, позволяя производить больше материальных благ, чем это необходимо для голого выживания, и освобождать время для общения, размышления и творчества. В ходе размышлений о природе повседневных явлений наряду с верными выводами, возникали также и различные ошибки, некоторые из которых были вызваны примитивностью орудий познания и преобразования мира в сочетании с естественными иллюзиями — как например, представление о небе как куполе, расположенном в нескольких километрах над плоской землёй, по которому каждый день ездят или плавают небесные светила. Также возникали ошибки иного рода, связанные с неуместным применением ассоциативного мышления, которые собственно и считаются, согласно учению Фрейзера первыми формами магического мышления.
Все магические суеверия, по Фрейзеру делятся на три типа: контагиозные, симпатические и смешанные, согласно типу ассоциативных ошибок, которые становятся их причиной. Контагиозная магия имеет в своей основе представление, будто предметы, которые побывали в контакте, и после сохраняют между собой некую мистическую взаимосвязь. Например, вера в то, что колдун может по пряди волос может воздействовать на того человека, которому они принадлежали — типичный пример контагиозной магии. Симпатическая магия имеет в своей основе представление, будто предметы, сходные друг с другом, мистически связаны друг с другом. Например, вера в то, что при помощи «рыбок, имеющих форму и наименование женских половых органов», можно приворожить какую-то женщину — что вменяли в вину на судебном процессе римскому поэту Овидию, и за что он был сослан в провинцию Дакия, есть типичный пример симпатической магии. Тем не менее, большинство магических практик являются по своему происхождению и характеру смешанными — например, астрология основана на схожести некоторых созвездий с мифологическими персонажами и реальными животными, что являет собой пример симпатической магии — тогда как их влияние вычисляется астрологами через проекции, связь места и времени рождения с расположением звёзд, представляя собой пример контагиозной магии.
Ясно, что ни первые, ни вторые, ни третьи магические действия не могут оказать никакого реального эффекта на естественный ход событий, так как в отличие от науки, не основаны на изучении законов природы, а их носители пользуются скептическим мышлением прямо наоборот, чем им следует пользоваться: принимают на веру недоказуемый вздор, который никакой пользы им принести не в состоянии (если только они не являются мошенниками, и не получают какую-то прибыль от пропаганды и совершения магических ритуалов), и подвергают огульному сомнению научный метод и научную картину мира.
Спиритизм — вера в возможность общения с потусторонними призраками и духами умерших, имеет то же невротически-территориальное происхождение, что и магические обряды, являясь их расширением. Поскольку наши предки, перешедшие от кочевого образа жизни к осёдлому, оказались в ситуации, сходной с упомянутыми выше голубями в клетках, так как связь между их производственными действиями и их результатом стала опосредована всеми теми дообщественно-природными факторами, которые делают года урожайными или неурожайными при относительном постоянстве труда, вложенного в обработку территории, и которые были концептуализированы французскими философами Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари как полное тело Земли, то развитие всех мыслимых форм магической идеологии не заставило себя ждать. Логически-первичными среди них оказываются простые магические ритуалы, в которых шаман напрямую пытается воздействовать на объект желания при помощи слов и жестов (уподобляясь в этом некоторым современным маркетологам, бизнес-тренерам и безграмотным политикам). Логично предположить, что в такой ситуации некоторые из этих попыток были удачными или нейтральными, подтверждая веру членов племени и самого шамана в его магические способности. Однако некоторые из попыток оказывались неудачными, и их необходимо было как-то объяснять, причём объяснять на основе доступных на тот момент знаний, в состав которых входили знания о том, что магия работает в большинстве случаев. Очевидным решением было предположение, что магии может противостоять только другая магия, принадлежащая другим шаманам или невидимым духам, происходящим из природы или являющихся душами умерших шаманов, унесших свои знания в загробный мир и оттуда вредящих живым. Следовательно, к обыкновенным заклинаниям по вызову дождя, проклятию врагов и соблазнению понравившихся субъектов, в норме работавших напрямую, добавлялся новый большой пласт заклинаний и ритуалов, направленных на изгнание, усмирение и подчинение злых духов, вредящих людям. А где имеется два уровня, там всегда есть возможность продолжить надстраивать пирамиду вверх, результатом чего становилась всякий раз иерархия добрых и злых духов, усложняющаяся и разветвляющаяся пропорционально развитию материальной культуры. Современное определение спиритизма и его природы было дано в начале XX века постановлением комиссии, возглавляемой Д.И. Менделеевым: “Спиритические явления происходят от бессознательных движений или сознательного обмана, а спиритическое учение есть суеверие”. Однако, не менее интересным является значимость понимания спиритизма для уяснения отличия магических заклинаний от молитв и спиритического происхождения богов, в том числе и бога монотеистических религий.
Как известно, возникновение религии как формы идеологии, отличной от магии, было связано с возникновением государства, становившегося по мере его отчуждения от общества вторым рассогласующим фактором, частично, впрочем, компенсирующим рассогласования, вносимые дообщественной природой. В самом деле, крупные ирригационные или земледельческие работы, которыми руководили государственные чиновники, и в которых были задействованы десятки тысяч людей, контролируемых государством, но не имевших возможности контролировать государство, закономерно осмыслялись ими как неподвластная, сверхъестественная сила — а это и есть определение божественного! Именно государственная власть в своей первоначальной закодированной форме, отделённая от общества и возвышающаяся над ним, что и породило в сознании масс религиозные суеверия о существовании богов, качественно отличные от магических предрассудков, практиковавшихся в догосударственный период существования общества. Дело в том, что если шаман воздействует на природные или духовные силы при помощи заклинаний, принуждая их повиноваться себе, и стоя, таким образом, на одном с ними уровне, в едином пространстве духовной борьбы — то священник или жрец, приносящий жертвы богам, не может напрямую воздействовать ни на окружающий мир, ни на бога, которому он молится, предполагая, что только добровольное согласие божества, не доступное прямому контролю, направляет магическую силу, при помощи которой можно заставить события идти желательным образом. В этом смысле магические заклинания ближе современной научной картине мира, так как рассматривают все объекты в принципе контролируемыми при наличии подходящих знаний, сил и инструментов. И хотя знания и инструменты шаманов носят фантастический характер, они, по существу, исключают личностный фактор в пользу соотношения содействующих и противодействующих сил.
2. Религия
Другое дело — молитва, обращённая к личностному богу, который может на неё и не ответить, или ответить неведомым образом — точно так же, как высокопоставленный чиновник или царь древнего государства, с которых древние боги и были списаны. Именно в эпоху появления государств и возникает религия как организованное поклонение потусторонним и сверхъестественным божествам, на которых повсеместно переносятся черты правителя государства и отца семейства, поскольку бог монотеистических религий, Вишну и Шива позднего индуизма, китайский Небесный император и тому подобные божества по сути дела и не выражают ничего кроме фантастического представления о власти деспотических царей и отцов семейств, перенесённых в космологическую картину мира. Показательно, что все верховные боги мировых религий являются мужчинами, что выражало патриархальные семейные и общественные отношения в ту варварскую эпоху. Конечно, сам процесс перехода от веры в духов стихий к государственным божествам был постепенным и противоречивым, обременённым фантастическими закономерностями и ошибками магического мышления. Тем не менее, можно выдвинуть гипотезу, что чем меньшей представляется членам общества их собственная сила в сравнении с силой государства, тем больше они склонны почитать своих правителей как богов. Но и наоборот: чем больше совместная сила членов общества присваивается ими, тем меньше им нужна надежда на потустороннего диктатора, то есть бога. Произвол императорской, царской и иных деспотических форм государственной власти, ставящий в зависимость и ограничивавший осуществление их желаний и действий концептуализировался Делёзом и Гваттари как полное тело Деспота.
По мере разложения старой всеохватывающей восточной государственности в обществе возникало всё больше возможностей для самодеятельности граждан, для их карьеры в качестве купцов, организаторов и владельцев мануфактур, путешественников, банкиров, ремесленников — и наёмных рабочих. Разграбление испанцами и португальцами Нового Света привело к беспрецедентному обогащению испанской и португальской знати, присваивавшей всё больше золота, поставляемого в метрополии колонизаторами. Однако, сокровища, награбленные в колониях, не оставались у иберийских аристократов надолго, перетекая в руки более предприимчивых голландских купцов, промышленников и банкиров, одним словом — капиталистов.
3. Гуманизм
И в этом смысле капитализм обладал и обладает огромным освободительным потенциалом, в той мере, в которой он разрушает все старые, косные, неэффективные и идеологические отношения в обществе. Однако он же и обновляет и воспроизводит все старые реакционные процессы в обществе, включая идеологию в чистом виде. Дело в том, что объективное социальное положение положение всякого буржуа и капиталиста в условиях свободного рынка, создавало и продолжает создавать в его повседневном опыте представление о его субъектности и индивидуальности, поскольку уже не государство, а свободный рынок выступает для него в качестве ящика Скиннера, от которого зависит его прибыль или его разорение. Это невротизирующее свойство рынка, на котором мелкий буржуа априори ни с кем не связан, но зависит от бесчисленных действий субъектов, осмысляемых им как выборы, так что эта оторванность от других людей создаёт у него представление о своей индивидуальности; тогда как тот факт его зависимости, на которую он не в состоянии влиять напрямую, осмысляется как чужая личностность и индивидуальность, иначе говоря смешение субъекта с психофизиологическими и социальными элементами тела. Аналогично обязанность производить и торговать своими товарами создаёт у всякого капиталиста представление о его субъектности и о пассивности материи, рабочих и т.д., как сил, оживляемых и принуждаемых к действию его субъективными действиями и приказами.
Объект в идеологии, мыслится как противоположность субъекту, так что если одному приписываются такие свойства как самосознание, самопричинность, активность, способность к восприятию и мышлению — то объект мыслится как негативное субъекта, как протяжённое нечто, лишённое активности, способностей восприятия и мышления, не способное быть причиной себя и т.п. Отсюда же идёт эмпирическое разделение на “внутренний мир” и “внешний мир”, где первый понимается как содержание сознания, а второй — как всё, что находится за его пределами. Таким образом, условно-критический эмпиризм, лежащий в основе всех предшествующих идеологий, и связанный коллективистскими средами, в капитализме выделяется в чистом виде, как способ мироощущения частного собственника, распространяясь впоследствии на все слои общества.
В этом смысле нельзя согласиться с теорией Макса Вебера, утверждавшего, будто протестантизм послужил причиной развития капиталистических отношений в центральной и северной Европе. Потому что благоприятная среда для протестантской интерпретации христианства сама была следствием развития капиталистических отношений. В самом деле: протестантизм предполагает связь с богом через индивидуальное чтение библии. Но самостоятельное чтение библии предполагает, что имеется свободное время для её чтения, что имеются деньги, чтобы купить книгу, что имеется навык чтения, и место для чтения — то есть отдельная комната в собственном доме — иначе говоря, потенциальный читатель должен быть грамотен, состоятелен и независим. Особенное упование на личный опыт в общении с богом, имевшее место в протестантских сектах, и дожившее до наших дней, имеет вполне материальные и социальные корни в образе жизни первых протестантов — голландских и немецких буржуа.
То же происхождение имел и гуманизм эпохи Возрождения, развивавшийся в городах среди состоятельных и образованных граждан, осмыслявших свою эмпирическую точку зрения как человечность. Поэтому, именно с наступлением капитализма государственная власть частично снимается благодаря частной собственности на средства производства, конституированной процессом накопления капитала, вызывая к жизни уже полноценную, зрелую идеологию гуманизма, выражающую непознаваемость и неконтролируемость индивидуализированных психосоциальных тел друг в отношении друга.
Разобравшись с эмпирическим источником современных идеологий, я задумался над их оформленными политическими вариантами. Марксизм в том расхожем виде, как он существовал на постсоветском пространстве, не предлагал здесь готовых решений, однако марксистская методология предлагала в этом отношении хорошие наработки, основанные на применении диалектики природы к общественным формам движения материи, в частности к закономерностям развития экономики, открытым советским исследователем Николаем Дмитриевичем Кондратьевым, образующим циклы продолжительностью порядка 45-60 лет. На протяжение этих циклов чередуются фазы роста и стабилизации экономики, которые и выражаются в соответствующих трансформациях социальной среды, а через это — в преобладающих социальных идеологиях, выражающих характер рассогласований, с которыми субъекты имеют дело в своей повседневной деятельности. При этом большинство идеологий проживается субъектами бессознательно, и как следствие, страдательно — в то время как некоторые актуально имеют или могут включить в будущем научную составляющую, благодаря которой становится возможным сознательное принятие и критика тех или иных идеологических установок, выражающих противоречия общественного производства. Поскольку процессы, связанные с разными этапами Кондратьевских циклов, являются противоположными, то и выражающие их идеологии также идут парами.
Прогрессивизм и консерватизм — первая пара идеологий, выражающих позитивную и негативную реакцию на освободительный потенциал, приносимый научно-техническим прогрессом. Важно отметить, что позитивная, или собственно освободительная реакция является первичной, тогда как злоупотребления, запреты демократических и технических открытий, равно как и употребление их против процесса освобождения являются вторичными. Чтобы запретить книгопечатание или интернет, свободу слова или свободу забастовок, необходимо, чтобы они сперва возникли. Хотя в некоторых отсталых странах, как отмечал ещё Маркс во «Введении к критике гегелевской философии права», запреты импортируются из более развитых стран для борьбы с явлениями, которые ещё не успели развиться. Осознание прогрессивизма как конкретной идеологии в последние годы сделало возможным привнесение в прогрессивистские движения и элементов научной рефлексии, что имеет место в левом акселерационизме.
Либерализм и социализм — вторая пара оформленных политических идеологий, второй член которой раньше всех прочих прошёл научную рефлексию, что привело к возникновению научного социализма как учения о закономерном уничтожении частной собственности на средства производства вследствие развития его противоречий, выражающихся в политической борьбе рабочего класса за своё освобождение от капиталистической эксплуатации. Либерализм же наоборот, выражает тенденцию к сохранению частной собственности, не основанную ни на каких научных представлениях, а единственно на бессознательных комплексах, усиливающихся во время периодов подъёма производства вследствие открывающихся возможностей для большого числа предпринимателей развить свой бизнес и получить прибыль в короткие сроки. Как только период заканчивается, наступает кризис и мелкие и слабые предприниматели разоряются, все их надежды на гуманный капитализм рушатся.
Космополитизм и национализм — третья пара политических идеологий, ни один член которой не был до сих пор научно отрефлексирован. При этом космополитизм выражает объективную возможность отдельных народов к объединению в единое человечество, тогда как национализм выражает их сопротивление этому процессу, поскольку он ведётся бессознательно, а следовательно, и насильственно. В самом деле, военное уничтожение национальных государств международными силами — не лучший способ вовлечь их народы в процесс создания единого планетарного общества, равно как и закабаление стран третьего мира невыплачиваемыми кредитами, утяжелёнными невыполнимыми политическими и экономическими условиями.
Анархизм и этатизм — четвёртая пара политических идеологий, первая из которых была отчасти онаучена в качестве составной части марксизма, и испытана ходе пролетарских революций, тогда как вторая практикуется всюду в мирное время. Анархизм, соответственно, значит, отрицание государства, тогда как этатизм — его сохранение, невзирая на отрицающие его тенденции. По-русски этатизм также называется государственничеством, а его сторонники называют себя государственниками и державниками, обыкновенно прибавляя к этому эпитет «крепкий». На деле всякое государственничество не значит ничего, кроме полицейского произвола, репрессивных законов, коррупции и грабительских войн, направленных на то, чтобы отвлечь внимание населения от внутренних врагов в сторону врагов внешних. Тогда как абстрактный, не научный анархизм неизбежно вырождается либо в бессильную субкультуру, либо смыкается с этатизмом, проявляясь как произвол бюрократии и капиталистов, не связанных никакими законами, по отношению к населению.
Либертинизм и фамилиализм — пятая пара политических идеологий, наименее оформленная в сравнении с предыдущими. Суть либертинизма состоит в освобождении от догм и запретов, связанных с семьёй и браком, как бесполезными и репрессивными институтами, подавляющими желание и способности членов общества, вступающих в них. Смысл фамилиализма наоборот, заключается в следовании тщетной надежде подчиниться институциональным запретам, чтобы не лишиться тех вещей, которые нищие и закомплексованные люди считают благами: дети, жёны, мужья, родители, стабильность и так далее.
Объяснив для себя таким образом при помощи марксистской методологии происхождение и классификацию не только магических и религиозных, но и политических идеологий, я задумался над необходимостью конкретизации этой схемы. Опираясь на связанные и хорошо согласующиеся друг с другом теоретические и философские концепции, схема также позволяла делать предсказания: так, во время повышательной стадии Кондратьевского цикла, следует ожидать возникновения новых и усиления старых идеологий прогрессивного толка, тогда как во время понижательной волны следует ожидать усиления идеологий консервативного толка. При наличии достаточного эмпирического материала, можно отследить зависимость возникновения новых идеологических явлений от событий, происходящих в области производства и технических наук — а также, учитывая ожидаемое запаздывание идеологических и вообще культурных явлений от технических изобретений и организации труда, предсказать ближайшие ожидаемые идеологии и методы борьбы с ними. Можно ли строго доказать, например, что развитие пятидесятнических сект в Америке было выражением развития химической промышленности, её эффектов? Или что развитие лютеранства было эффектом изобретения печатного станка, открывшего эпоху Гутенберга? С другой стороны, сопоставляя теоретические основы данной схемы с другими научными и философскими концепциями, можно было бы существенно дополнить, скорректировать или даже опровергнуть данную в пользу лучшей гипотезы, что и составляет движение научного познания.
Наконец, мне хотелось до конца разобраться с теми сомнительными предположениями, что остаются невысказанными в текстах Доукинса, касающихся объекта исследования и критики. Судя по тексту, объектами исследования и критики оказывались мемы как культурные репликаторы и сознания как среды их репликации — при том, что и мемы и сознания предполагались (эмпирическими?) единицами процесса. С чем связана тенденция к интериоризации очевидно социально-культурных явлений у представителей естественных и точных наук? Или: с чем связано стремление к поиску единиц вместо структур и процессов? Откуда происходит тенденция к внеисторическому рассмотрению предметов исследования, и возможен ли переход от аисторичных единиц (мемов и людей) — к историческим трансформациям структур производства, отражения и желания? Для полноценного ответа на поставленные вопросы мне пришлось сделать новый экскурс в область философии, общественных и психологических наук, причём выводы из него оказались идущими значительно дальше, чем я исходно мог предположить. Об этом — в следующей статье.
