Первому секретарю Вологодского областного комитета КПРФ и депутату Законодательного собрания Вологодской области, А.Н. Морозову — открытое письмо:

Александр Николаевич, поздравляю вас с прошедшими и наступающими праздниками! Невзирая на пандемию ковида, борьбу государства с обществом и антиваксеров со здравым смыслом, мы продвинулись ещё ближе к коммунизму, поскольку время работает на нас! Вообще наступление коммунизма предполагает целый спектр качественных изменений во всех сферах жизни общества, в том числе и в культуре. Что касается культурных и социальных норм жизни всего общества — то эта тема весьма обширна, поскольку классов и слоёв в обществе много, и нормы везде разные. И прежде чем исследовать, как эти нормы изменяются сами по себе, и как их можно изменить целенаправленно, следует задаться вопросом: а каковы наши собственные социальные и культурные нормы?

Данный вопрос в свою очередь расщепляется на три взаимосвязанных:

1. Каково соотношение социальных и культурных норм в данной среде?

2. По какому критерию устанавливается различие наших — не наших — посторонних?

3. Каковы параметры изменчивости, то есть смены отмирающих норм, текущими, а тех — поступающими?

Первый вопрос основан на различии между социальной и культурной нормой. Различие между ними в 1-м письме о философской практике я определяю следующим образом:

«Культурная норма, как я её понимаю, отсчитывается от верхнего уровня: нормальный носитель культуры — это, по выражению Троцкого — «Аристотель, Гёте, Маркс» и всё, что выше. Социальная норма напротив, отсчитывается от среднего уровня: нормальный член социума — это добропорядочный гражданин и отец семейства Иван Иванович, живущий «как все» — иначе говоря, обыватель. Маркузе в «Одномерном человеке» исчерпывающе доказывает, что его англо-американские аналоги, «среднестатистические налогоплательщики Джон Доу и Ричард Роу» — не обобщение действительных граждан, а выдумка безграмотных позитивистов с целью введения социальной нормы, носитель которой был бы не только добропорядочным семьянином и законопослушным гражданином, но и прежде всего добровольным рабом капитала, что в принципе то же самое.»

И далее поясняю, что научный социализм предполагает опосредование имеющихся социальных норм культурными: при капитализме все не могут достичь уровня «Аристотеля, Гёте, Маркса» — а вот стать сознательными рабочими, вполне понимающими свой классовый интерес, его взаимосвязь с общественным и закономерность конца капитализма, при желании может каждый.

К сожалению, по причине деградации производительных сил, система надстроек, к которой относятся и культурные и социальные нормы, также сильно просела в постсоветский период. Вследствие этого различение наших, не наших и посторонних в левой среде также стало определяться главным образом не через знание или незнание научного социализма, а через сугубо идеологические конструкции, прежде всего через отношение к СССР, личностям и событиям, имевшим в нём место. Всякий, кто критиковал нечто, относящееся к советскому периоду, сразу же зачислялся в либералы и антисоветчики, хотя бы эта критика была и по делу. Напротив, всякий, кто хвалил всё, имевшее место в СССР, хотя бы это и были реакционные явления, считался «левым». Отсюда произрастает, к примеру, идеология гулаголюбивой «Другой России», представляющая собой вывернутый наизнанку либерализм. Несмотря на то, что сами они определяют себя как «культурные националисты», ни русской, ни мировой культуры они не знают и знать не хотят, не говоря уже о научной, о чём я писал в соответствующей статье. Или, например, цитируют японского писателя Мисиму «Да, смерть!» — значит жизнь им не нравится, и хотят скорее лечь в гроб. Однако такое смертничество у них чисто словесное, так что они и жить не хотят, и помереть не решаются. Лично я не встречал ни в одном из марксистских и вообще приличных философских текстов доказательства, что смерть лучше жизни, так что никому не рекомендую к ней стремиться — а лучше подумать над тем, как сделать её дольше и богаче, к чему и сводится практическая польза грядущего коммунизма.

К счастью, социальные условия для воспроизводства такой пустой идеологии исчерпываются, а демографический поток смывает её носителей в столь желанную по их словам могилу, и уже смыл их главного идеолога, писателя Лимонова, мир его праху.

Однако и в целом советский патриотизм может быть назван отмирающей социальной нормой — просто в силу много большего числа носителей, большей адекватности и некоторых вторичных механизмов воспроизводства эта норма отмирает значительно медленнее. Данный процесс фиксируется эмпирически: сравните численность членов КПРФ и её избирателей в 90-е и сегодня. За 30 лет их численность сократилась в несколько раз, в то время как число, содержание и соотношение социальных и культурных норм в обществе ушло далеко вперёд. Отсчитайте ещё 30 лет вперёд — и этот разрыв может увеличиться настолько, что сделает невозможным дальнейшее существование вашей партии. По моему мнению, в такой возможности нет ничего страшного: у общества достаточно сил, чтобы создавать новые партии взамен старых вплоть до полной победы глобального коммунизма. Однако и радоваться возможности такого исхода в свете сопутствующих издержек — довольно нелепо, не говоря о преждевременности похорон КПРФ.

Поэтому вместо того, чтобы плакать или смеяться над тем, что ещё не произошло, лучше постараться понять то, что действительно происходит на переднем рубеже левого движения, где молодые поколения усваивают представления о социализме, как адекватные, так и идеологические. И начать стоит с наиболее общего определения о различии наших и не наших: в чём отличие левых и правых в политике?

1. О способах различения левого и правого в политике

В современной политической практике и осмысляющей её науке различие между левыми и правыми проводится множеством разных способов. К примеру: левые — за равенство, а правые — за иерархию. Или: левые — за пролетарскую демократию, а правые — за диктатуру буржуазии. Одним из существенных признаков, отличающих не только левых от правых, но и марксистов как наиболее последовательных левых от остальных левых партий, является признание приоритета науки и рационального мышления в сравнении с различными формами идеологии, то есть ложного сознания. Об этом же недвусмысленно высказался Ильич в «Задачах союзов молодёжи»:

«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество.»

А из этого следует, кстати говоря, что членство в партии и даже политическая борьба за социализм являются сугубо производными ценностями в сравнении с ценностью познания мира.

Опуская подробное доказательство, которое я изложу позднее, можно сказать, что этическими ценностями марксизма, в порядке убывания от существенного к несущественному, являются:

1. Философское познание атрибутов и модусов субстанции, всеобщих законов движения и мышления, а также категорий, их описывающих.

2. Научное познание физико-химических, биологических и социальных форм движения материи.

3. Практическое изменение действительности, о котором Маркс пишет в 11-м тезисе о Фейербахе.

Вопреки общему мнению, практика вообще и политическая практика в частности является не первостепенным, а третьестепенным по значимости занятием с точки зрения марксистской этики, так как без философского и научного познания действительности вместо практики будут иметь место лишь случайные действия со случайным результатом. Последнее является одним из определений оппортунизма, о котором я писал в соответствующей статье. Так, например, не являются практикой действия по пробиванию лбом бетонной стены — или действия по достижению «всенародного социализма» через парламентские выборы, поскольку цель в обоих случаях не может быть достигнута. А следовательно, сколько бы времени ни было потрачено на набивание шишек и раздачу листовок избирателям, имеет место не дело, а безделье.

Далее ещё можно доказать, что практика относится прежде всего к изменению причин тех или иных явлений, а не следствий. Однако последнее станет яснее из дальнейшего изложения.

Что касается идеологии, то согласно современным представлениям, существует три её основных формы — магия, религия и гуманизм, соответствующие трём докоммунистическим формациям:

Магия, то есть вера в существование духов и возможность влияния на мир с их помощью — родо-племенному строю;

Религия, то есть вера в богов и возможность влияния на мир с их помощью — сословно-классовым обществам (в старой классификации — рабовладельческий и феодальный строй);

Гуманизм, то есть вера в людей и возможность влияния на мир с их помощью — капиталистическому способу производства.

По причине близкого конца капитализма и интенсивного развития социальных наук, его идеология — гуманизм, провозглашающая, будто общество состоит из отдельных, уникальных индивидов-личностей, обладающих свободой воли и правом частной собственности, становится всё менее убедительной. Однако результатом её отмирания становится не только выход к материалистическому мировоззрению, но и целый ряд побочных продуктов, включающий откат к идеологиям предшествующих формаций, то есть к религиозным и магическим представлениям.

Если молодой Маркс во Введении «К критике гегелевской философии права» довольно оптимистично писал, что: «Для Германии критика религии по существу окончена, а критика религии — предпосылка всякой другой критики. <…> Критика неба превращается, таким образом, в критику земли, критика религии — в критику права, критика теологии — в критику политики.», — то сегодня очевидно, что для большинства стран мира действительная критика религии — то есть экспроприация церковной собственности и преодоление религиозных предрассудков масс — даже ещё не началось.

В этих условиях задача марксистов — сохранение позитивных достижений буржуазной критики докапиталистических идеологий. Марксизм является законным наследником атеистических, антирелигиозных и антиклерикальных идей Анри Вольтера, Дени Дидро, Жана д'Аламбера, Жана Мелье, Жан-Поля Марата, Джона Фрейзера, Леви-Брюлля, Зигмунда Фрейда, Бенедикта Спинозы, Рене Декарта, Иммануила Канта, Дэвида Юма, Чарльза Дарвина, Томаса Гексли, Людвига Фейербаха и многих других. Современные буржуазные атеисты, такие как Ричард Доукинс, удивительно непоследовательны в своей критике религии. Во-первых, они пытаются объяснить религию, чисто социальное явление, биологическими особенностями отдельного организма, что методологически неверно. Во-вторых, сведение причин религии к личным предрассудкам отдельных граждан исключает исследование и ликвидацию её социальных причин, коренящихся в капиталистической эксплуатации наёмного труда. Следствием этого является либеральная умеренность подобной критики, в которой никогда не поднимается вопрос о церковной собственности, обобществление которой <…> сделало бы религию частным делом отдельных граждан не на словах, а на деле.

Вместе с тем тенденция к возврату к добуржуазным идеологиям принимает порой воистину причудливые формы. Так, некоторые «теоретики» на основе того, что наука в буржуазном обществе подвергалась и подвергается множеству идеологических искажений, приходят к мысли о том, что преодолевать следует не искажения, а саму науку и научный рационализм в целом, как авторитарную систему взглядов. Ещё интереснее дело обстоит, когда такие «теоретики» одновременно позиционируют себя как «марксисты». А поскольку марксизм есть научный социализм, то за вычетом авторитарной науки предлагается его «обновить и усовершенствовать», соединив… с магическими и религиозными представлениями!

Подобная ситуация выглядела бы как плохой анекдот, если бы не имела множество фактических подтверждений. Примерами тут могут быть и недавно переведённая на русский книга Энди Мерифилда «Магический марксизм», у которого смешение марксизма и магизма обосновывается отказом от диалектики вообще и диалектики природы в особенности; и откровения Сергея Кургиняна, предлагавшего «развить» марксизм путём смешения его с квасным и казённым патриотизмом, с великодержавным шовинизмом, с религией, метафизикой и учением Макса Вебера. В обоих случаях результат является весьма реакционным и крайне эклектичным. Эклектицизм, в отличие от синтеза — это механическое смешение разных идей в одном тексте без продуманного согласования; а что такое реакция — вы и сами прекрасно знаете.

Во избежание подобной метафизической эклектики, рассмотрим отношение марксизма к науке, рационализму и добуржуазным идеологиям.

1. Наука, марксизм и сциентизм. По аналогии с философией как исследования всеобщих форм движения материи, можно дать рабочее определение науки как исследования особенных форм движения материи: логико-математической, физико-химической, биологической и социальной — а также их подмножеств и пересечений. Из такого, без сомнения неполного и нуждающегося в дальнейшем прояснении определения уже видно, что различные науки и вся их совокупность существуют во взаимосвязи с философией и наоборот, поскольку всеобщие формы движения проявляются в особенных, а познание особенных позволяет конкретизировать наши представления о всеобщем. Сциентизм в таком случае может пониматься как позитивистская трактовка науки как познания исключительно отдельных вещей без познания общих закономерностей, что, очевидно, ложно. Кроме того, сциентизм предполагает отождествление материи как философской категории, указывающей на бесконечность непознанной природы к физическим представлениям о веществе. Наконец, позитивистский сциентизм предполагает созерцательное отношение к окружающей действительности, сводя решение социальных проблем — например, обобществление частной собственности, или борьбу с религией — к финансовому успеху отдельных личностей, для чего предлагается… усовершенствовать биохимию их мозга путём прохождения бизнес-курсов и приёма ноотропов. Понятно, что подобная «научность» стоит от действительной науки столь же далеко, как библейские или древнегреческие мифы. Таким образом, критика сциентизма важна и полезна — но она может идти слева, как указание на недостаточную научность современных представлений, философскую непродуманность и отсутствие политической вовлечённости. А может идти справа, со стороны реакционных мракобесов, астрологов и прочих метафизиков.

2. Марксизм, магия и астрология. В целом магия — это форма ложного сознания, то есть идеология — причём более реакционная, чем религия и гуманизм. Практически магия заключается в использовании заклинаний, талисманов и ритуалов, при помощи которых, будто бы возможно сверхъестественным образом повлиять на ход событий в окружающей действительности: призвать дождь, навредить врагу, влюбить в себя другого человека, и так далее. Как доказал британский антрополог Джон Фрейзер, магические представления происходят из элементарных ошибок в мышлении: связывание предметов по подобию (симпатическая магия) и по смежности в пространстве (контагиозная магия). Астрология — смежная с магией область суеверий, связанная с верой в то, что из расположения звёзд на небе можно узнать будущее отдельных людей, а также целых стран и народов. Иначе говоря, астрология представляет собой особый вид гадания, в качестве предмета в котором выступает карта звёздного неба (обычно — неправильно составленная), тогда как в других случаях возможны гадания на картах таро, на бамбуковых палочках, на кофейной гуще, на внутренностях жертвенных животных — одним словом, на любом сложном материале, который можно толковать как угодно, и за толкование которого дураки готовы платить деньги мошенникам и шарлатанам. Понятно, что ни вера в антинаучные глупости, ни тем более относ денег жуликам не является и не может являться «эмансипаторной практикой», как утверждают некоторые товарищи. Очевидной задачей марксистов является борьба не только с капиталистической эксплуатацией и дискриминацией, порождающей потребность в подобных суевериях, но и с самими суевериями путём просвещения масс, а также с мошенничествами на основе предрассудков, каковые мошенничества являются преступлениями даже исходя из существующего буржуазного законодательства.

3. Марксизм и теология освобождения. Так называемая теология освобождения — то есть, использование религиозных догм и представлений для проповеди социалистических идей, то есть «поповский социализм» по Марксу, пожалуй, имеют смысл для самых отсталых слоёв населения стран третьего мира вследствие нищеты, безграмотности и высокой религиозности местных жителей. Но и в этом можно усомниться, так как при этом неизбежно искажение сути марксизма, так что неизвестно, чего в результате больше: вреда или пользы. Даже в такой отсталой стране, какой была царская Россия сто лет назад, это уже было неактуально — в этом контексте шла полемика Ленина с богостроительством Горького, Богданова и компании, полагавших, что вместо нормального атеистического просвещения необходимо внушать крестьянам «социалистически-очищенную религию».

В современной России безграмотность и религиозность в основном давно были ликвидированы — ещё в советское время, и даже усилия реформаторов не смогли вернуть население к дореволюционному уровню бескультурья. И в нашем контексте всякая апелляция к теологии освобождения прочитывается в том ключе, что надо выработать «хорошую теологию», а не освободиться от богословия совсем. Или что нам, светским людям, давно не верующим ни в какие суеверия и стремящимся руководствоваться наукой, надо уверовать в давно изжитые гадания, богословские догмы и тому подобное.

2. SJW-эгалитаризм

Во всех перечисленных случаях марксизм, очевидно, выступает как критика идеологических предрассудков с точки зрения последовательно материалистической, а следовательно и научной картины мира. Как в таком случае возможно, что некоторые левые скатываются в разного рода богоискательство и богостроительство, а то и вовсе в оправдание ведьмовства, астрологии, гаданий и прочего шарлатанства?

Как уже было сказано, различение между левыми и правыми проводится множеством разных способов. В том числе возможно следующее самоопределение: левые — это те, кто выступает за равенство, социальную справедливость и гуманизм — а правые это те, кто выступает за иерархию, право сильного и авторитаризм.

Насколько продуктивно такое определение?

Если мы критикуем религию не на том основании, что бога нет и религиозное учение по сути ошибочно, а на том основании, что отдельные попы или церковь в целом дискриминировала и/или дискириминует обычных верующих, иерархически и имущественно возвышаясь над ними, полагая иерархию как таковую чем-то дурным и нежелательным, то в качестве антитезы религиозным догмам получается не следование объективной научной картине мира, которая, очевидно, иерархична — а самодеятельная религиозная практика «личной, непосредственной веры». На этом строится либеральное противопоставление веры и религии — и далее непосредственного и опосредованного, чувственного и бесчувственного.

С точки зрения обыкновенного марксизма противопоставление между авторитарным богословием, выражающим церковную иерархию — и «живой верой обычных людей», есть классический пример плохо сконструированной бинарной оппозиции, восходящей к руссоистскому «хорошая природа — плохая культура», являющийся ключевым для буржуазной идеологии.

Исходя из той же логики либералы и либертарианцы «критикуют» не только государственность, но и социализм, как «искусственные явления» и оправдывают рынок, как соответствующий "естественной природе человека".

Попробуем воссоздать ход рассуждений социального эгалитариста — то есть субъекта, полагающего для левой идеи приоритетным политическим критерием — борьбу за равенство и социальную справедливость, а не за истинное положение дел.

1. Гуманизм. Всякий эгалитарист является гуманистом — то есть полагает, что общество состоит из людей — целостных носителей внутренних ощущений, изолированных друг от друга. Постгуманистическое расширение, в котором в число «таких же субъектов» включаются представители различных меньшинств, затем животные, растения и наконец объекты, не меняет сути дела: человеческий гештальт сохраняется неимзменным и просто натягивается на все мыслимые объекты, которые теперь рассматриваются как «тоже-люди» вследствие предполагаемой целостности, отдельности, уникальности и т.д.

2. Онтологическое равенство. Всякий эгалитарист исходит из представления, что все люди равны в качестве членов общества, так как нельзя быть человеком в большей или меньшей степени. Тем самым предполагается, что чувственное ощущение, в непосредственном доступе к которым для себя и в его отсутствии для других все люди равны, является приоритетным в сравнении с количественно измеримыми показателями, общими для всех, но лишёнными той приватности и исключительности, которая делает каждого субъекта отдельным в представлении себя и других.

3. Действительное неравенство. Кроме того всякий эгалитарист знает, что в действительности люди неравны: одни богаче, другие беднее; у одних больше прав и возможностей, а у других сильно меньше; одни стоят в социальной иерархии выше и наслаждаются этим, другие исключены из неё и страдают от этого. Осознание этого противоречия является источником неудовольствия для всякого эгалитариста, так как в идеале, в теории все люди равны, а в действительности всё иначе.

4. Сострадание как мотивация. Поскольку всякий эгалитарист исходит из приоритета непосредственного и отдельного, то и мотивация у него будет связана не с рациональным дискурсом, а с непосредственным состраданием к страдающим и угнетённым людям (рабочим, женщинам, мигрантам, различным меньшинствам и т.д.), а также животным, растениям, в пределе — вообще любым отдельным объектам, вплоть до домашних тапочек, так как все они такие же как мы, и надо помочь им вследствие сострадания, иногда дополняемого ненавистью к угнетателям.

5. Методологический гуманизм. Поскольку в представлении эгалитаристов социальная действительность состоит исключительно или главным образом из отдельных людей, в силу тех или иных обстоятельств оказавшихся отчуждёнными от собственной человечности, впав в состояние неравенства, то и преодоление действительного неравенства во имя возможного равенства возможно исключительно усилиями самих людей.

6. Неудовлетворимая тревога. Вместе с тем, поскольку для всякого эгалитариста желанное грядущее равенство только возможно, а не действительно — а ненавистное неравенство действительно, хотя и невозможно — в то время как переход от второго к первому зависит от усилий отдельных людей и самого себя, мысли и действия которых он не может контролировать и даже знать наверняка, то ведущим аффектом всей деятельности такого субъекта становится тревога. По теории аффектов Бенедикта Спинозы тревога есть колебание между страхом и надеждой — тогда как страх есть непостоянное неудовольствие, возникающее из ожидания прошедшего или будущего негативного подкрепления, о которой неизвестно, произойдёт она или нет, тогда как надежда — такое же колебание в отношении ожидаемого позитивного подкрепления.

7. Активизм как разрешение тревоги. Загасить же эту тревогу, исходя из гуманистического представления об онтологическом приоритете отдельного существования и непосредственного ощущения в принципе невозможно, что разрешается в неугомонной активистской деятельности по «преобразованию мира» — то есть переубеждению окружающих в том, что все люди в идеале равны и должны быть равны и в действительности, для чего всем им необходимо объединить усилия в борьбе против сил отчуждения и неравенства. Впрочем, конкретное содержание коллективных усилий может трактоваться у разных эгалитаристов различным способом, в зависимости от того, какой вид неравенства они чувствуют как самый возмутительный: классовое, гендерное, национальное, видовое и так далее.

В наличии подобной тревоги как ведущего аффекта эгалитаристского активизма может убедиться всякий, кто имел возможность общаться с её носителями. Однако известное не есть от того познанное: ведь и сами активисты знают, что тревожатся из–за равенства — но мне лично не встречалась рефлексия её онтологических оснований. В самом деле, почему нужно считать социальную действительность состоящей из отдельных людей, или считать непосредственное чувственное познание приоритетным в сравнении с дискурсивным, или тревожиться за устранение всякого неравенства?

Возможно, дело в том, что системный марксизм, из предпосылок которого разворачивается данная рефлексия, вследствие полагания приоритетным не отдельного и непосредственного, а всеобщего и опосредованного, лучше подходит для рефлексии как мышления, опосредованного мышлением. В самом деле, по мысли Л.С. Выготского, всякое ощущение для нас, в отличие от дообщественных животных, является уже-всегда размеченным понятийной сеткой предметного мышления, а всякое мышление в свою очередь есть интериоризованная речь. Следовательно, сталкиваясь с новыми и необычными формами мировоззрения, возможно воссоздать ход внутренней речи, выразившийся в данном мировоззрении как продукте.

3. Правый антиэгалитаризм

Более того, во всякой общественной дискуссии имеет место подобное воссоздание оппонентами хода мыслей друг друга, с большим или меньшим успехом. Типичным примером подобной реконструкции является критика социальных эгалитаристов правыми консерваторами, с точки зрения которых эгалитаризм является бессмысленным и антиинтеллектуальным прожектёрством. А фигура эгалитарного активиста карикатуризируется как “social justice warrior” — то есть «борец за социальную справедливость», под которой подразумевается борьба не за изменение мира, о которой писал Маркс, а за выражение собственных нелеченных комплексов. Подобная риторика не то что бы вовсе не имеет под собой оснований, но является прежде всего забалтыванием двух более важных вещей: истинности социализма, которого не знают ни SJW, ни их критики — а также ещё большую шаткость аргументов антиэгалитристских идеологов. Попробуем воссоздать ход и их внутренней речи.

1. Гуманизм реакционеров. Всякий правый критик эгалитаризма, как и последний, является гуманистом, полагая, будто общество состоит из отдельных людей. В этом нетрудно убедиться даже при беглом просмотре либеральной и консервативной критики любых левых идей — как правило, в качестве ультимативного аргумента фигурирует некая неизменная «человеческая природа», тогда как социализм, научный и ненаучный провозглашается несоответствующим ей прожектёрством. При этом объяснить внятно, откуда эта «человеческая природа» взялась, и в чём она состоит, правые критики эгалитаризма также не в состоянии, ссылаясь, как правило, либо на биологическую эволюцию, либо на каких-то богов, в каждой стране своих.

2. Особенное в профиль и в анфас. Если для эгалитариста особенное есть всеобщее, и тем самым все люди равны в том отношении, что все они люди — то для антиэгалитариста особенное есть особенное, и потому несравнимо вследствие своей особенности — которая тем самым опять же оказывается всеобщей. Тем самым утверждается, что всеобщей нормой является неравенство отдельных личностей, несравнимых вообще, однако сопоставимых в различных отношениях, по которым одни оказываются богаче или беднее, способнее или неспособнее, и так далее.

3. Неполнота действительного неравенства. Подобно тому как для эгалитариста фрустрирующим моментом оказывается наличие действительного неравенства, для антиэгалитариста фрустрирующим моментом оказывается неполнота неравенства: в силу множества отношений, по которым сравниваются отдельные субъекты, различные иерархии накладываются друг на друга, так что одни и те же субъекты оказываются выше в одних, но ниже в других отношениях; а во многих ситуациях — равны или вовсе не сопоставимы. Иначе говоря, действительное неравенство не полностью совпадает с желанным идеальным неравенством, что является источником фрустрации и неудовольствия от «мира, павшего жертвой коммунистического заговора».

4. Несчастное сознание. Неудовольствие от неполноты неравенства, тем самым, становится для всякого антиэгалитариста мотивацией к ненависти по отношению к тем, кто выбивается из идеальной иерархической пирамиды, существующей исключительно в их голове: к бастующим рабочим, к бунтующим гражданам, к феминисткам, к экологистам, к атеистам, к мигрантам, в пределе — к эгалитарно настроенным активистам, которые и сами не вписываются в идеальную иерархию, и других стремятся из неё выбить.

5. Методологический гуманизм наизнанку. Если для эгалитариста человеческая природа выражается в идеальном равенстве, во имя которого необходимо объединить усилия и ниспровергнуть власть эксплуататоров, то для антиэгалитариста человеческая природа выражается в уже существующих иерархиях — а также в сопротивлении эгалитаристской пропаганде со стороны тех, кто в эти иерархии вписан или мечтает вписаться. Особенный колорит данное убеждение приобретает тогда, когда к чисто гуманистическим представлениям о борьбе леваков со всем капиталистическим миром добропорядочных буржуа добавляются религиозные представления о борьбе бога с дьяволом. Последнему приписывается, к примеру, соучастие в написании основных произведений социалистической литературы: «Манифеста коммунистической партии», «Капитала», «Анти-Дюринга», «Материализма и эмпириокритицизма», «Государства и революции», и многих других. Или, в какой-то апологетической православной литературе мне доводилось лет 15 тому назад читать, что в годы революции 1917-го года некоему святоше приснился сон: будто бы на развесистой берёзе сидела сотня рогатых и мохнатых бесов, которые играли на различных музыкальных инструментах джаз и пели песню: «Наше время, наша воля!» — в то время как над их головами огненно-красными буквами сияло слово «РЕВОЛЮЦИЯ», по ходу песни трансформировавшееся в словосочетание «РЁВ ЛЮЦИФЕРА». Или расхожую басню о том, что теоретики неомарксизма — Антонио Грамши, Дьёрдь Лукач, Греберт Маркузе и Теодор Адорно сожительствовали с суккубами, помогавшими им писать книги о том, как уничтожить христианство и капитализм; а Вильгельм Райх — сразу с двумя. Подобное же мировоззрение можно встретить и в американской реакционной литературе, например у Патрика Бьюкенена, автора книги «Смерть Запада», и в отечественной — у Александра Гельевича Дугина.

6. Усиленная тревога. Как и эгалитаристы, антиэгалитаристы исходят из представления о неизменной «человеческой природе», полагая её иерархической. Однако в действительности иерархичность опровергается как всеобщими процессами демократизации, так и пропагандой эгалитаристов, отвергающих правые трактовки «человеческой природы». К тому же из истории известно, что любые иерархии всегда имели свой срок годности, со временем устаревая и разваливаясь — а значит нет никаких гарантий, что и те иерархии, за сохранение которых сегодня борются правые, не развалятся через какое то время, или даже очень скоро, у них нет и быть не может. Тем самым тревогу, мучающую их за то, что у их позиции нет никакого оправдания, кроме оправдания в ошибочности эгалитаристов, можно характеризовать как усиленную, а борьбу за сохранение того, что уже есть — бесплодной.

7. Активизм наизнанку. Если деятельность по изменению мира — или её имитацию — которой занимаются эгалитаристы, можно характеризовать как активизм, то деятельность антиэгалитаристов направлена всецело против действительных или мнимых изменений мира, а значит может характеризоваться как анти-активистская. Конкретные её формы довольно разнообразны: от троллинга до побоев и убийств эгалитаристов — последним в царской России, к примеру, занимались жандармы и черносотенцы. <…>

Подводя итог сказанному, можно сделать вывод об обратном соотношении тревоги как базового бессознательного аффекта у эгалитаристов и их критиков: эгалитаристская тревога, обусловлена ошибочным пониманием действительного социального прогресса и устройства общества в целом; тогда как антиэгалитаристская тревога обусловлена не только непониманием устройства общества, но и тревогой эгалитаристов, от осмеяния суждений которых зависит их самоубеждение в правоте реакционного гуманизма.

То же и в философском смысле: антиэгалитаризм Ника Ланда, несмотря на декларации о своей безусловности, в действительности всецело обусловлен критикой левых акселерационистов — а вернее их отдельных неотрефлексированных суждений. Если тревога эгалитаристских левых в большей мере окрашена надеждой, что объединённые усилия «самих людей» увенчаются успехом, и мир изменится к лучшему, то тревога антиэгалитаристских правых окрашена в большей мере страхом, что сил капитала, государства, семьи и церкви окажется недостаточно, чтобы сдержать натиск изменений, угрожающих «самой человеческой природе» и исказить её до неузнаваемости.

Поэтому реакционное убеждение, что не нужно быть левым, и руководствоваться следует не гипотетически-возможным, а тем, что есть, несмотря на декларативную «критичность» и «антиидеологичность», ещё более идеологично, чем критикуемые ими эгалитаристские заблуждения. В целом же данную аффективно-дискурсивную структуру можно записать следующим образом:

Итак, в целом из структуры дискуссии видна большая ошибочность правого антиэгалитаризма в сравнении с левым эгалитаризмом. Однако на втором такте сказывается противоречивость эгалитаристского самоопределения левых: онтологическое равенство или неравенство отдельных людей оказывается зависимым не от самого себя, а от неких скрытых процессов, его обусловливающих; тогда как политическое разделение на левых и правых оказывается зависимым прежде всего не от равенства, а от истины и адекватного познания реальных процессов, определяющих общественную жизнь.

Иначе говоря, левые эгалитаристы совершают грубую ошибку, определяя левую политическую позицию через вторичный, производный признак, из чего следуют многие другие нелепости, дающие повод правым идеологам «опровергать» социалистические идеи в целом и «доказывать» ещё более нелепые вещи.

4. Идея научного социализма и опровержение гуманизма

Так, Александр Николаевич, в основном устроено размежевание между левыми и правыми у современных образованных молодых людей. Дело в том, что в вашем поколении, заставшем годы позднего СССР и его пережившем распад, различие левого и правого определялось как «за или против советского социализма». В то же время у постсоветских поколений совершенно другой опыт и другие приоритеты. И идеологическое представление, что есть тот социализм, за который мы боремся, довольно быстро изменяется, всё в меньшей степени ассоциируясь с опытом Советского Союза, и всё в большей мере — с идеей борьбы за равенство и социальную справедливость, о чём я уже отчасти написал в начале.

Данная тенденция имеет существенное значение для своевременной коррекции формы и содержания агитации в новых условиях, для антиципации или предвосхищения закономерно ожидаемых изменений.

Основной идеей как эгалитаризма, так и антиэгалитаризма является гуманизм, то есть представление, будто общество состоит из отдельных уникальных личностей, обладающих свободой воли — и далее из этого выводятся все последующие толкования, в ту или в другую сторону. Следовательно, достаточно опровергнуть исходный пункт рассуждения, чтобы все следствия, выведенные из него, обрушились сами собой.

И делается это достаточно просто: идея, что общество состоит из людей, предполагает их однородность и неразделимость в качестве функциональных элементов. Иначе говоря, человек имеет чисто биологическое происхождение, и поскольку нельзя разрезать биологическое тело так, чтобы его части продолжали функционировать в качестве полноценных членов общества — то человек есть функционально неделимый элемент общества. Но здесь уже начинаются проблемы, так как чисто биологическое происхождение людей довольно сложно, или даже невозможно доказать: дети-маугли, выросшие в дикой природе, не обладают свойствами, присущими так называемым социализированным людям. Поэтому в марксистском гуманизме — промежуточной теории между чисто биологизаторским гуманизмом, буржуазным по своему происхождению, и собственно материалистической марксистской теорией общества — человек трактуется как неразделимое единство двух групп разнородных элементов: биологических и социальных.

Следовательно, задача заключается в том, чтобы определить, способны ли социальные и биологические элементы «человека» отделяться друг от друга и существовать самостоятельно — а значит и соединиться иным способом, а не только в виде «отдельных людей»? В том, что биологические элементы могут существовать в отрыве от социальных, мы уже убедились выше: дети-маугли объективно существуют. А вот чтобы убедиться в том, что и социальные элементы могут отделяться не только от биологических, но и друг от друга, а также выяснить, при каких условиях это возможно, следует проделать экскурс в область политической экономии и исторического материализма.

Движущей силой мировой истории, как говорится в «Манифесте коммунистической партии», является классовая борьба. Однако, чтобы классы боролись и двигали историю, они должны сперва существовать — иначе и бороться будет некому. Современные классы — пролетариат и буржуазия — существовали не всегда. Откуда же они взялись?

Очевидным продуктом разложения так называемого феодализма и иных сословно-классовых обществ является класс лично свободных мелких собственников, ремесленников и торговцев — иначе говоря, мелкая буржуазия. В ходе конкурентной борьбы одни мелкие предприниматели ведут свой бизнес успешнее, а другие — хуже. В результате рыночной конкуренции первые обогащаются, а вторые разоряются, и чтобы не умереть от голода, нанимаются на работу к первым. Тем самым первые становятся полноценными капиталистами, а вторые — пролетариями. Первые ничего не производят, и лишь присваивают продукты труда вторых; вторые производят все материальные блага, обеспечивая существование и самих себя, и своих эксплуататоров.

Вместе с тем, этих фактов уже достаточно, чтобы понять и опровергнуть исходную гуманистическую установку. Ведь гуманистическая установка сводится к идее о том, что множество возможностных позиций являются не только намертво совмещёнными с позицией реальностного тела, но и тождественными ему и друг другу. То есть, что социальное бытие капиталистом, рабочим, гражданином того или иного государства, членом партии или профсоюза, семейное положение, наличие или отсутствие высшего образования и так далее — является тождественным биологическому организму.

Перед нами типичный пример идеологии, то есть ложного сознания. А поскольку исходными носителями этой идеологии являются мелкие буржуа, то и идеология эта называется буржуазной. Так как сознание есть осознанное бытие, то ложное сознание есть осознание ложного или превратного бытия. Ложность или неадекватность бытия мелкой буржуазии выражается в низком уровне разделения труда, поскольку одно и то же биологическое тело оказывается носителем и различных деятельностных позиций, и позиции собственника средств производства, и производителем, и потребителем продукта, реализуемого на мелкотоварном рынке.

В книге «Исследование о природе и причинах богатства народов» (далее цит. М., 1962, стр. 21-22) Адам Смит приводит классический пример с тем, как 18 различных операций, ранее сидевших в форме булавочного ремесленника на одном биологическом теле, разбегаясь с него на множество тел, позволяют повысить производительность труда более чем в 200 раз:

"Для примера возьмем поэтому весьма маловажную отрасль промышленности, но такую, в которой разделение труда очень часто отмечалось, а именно производство булавок. Рабочий, не обученный этому производству (разделение труда сделало последнее особой профессией) и не умеющий обращаться с машинами, употребляемыми в нем (толчок к изобретению последних, вероятно, тоже был дан этим разделением труда), едва ли может, пожалуй, при всем своем старании сделать одну булавку в день и, во всяком случае, не сделает двадцати булавок. Но при той организации, которую имеет теперь это производство, оно само в целом не только представляет собою особую профессию, но и подразделяется на ряд специальностей, из которых каждая в свою очередь является отдельным специальным занятием. Один рабочий тянет проволоку, другой выпрямляет ее, третий обрезает, четвертый заостряет конец, пятый обтачивает один конец для насаживания головки; изготовление самой головки требует двух или трех самостоятельных операций; насадка ее составляет особую операцию, полировка булавки — другую; самостоятельной операцией является даже завертывание готовых булавок в пакетики. Таким образом, сложный труд производства булавок разделен приблизительно на восемнадцать самостоятельных операций, которые в некоторых мануфактурах все выполняются различными рабочими, тогда как в других один и тот же рабочий нередко выполняет две или три операции. Мне пришлось видеть одну небольшую мануфактуру такого рода, где было занято только десять рабочих и где следовательно, некоторые из них выполняли по две и по три различные операции. Хотя они были очень бедны и потому недостаточно снабжены необходимыми приспособлениями, они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4 000 булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 000 булавок в день. Но если бы все они работали в одиночку и независимо друг от друга и если бы они не были приучены к этой специальной работе, то, несомненно, ни один из них не смог бы сработать двадцати, а, может быть, даже и одной булавки в день. Одним словом, они, несомненно, не выработали бы l/240, а может быть, и 1/4800 доли того, что они в состоянии выработать теперь в результате надлежащего разделения и сочетания их различных операций.

Во всяком другом ремесле и мануфактуре последствия разделения труда подобны описанным в этом весьма маловажном производстве, хотя во многих из них труд не может быть в такой степени разделен и сведен к таким простым операциям. Однако разделение труда в любом ремесле, в каких бы размерах оно ни было введено, вызывает соответствующее увеличение производительности труда. По-видимому, отделение друг от друга различных профессий и занятий вызывалось этим преимуществом. Вместе с тем такое выделение обыкновенно идет дальше в странах, достигших более высокой ступени промышленного развития: то, что в диком состоянии общества составляет работу одного человека, в более развитом обществе выполняется несколькими. Во всяком развитом обществе фермер обыкновенно занимается только фермерством, владелец мануфактуры занят только своей мануфактурой. Труд, необходимый для производства какого-нибудь законченного предмета, тоже почти всегда распределяется между большим количеством людей."

Отождествление 18-ти различных деятельностных позиций друг с другом, с позицией собственника средств производства, и всех их — с биологическим телом, есть идеологический обман зрения, возможный только в мелкобуржуазной среде и совершенно исключённый уже в мануфактуре, не говоря уже о крупном машинном производстве, в котором насчитываются тысячи трудовых и управленческих операций, не говоря уже об отношениях собственности. Иначе говоря, тезис гуманизма о том, что общество состоит из функционально неделимых людей, тождественных своим биологическим телам, можно записать как чисто математическую ошибку — как утверждение, будто восемнадцать возможностных позиций плюс одно биологическое тело составляют одного человека, тождественного биологическому телу — то есть, что что 18+1=1. Столь же грубые ошибки при подсчёте числа элементов могут быть обнаружены и в остальных гуманистических рассуждениях о природе институтов семьи, государства, национальности, культуры и так далее. Напротив, отказываясь от подсчёта одних лишь биологических тел и включая в число элементов ситуации также иные реальностные объекты и возможностные отношения между ними, мы приближаемся к научному, адекватному познанию окружающей действительности, исходя из которого только и можно выстраивать политику борьбы за коммунизм.

Гуманистическое представление, что общество состоит из отдельных и неделимых людей является проекцией неразвитых и недифференцированных производственных и правовых отношений на социальную структуру, ушедшую далеко вперёд на столетия. При этом не только трудовые операции являются в высшей степени делимыми, и следовательно отличными от биологических тел, по которым они бегают. Отношения собственности благодаря акционированию также оказываются делимыми на сотни тысяч и миллионы отдельных частей, переходящих из рук в руки.

Обобщая: несуществование людей как неделимых социально-биологических субъектов становится видным в бегстве социальных позиций по отношению друг к другу и к носителям, в роли которых могут выступать отдельные биологические тела, их группы, машины, юридические лица и многое другое.

Из чего в свою очередь следует, что не только грубый биологизаторский гуманизм, выводящий существование государств напрямую из иерархии волчьей стаи, институт семьи — из биологического разделения полов, а рыночную конкуренцию — из естественного отбора является ложным. Столь же ложным является и утончённый «марксистский» гуманизм, под лозунгами равенства, социальной справедливости, борьбы с отчуждением и человеколюбия проводящий оправдание мелкой частной собственности, снижение квалификации и технологическую отсталость. О других подобных тенденциях: постгуманизме, трансгуманизме и идеологическом антигуманизме я писал в статье "Тезисы о критических гуманизмах".

Было бы интересно и полезно разобрать реакционную роль «социалистических» и обычных гуманистов в мировой политике и в экономической науке. В последней их роль выражается обыкновенно в построении моделей типа «робинзонады», в которой вся общественная деятельность объясняется через труд и изобретательность отдельного человека, который как Робинзон на острове, ни от кого не зависит и всё делает сам: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Ясно, что в действительности такого субъекта никогда не существовало, а подобное представление общественного хозяйства — плод воображения безграмотных экономистов, не читавших не только Маркса, но даже Адама Смита.

Кроме того отличие социальных позиций от их биологического носителя вошло в мировой кинематограф: в фильме «Побег из Шоушенка» главный герой, будучи заключённым и работая на жадного директора тюрьмы, подделывает для него документы; и в ходе этой подделки ухитряется составить «физическое лицо», у которого есть свидетельство о рождении, паспорт, водительские права, счёт в банке и многое другое — но которое существует только на бумаге. Впоследствии данная авантюра помогает ему самому сбежать из той тюрьмы, перечислив миллионы на счёт фиктивного лица и обобрав директора-коррупционера, «надев» на своё биологическое тело новый социальный костюм.

Выводы

Так, Александр Николаевич, обстоит дело с критикой гуманизма как ключевой буржуазной идеологии: её объект, «человек как таковой», в действительности вовсе не существует, а следовательно и беспокоиться о равенстве или неравенстве того, чего нет — совершенно бессмысленное, пустое занятие. Отсюда следует целый ряд выводов, теоретических по существу, однако имеющих вполне практическое, даже прикладное значение.

1. Равенство и справедливость как восстановление попранного равенства являются не исходными, а производными положениями научного социализма, понимаемыми в достаточно узком и вполне конкретном смысле, который лаконично сформулировал Ильич в статье «Либеральный профессор о равенстве»:

«Под равенством социал-демократы в области политической разумеют равноправие, а в области экономической, как уже сказано, уничтожение классов.»

При этом оба процесса, и уничтожение классов, и установление равноправия рассматриваются двояко: как объективный процесс, имманентно присущий капиталистическому производству в процессе его самоуничтожения — и как наша субъективная деятельность, направленная на ускорение и оптимизацию того и другого. Реакционеры обыкновенно стремятся извратить соотношение объективного и субъективного в данном вопросе, приписывая марксистам утверждение, будто мы выступаем за уничтожение классов и равноправие, потому что стремимся к ним субъективно — а в самом капитализме нет объективных тенденций, производящих то и другое вне зависимости от воли и желания всех социалистов вместе взятых. В действительности мы выступаем за то и другое именно потому, что таков объективный ход истории, который совпадает с нашими интересами.

Так что в плане агитации следует всегда подчёркивать механизмы капиталистического производства, уничтожающие частную собственность в ходе разорения мелких капиталистов крупными, о которых я написал выше — а также развитие этой мысли для кризисов перепроизводства, для схемы расширенного воспроизводства, в конечном итоге — для схемы общего кризиса капитализма, о которых вследствие обширности темы я постараюсь написать в следующий раз. Впрочем, об этих вещах немало написано и у Маркса, и у других коммунистов, так что речь идёт скорее о том, чтобы довести до ума уже имеющиеся идеи, а не изобретать нечто новое с нуля. Поэтому для всякого коммуниста-агитатора я считаю необходимым тщательно прочесть и законспектировать по крайней мере три первых тома «Капитала», чтобы тот имел ясное и отчётливое представление о том, что такое капитализм и каковы объективные тенденции к его переходу в коммунизм, а не врал на публику отсебятину, как это нередко, и даже весьма часто бывает.

Что касается неспособности представить, что объективная тенденция и субъективное целеполагание могут совпадать и действительно совпадают в борьбе за коммунизм, то данную неспособность, думаю, следует отнести к области бессознательных комплексов, открытых основателем психоанализа Зигмундом Фрейдом. В самом деле, согласно Фрейду во всякой буржуазной семье — или, как её обозначают идеологи капитализма, традиционной — детям прививается невыполнимое и антиобщественное желание убить своего отца и переспать с матерью — или наоборот, в зависимости от пола, вокруг какого желания впоследствии нарастает целое гнездо взаимосвязанных комплексов. Сообразно этим комплексам, не только исходное антиобщественное и семейное желание, но и вообще никакое не может быть достигнуто, так что всякий субъект обречён всю жизнь страдать неврозом и довольствоваться какими-то посторонними заменами. Этим Фрейд объясняет желания вступать в брак, рожать младенцев, подчиняться властям и тому подобные вещи. Многие же, критикуя «социализм» — а в действительности перевранное представление о нём — выражают не объективную точку зрения, а свои собственные нелеченные комплексы. Отсюда — необходимость привлечения к политической работе психологов и психоаналитиков, задача которых — выявлять эти комплексы и лечить их.

Что же касается эгалитаризма как абсолютизации принципа равенства, то о нём Ленин пишет в той же статье:

«Об установлении же человеческого равенства в смысле равенства сил и способностей (телесных и душевных) социалисты и не помышляют.»

2. Понятие демократии — также существенно изменяется, если мы отбрасываем представление, будто общество состоит из людей, а не из сборок. В самом деле, в основе буржуазной демократии лежит практика и основанное на ней представление, что голосуют «люди» — то есть, «один голос — один избиратель». Если же мы исходим из понимания, что социальные и биологические тела находятся в процессе пересборки, что они проницаемы для взаимодействий — то можно вполне научно доказать, что голос, «добровольно» отданный за ту или иную реакционную партию — скажем, Республиканскую партию США — не принадлежит избирателю, а является выражением воли крупного капитала, внушённым через СМИ прямо в мозг несчастного, так что получается, что на выборах капитал голосует сам за себя, за увековечение своей власти — а избиратели, процесс избрания и выбранные депутаты оказываются лишь промежуточными звеньямии, опосредующими его соотношение с самим собой.

При этом существенно то, что и крупный капитал не является конечным пунктом, из которого поступают сигналы — в противном случае мы получаем конспирологическую ситуацию, в которой одни люди манипулируют другими — а это тот же гуманизм. В самом деле, в этом заключается марксистская критика атеизма Жана Мелье и вообще французских просветителей, полагавших, что религия возникает при встрече дураков и шарлатанов, становясь впоследствии на службу деспотизму. Однако для того, чтобы «дурак и шарлатан» могли встретиться, они должны быть сперва произведены ходом общественного развития вместе с ситуацией, в которой их встреча возможна. При слишком низком уровне развития производительных сил шарлатан, даже обманув сотню своих одноплеменников, не сможет получить от этого пользы, так как количество прибавочного продукта слишком мало, чтобы кормить и его. Следовательно, возможность религии, как и всякой идеологии, объясняется не злым умыслом отдельных личностей, а технической и социальной организацией материального производства, то есть уровнем развития производительных сил и устройством производственных отношений.

Те же в свою очередь производятся не отдельными людьми, а материальной субстанцией, у которой нет и не может быть никакого умысла, а есть логика поэтапного развития. Зная закономерности перехода между этапами и противоречия, возникающие на них, возможно ускорить и оптимизировать переход с данного к следующему — в чём и заключается идея научного социализма в частности и исторического материализма вообще.

Таким образом, речь идёт не только о критическом рассмотрении буржуазной демократии как чисто материального, безличного процесса, не впадая ни в либеральные, ни в конспирологические иллюзии — но и о выработке адекватного понятия советской демократии. А это философский вопрос: если материя движется и там и там, то как объяснить, в чём различие, и почему буржуазные манипуляции действительно хуже, чем демократия советов? Коротко говоря, путь решения мне видится следующим образом: всестороннее обсуждение в рамках советской демократии позволяет рассмотреть проблему со множества различных сторон, и тем самым найти наилучшее решение, учитывающие все значимые аспекты. Напротив, в буржуазной парламентской демократии решения принимаются меньшинством, которое намного сильнее связано с крупным капиталом, а не с массами и их общественными средами, что обуславливает меньшую адекватность в принятии решений, становящуюся вопиющей в моменты кризисов.

Вместе с тем, советский демократический процесс обсуждения выражает интересов согласование не отдельных личностей, а процессов трудовой деятельности, о которых и идёт речь. И поскольку именно трудовая деятельность создаёт все богатства и материальную базу общества, то пролетарская демократия является по определению более прогрессивной и демократичной.

3. Партийность и истина — также немаловажный вопрос, связанный с предыдущими. В самом деле, если общество не состоит из людей, а всякая партия выражает интересы того или иного фактора производства, то не уничтожается ли тем самым понятие науки и научной истины? В самом деле, подобный ход мыслей можно встретить как у безграмотных «социалистов», так и у реакционеров, утверждающих, что всё, что соответствует интересам пролетариата, или излагается учёными-коммунистами, априори верно — а всё, что соответствует интересам буржуазии, или излагается учёными либеральных или консервативных взглядов — заведомо ошибочно. Отсюда же идёт злоупотребление термином «буржуазная лженаука» — то есть лженаука, придуманная специально для оправдания диктатуры буржуазии и невозможности победы коммунизма. Подобные «науки» действительно были и есть до сих пор, а именно: расистская антропология, оправдывавшая геноцид тех или иных народов; феноменология — псевдонаучная классификация ощущений отдельной личности, попытка обоснования субъективного идеализма; позитивизм — субъективно-идеалистическое извращение философии науки, приписывающее отдельным физикам или их коллективам способность создавать законы природы (!) и отрицающее материальность мира; аналитическая философия сознания — антинаучная философия и основанная на ней псевдонаучная практика, «исследующие» ощущения отдельного мозга, в отрыве от трудовой деятельности и взаимодействия с обществом, и т.д. Примечательно, что во всех этих гуманистических искажениях науки субъективный идеализм соседствует с грубым материализмом и наивным реализмом: феноменология и аналитическая философия сознания в качестве предмета рассматривают или отдельное сознание, или отдельный мозг, между которыми сами же конструируют непроходимую пропасть — а затем мудрствуют о том, как же нам её преодолеть? Подобное мудрование получило у них название «трудной проблемы сознания», она же hard problem of consciousness. Помимо «философской» значимости она имеет и вполне практический смысл, выступая в качестве обоснования для увеличения финансирования «исследований» в этой области. Учитывая то, что действительное философское решение проблемы соотношения сознания и тела было достигнуто Бенедиктом Спинозой примерно 350 лет тому назад; а научное решение было дано в 30-е годы выдающимся советским психологом Львом Семёновичем Выготским, вся «аналитическая философия сознания» представляет собой такое же шарлатанство, как астрология или алхимия. А «трудные проблемы», над решением которых эти граждане работают, в действительности представляют собой псевдопроблемы, об одной из которых я уже написал в статье "Китайская комната как псевдопроблема", и на очереди ещё 14 или 15 статей, поскольку софистики в трактатах Гуссерля, Поппера, Чалмерса и иже с ними, было высказано более чем достаточно!

Вместе с тем, было бы нелепо утверждать, будто всякий либеральный учёный непременно будет тащить в свои исследования предрассудки буржуазной идеологии. В конце концов слишком многие теоретики марксизма и вожди рабочего движения были мелкими капиталистами, аристократами, чиновниками, даже бывшими попами — и тем не менее смогли прийти к истинному мировоззрению. В то же время большое число рабочих заблуждались и заблуждаются насчёт своих собственных интересов. Что же касается запрета в 30-е годы в СССР генетики и кибернетики — то эти явные перегибы были впоследствии устранены уже в 50-е годы. У меня самого дома есть советский учебник генетики 78-го года издания, так что антисоветчики в этом вопросе также сильно преувеличивают. Но значит ли это, что истина не зависит от классового положения?

В действительности данное соотношение является диалектическим: научные истины действительно не зависят от социального положения их носителей — однако одни социальные положения структурно предполагают заинтересованность в них, а другие — исключают. Например, научное открытие тенденции нормы прибыли к понижению, равно как и теория эволюции, или физическая теория относительности верны вне зависимости от того, кто их высказывает. Однако для партии крупного капитала объективно выгодно, чтобы данные теории использовались исключительно для решения узких технических задач, а не для научно-демократического управления обществом. Иначе говоря, какой-нибудь миллиардер, наподобие Джефа Безоса, прочитав «Капитал» и осознав, что капитализму и власти всего его класса скоро придёт конец, становится перед дилеммой: или игнорировать научные открытия и жить как раньше — либо подчинить свою деятельность ходу исторического прогресса и стать коммунистом. Маркс и Энгельс так и поступили, принеся пользы обществу и прославившись больше, чем кто-либо из капиталистов до или после них.

Поэтому всем агитаторам следует обращать особое внимание, чтобы излагать соотношение научного и социального корректным способом, а не перевирать, давая повод ищущим повода.

4. Деидеологизация через диалогизацию — очевидное практическое решение, дополнительное по отношению к уже сформулированным выводам относительно структуры культурных норм и процесса их пересборки. В самом деле — у меня есть некоторый набор гипотез относительно устройства культурных норм в целом и в левом движении в частности. Но верны ли эти гипотезы, можно установить только эмпирическом путём.

А это означает, что необходимо дать слово представителям всех слоёв общества, чтобы они могли свободно изложить свои представления об окружающей действительности, в которой, по их мнению, они живут. Социологические опросы и иные исследования, имеющиеся в данной области на сегодняшний день, могут быть весьма полезны — однако обладают крупным недостатком: они рассматривают опрашиваемых субъектов или их группы изолированно, абстрактно — вне диалектики превращения одних сред в другие по логике самодвижения, равно как и вне целенаправленного преобразования.

Подобный созерцательный подход прямо противоречит научным, философским и этическим нормам: научное познание требует раскрытия теории в опытном наблюдении; философия требует не интерпретации, а практического преобразования мира; наконец элементарная нравственность требует не оставлять заблуждающихся во тьме своего заблуждения, а исправлять их. В самом деле, гражданин, свято верующий в свободный рынок, в гений Иосифа Виссарионовича, в барабашек или в то, что COVID-19 вместе с программой вакцинации были придуманы лично Биллом Гейтсом, для захвата власти и внедрения в его организм наночипов — такой гражданин может случайно освободиться от своих заблуждений. Но в диалоге, свободно высказывая свои представления о мире и сравнивая их с высказываниями других собеседников, которые могут быть совершенно иными, такой гражданин — а вернее множество собеседников — скорее могут изменить свои односторонние представления на более полные и адекватные.

В этом заключается диалектическое совпадение принципов советской демократии и психоанализа. Совет — это пространство свободной дискуссии о том, как нам обустроить коллективную жизнь наилучшим образом; тогда как психоанализ основан на методе свободных ассоциаций — то есть той же самой свободе высказывания в искусственных условиях — благодаря чему становится возможным выявить точки сопротивления — то, что в речи после снятия всех внешних ограничений остаётся несвободным. Вместе с тем нельзя трактовать советы как пустую говорильню — поскольку обсуждение не является беспредметным и не предполагает отсутствия практических выводов.

Оставляя в стороне вопрос о природе подобных блокировок, следует отметить важность для свободного протекания дискуссии темперамента её участников. Темперамент, согласно учению Ивана Петровича Павлова, есть тип высшей нервной деятельности, характеризуемый врождёнными свойствами нервной системы реагировать на поступающие стимулы. Поскольку исходные свойства нервной системы определяются генетически, то изменение темперамента у взрослого организма на данном этапе научно-технического прогресса невозможно — хотя в будущем оно несомненно станет возможным благодаря развитию технологий редактирования генома: если заменить у взрослого организма гены, определяющие силу, устойчивость, подвижность и другие характеристики реакций на стимулы, соответствующими аллелями, то вместе с этим изменится и темперамент. Более того, благодаря качественному питанию и продуманному воспитанию возможно усилить достоинства и сгладить недостатки любого темперамента. Напротив, неблагоприятные условия окружающей среды при капитализме, будь то дефицит витаминов, приличной литературы, свободного времени, свежего воздуха, постоянный страх за своё благосостояние и т.д., приводят к усугублению врождённых недостатков темперамента, на основе которых развиваются искажённый характер и деформированная структура личности. При этом характер искажений и деформаций определяется не физиологией организма, а противоречиями окружающей среды, о чём пишет, в числе прочего, известный британский марксист Марк Фишер в книге «Капиталистический реализм», которую я вам настоятельно рекомендую. Исходя из этого можно говорить, с известными поправками, о темпераменте и характере социальных сред, а не только биологических организмов.

Так, было бы неплохо провести обсуждение темы эгалитаризма, его идеологической и научной критики, чтобы все, кто может сказать нечто существенное по теме, могли высказать свою позицию. То же самое верно и для других тем: советской и буржуазной демократии, принципа партийности, преподавания лженаучных дисциплин в ВУЗах и в школах, сроков наступления глобального коммунизма, отмирания институтов государства, семьи, религии и национального разделения, и так далее.

5. О размежеваниях и объединениях. Впрочем, свободу обсуждения не следует понимать в том смысле, что оно непременно должно приводить к какому-то консенсусу, согласию, и обнаружению истины, расположенной обязательно между позициями участников. Поскольку позиции участников обсуждения по тем или иным вопросам состоят обычно из многих суждений, то и результат от их соединения может быть самым разным. Например, выводом из соединения позиций либерала и консерватора может быть как признание, что обе они в основном верны, так и признание, что они обе ложны. Первый синтез представляет собой позицию буржуазного центризма, которую льют на голову слушателям всех государственных телеканалов, от чего те голосуют известным образом. Второй синтез представляет собой шаг к научному социализму, поскольку критическое отношение к буржуазным идеологиям является условием извлечения из них рационального зерна.

Соответственно, действительное объединение левых возможно исходя из обобщения достижений, а не заблуждений; и на научной, а не идеологической основе. Что бывает в противном случае — далеко за примером ходить не надо. Только на моей памяти в Вологде около КПРФ пытались собрать разного рода патриотов, националистов и государственников на «лево-патриотической» основе раза три или четыре. И каждый раз всё оканчивалось ничем. Собрались, обсудили, постановили — и пошли заниматься своими делами. Срок полураспада «лево-патриотических союзов» в Вологде составляет от полугода до года, а в среднем — девять месяцев: достаточно, чтобы младенца не только родить, но и зарегистрировать. А здесь всё наоборот: сперва зарегистрируются, а потом разваливаются.

Налицо кризисная ситуация. И причины её также довольно очевидны: политэкономические и поколенческие. С первыми всё ясно: по причине развала промышленности в 90-е, в Вологде нет рабочего движения. Зато есть мелкий бизнес, служащие, интеллигенты, молодёжь и пенсионеры. Но поскольку ни одна из этих групп революционным классом не является, то и протест у них является стихийным, выстроить долговременную устойчивую линию в такой среде крайне затруднительно.

С поколенческими причинами ситуация также понятная, о ней я написал ещё в начале: причины быть левым у новых поколений имеют всё меньше общего с теми, которые были актуальны в период формирования КПРФ, и которые закреплены в умах её руководства, а следовательно и в партийной риторике. В результате партийная агитация рассчитывается исходя из социальной ситуации 90-х, когда либералам противостояли советские патриоты, в то время как общественное сознание ушло вперёд на 30 лет.

Среди молодых людей двадцати плюс-минус лет найти хоть одного левого патриота — задача не из лёгких. То есть найти в принципе можно, но на одного такого патриота из учащейся молодёжи вы найдёте, условно говоря, пятнадцать зоозащитников, двадцать квир-активистов и дюжину феминисток (из них семь — обычных, три киберфеминистки и две ксенофеминистки; а в чём состоят их учения и практики — лучше спросите их самих), которые также согласны с тем, что капитализм — зло, и что бороться следует за социализм, однако мотивация у них с кпрфной агитацией не имеет ничего общего.

То же самое верно и для рабочей молодёжи: здесь вы можете найти несколько больше патриотов, особенно среди тех, кто недавно переехал в город из деревни или райцентра. Однако обычно патриотизм там соседствует с такими «прогрессивными» дополнениями как вера в пророчества Ванги, в барабашек и домовешек, в высадку инопланетян в Харовском районе (пор этой теме можно посмотреть сюжет советского телевидения от 1989 г.; а также курс лекций А. Ветушинского об истории уфологии), и тому подобными вещами. И оно вам надо?

Тогда как сознательные молодые рабочие, с которыми я знаком, обыкновенно отзываются о «величии государства» и прочей патриотической риторике исключительно матом, в чём я с ними по существу согласен.

А чтобы не быть голословными в этом вопросе, полагаю, было бы неплохо провести эмпирическое исследование, чтобы узнать на репрезентативной выборке, какие в действительности представления о левых идеях. Тогда у нас будет на руках срез потока социальных норм, с которым можно будет сравнить выдвинутую гипотезу о смене приоритетов, форму и содержание агитации, а также наши собственные представления о культурной норме научного социализма.

На этом заканчиваю. Будьте здоровы!

С уважением,

Е.С. Коноплёв