Авангард — двойной концепт в современном употреблении, художественный и политический, имеет военное происхождение. Авангардом называлась часть войска, идущая впереди основных сил, и первая вступающая в сражение с врагами. Очевидно, здесь задействованы по крайней мере два, относительно независимых смысловых ряда: метафора линейного, поступательного движения вперёд, характерная для идеологии прогрессизма — и диалектическая метонимия узловой линии противоречий, вокруг которых организуется борьба различных сил общества. В силу независимости этих рядов друг от друга, можно мыслить существование поступательного движения без противоречий — и множество тлеющих конфликтов, разбегающихся во все стороны, без единого направления движения к какой-либо цели. Является ли сочетание этих рядов простой случайной констелляцией, или за ней стоит какая-либо общая закономерность? И далее, каково соотношение художественного и политического авангарда друг к другу?

Обратимся к опыту двадцатых годов XX века, высказавшемуся в одной из интересных работ эстетического советского авангарда «От мольберта к машине». Тарабукин, по сути, настаивает на снятии супрематизма и беспредметного искусства вообще путём не эстетической, а технической перепредметизации, возвращая античное противоречие poiema и tehne, реактуализированное в XX веке Хайдеггером, к своему производственному источнику. Однако, сама смычка авангардного искусства и крупного машинного производства в советской России стала возможна благодаря победе политического авангарда, выражавшего интересы наиболее передовых групп рабочих, а следовательно, и всего общества.

Идея сущностной взаимосвязи между двумя авангардами в той или иной форма проводится в работах всех теоретиков производственного искусства. Литературные произведения Сергея Третьякова (особенно из сборника «Литература факта»), очень сильно повлиявшего на Вальтера Беньямина, представляют прекрасный пример социальной вовлечённости писателей и поэтов, становящихся на службу политическому авангарду, государственная машина, руководимая которым, обеспечивает поддержку, информационное и материальное обеспечение художественного творчества, направленного на ускорение исторического прогресса. Функция художника смешивается до неразличимости с функциями инженера, конструктора, проектировщика — не только технических, но и социальных машин.

Аналогично, следует отметить, что роль художника-авангардиста как предвосхищающего функции социального инженера, отчётливо проявляется в утопическом социализме, уже у Сен-Симона, настаивавшего в статье 1825-го года «Художник, учёный и рабочий» на ведущей роли художника. Марксизм, сконцентрировавшийся в начале своего развития, на научном познании экономических законов развития общества, в известной мере содействовал закрытию эстетических и художественных проблем, воспроизводя неким идеельным образом платоновский жест прерывания поэмы матемой. Имплицитное присутствие эстетического измерения в работах Маркса и Энгельса, было вскрыто в дальнейшем не без участия выдающегося советского философа Михаила Лифшица, позиция которого к художественному авангарду была резко критической, и в чём-то напоминала критику Аленом Бадью демократических материалистов.

Зеркальная игра взглядов политических и художественных авангардистов, в которой распределяются бессознательные отталкивания и влечения, возможно, более достойна аналитического, нежели научно-философского рассмотрения. Так, очевидно нуминозное измерение всякого авангарда, отталкивающегося от всякой территориальности, и вычерчивающего линию побега за границы символического порядка. Вторичные символизации, возникающие на этих путях, принимают весь груз негативности, переопределяемого как позитивное содержание: кто был ничем, тот станет всем! Было бы полезно рассмотреть направления авангарда, посвящённые конструированию новых языков — путём упрощения уже имеющихся, такие как классический эсперанто — либо путём изобретения с нуля, как более современный ифкуиль, творение Джона Кихады; а также малое поэтическое языковое творчество: заумь. Поэма, или по его собственному определению, сверхповесть Велимира Хлебникова «Зангези», рисует мир, в котором буквы и звуки обретают самобытность, и старый порядок языка идёт вразнос вслед за старым царским и капиталистическим порядком.

Принимая во внимание мощное влияние советской культуры на западных интеллектуалов, можно уверенно утверждать, что Делёз и Гваттари вдохновлялись преобразовательным пафосом советской культуры 20-х годов, как и многие их коллеги тех лет.

Показательно, что в послевоенный период в числе прочего теорией дизайна занимался Г.П. Щедровицкий, у которого данная проблематика вытекает из примерно тех же оснований, что и у утопических социалистов, но в несравненно более благоприятных условиях бурного развития советской промышленности. Как если бы социальная потребность художественного авангарда, задушенная в сталинские годы, вырывалась из–под спуда, и сама затребовала себе выразителей ещё более упорных и изобретательных. Вместе с тем у Щедровицкого есть странный дуализм между диалектическими, материалистическими и методологическими достижениями — и примесью антисоветского, даже антинародного снобизма. Аналогичные результаты в те же годы произрастали из соединения искусства с массовым производством на западе, где капитализм всё более активно сопрягается с практикой желающего производства, которая его в конечном итоге и похоронит.

В самом деле: капиталист, желающий, чтобы его товары продавались, должен вызвать тем или иным способом желание в массах. Способов здесь по большому счёту два: создание объективного дефицита, нужды-потребностии и избытка, его компенсирующего — и создание чистого субъективного избытка, безотносительного сравнительно с прочим многообразием возможных товаров. Лакан хорошо концептуализирует их как различие между требование и желанием, снимая мнимую объективность первого, что прочитывается между строк уже в «Капитале». Функция капиталиста маркирует предел между страдательным и деятельным проживанием социальной аффектации, элементы для преодоления которого капитализм выдаёт с каждым днём всё больше и больше. Дальневосточный и дальнезападный капитализм наиболее отчётливо демонстрируют эту тенденцию, виртуально присутствующую с самого возникновения общества, производящую вместе с объектами потребления соответствующее им множество аффектов в массах. Всякий капиталист в рамках современных условий вынужден с помощью дизайна и других вещей работать над захватом желания, развивая технологии социальной инженерии и специалистов всех сортов, всё лучше владеющих ими.

Данная ситуация оживляет старую проблематику классового сознания и неравномерности его распределения, решением которой и стала концепция коммунистической партии как авангарда рабочего класса. Существуют ли иные способы передачи громадных текстуальных объёмов, составляющих содержание марксистского учения без потери смысла для масс, мыслящих эмпирически? Может ли это противоречие лечь в основу новой коммунистической стратификации, идущей на смену классовой, так как в условиях нарастания сложности общества носители эмпирического мышления всегда будут в сравнительном проигрыше по сравнению с носителями понятийной рациональности? Очевидное решение последней угрозы лежит в петлях обратной связи, принуждающих любое руководство в условиях конфликта повышать квалификацию промышленных и военных армий, обращающих свои знания и машины против своих же эксплуататоров.

Аналогично, сомнительной оказывается и «демократическая» критика политического авангарда, как не принимающая во внимание поступательный рост производства и актуальность множества конфликтов, организованных вокруг контроля производственного процесса. Показательно, что здесь оказывается уместной даже не марксистская, а ницшеанская критика, демократических социалистов, которые не понимают механику смены способов производства, которые каждый раз в кризисной ситуации выдвигали тот или иной авангард. А следовательно, сами не способны стать таким авангардом. Аффект, лежащий в основе их критики идей и явлений авангарда и партийности — обыкновенный рессентимент, метафизика нечистой совести и сознание собственного политического бессилия.

Недалеко от этого уходят и разного рода сектанты, подтверждающие своими действиями обвинения демократических социалистов. Наихудший пример — это бесчисленные расколы среди троцкистских партий и организаций, наплодивших за время своего существования более сорока «интернационалов» (!), каждый из которых мнил себя авангардом мирового пролетариата и всего человечества за освобождение от капитализма. (Впрочем, так ли плохо обстоит у них дело, если сравнить ситуацию с дроблением сталинистских партий?) Ясно, что такой образ действий позорил в глазах рабочих и интеллигентов не только подобных «авангардистов», но саму идею авангарда.

Показательно, что сама идея классового авангарда, плотно завязана на идею классового деления общества, в котором число классов ограничено не только по соображениям методологической и агитационной простоты, не только из мощной объяснительной силы трудовой теории стоимости, возводящей классовое разделение к противоречию между трудом и капиталом, производительными силами и производственными отношениями — но и из сопровождающего все перечисленные аргументы чистым избыточным отвращением к умножению сущностей, к беспредельной мультиплификации страт, классов и различий, которым бы обернулся слишком детализированный социологический анализ классового базиса авангардных партий. И не является ли данный аффект симптоматическим пунктом различения между двумя авангардами, устремлёнными каждый к своему грядущему, как к аттрактору, падение на который и является судьбой каждого из них?